Роб Рой.
Глава III

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Глава III (старая орфография)

ГЛАВА III.

Я нарочно помещаю перед каждой главою моего рассказа отрывок из сочинений хороших авторов, в прозе и в стихах, чтобы подкупить твое внимание к объемистому произведению моего собственного пера. В вышеприведенном стихотворении речь идет об одном несчастном мореплавателе, который снялся с якоря, не умея управлять парусами, и сильным течением был унесен в море. Если мы к тому прибавим, что мореплаватель был школьник, который из шалости и удальства решился на такую безразсудную выходку, то положение его представится нам очень незавидным. Я почувствовал себя в таком же незавидном положении, когда очутился без компаса в открытом море человеческой жизни. Отец мой так неожиданно прервал отношения, которые обыкновенно служат сильнейшим звеном, сближающим людей в обществе; он так безжалостно выпроводил меня за ворота родительского дома, что во мне значительно поколебалось доверие к собственным достоинствам, о которых я был до того времени довольно нескромного мнения. Сам принц-красавчик, обращенный из принца в простого рыбака, едвали глубже чувствовал свое унижение. Люди, в безпримерном эгоизме, часто приписывают своим личным достоинствам атрибуты внешняго благосостояния, и с горьким разочарованием убеждаются в ничтожности собственной личности, когда судьба отнимает у них все эти принадлежности. По мере того как я удалялся от Лондона, гул экипажей и звон колоколов все слабее и слабее доносился до моего слуха, и в этом хаосе звуков распаленное воображение настойчиво различало роковые слова: "вернись", которые некогда услышал пресловутый лорд-мэр; когда я с высот Гайгэт оглянулся в последний раз на мрачное великолепие столицы, мое сердце болезненно дрогнуло: мне показалось, что я оставляю за собою комфорт, роскошь, светское общество и все удовольствия цивилизованной жизни.

Но жребий был брошен. Я не мог ожидать, что позднее и неохотное согласие на предложение отца возвратит мне его доверие и расположение. Решительный и настойчивый, он не любил людей слабохарактерных, и никогда бы не простил мне малодушную, вынужденную уступчивость. Врожденное упрямство и гордость также поддерживали меня и я не хотел никому признаться, что часовая прогулка за городом разсеяла в прах решение, которое обсуждалось в течение целого месяца? К тому же надежда, этот неугасаемый светоч отважной юности, освещала будущее в розовом свете. Я был уверен, что отец не исполнит своей угрозы о лишении меня наследства и об усыновлении моего двоюродного брата; что он удалит меня на время в виде испытания, и без сомнения возвратит мне свое расположение, когда узнает, что я терпеливо и стойко перенес это испытание. Я даже стал обдумывать на какие уступки мне можно будет снизойти, если отец захочет предложит мне соглашение и вернет мне мои сыновния права.

Все эти мечты относились к будущему: в настоящем же я был сам себе барин и наслаждался полною независимостью, которая сказывается в молодом сердце смешанным чувством удовольствия и страха. Кошелек мой был набит не слишком туго, но я имел тем не менее средства удовлетворить всем желаниям и потребностям путешественника. Еще в Бордо я привык обходиться без прислуги, лошадь у меня была бодрая, молодая, и вскоре веселые мысли разсеяли меланхолическое настроение, в котором я начал свое путешествие.

К сожалению, местность, по которой я проезжал, представляла мало интересного. Северная дорога отличалась тогда, и вероятно отличается ныне, утомительным однообразием и совершенным отсутствием того что обыкновенно привлекает любопытство путешественника; во всей Англии едва ли нашлась бы вторая подобная дорога. Мои мысли снова обратились к невеселым предметам, не смотря на все мои старания поддержать в себе бодрость духа. Даже капризная муза, завлекшая меня в эту дикую местность, изменчивая как все красавицы, и та покинула меня, и скука несомненно задушила бы меня в своих отвратительных объятиях, если бы я лишился последняго развлечения - случайных разговоров с путешественниками, ехавшими по той же дороге. Впрочем, это были по большей части люди безцветные, неинтересные: местные пасторы, возвращавшиеся от какого нибудь благочестивого прихожанина; фермеры, или гуртовщики, спешившие на отдаленный рынок; прикащики и сыновья купцов, ехавшие собирать платежи в провинциальные города; офицеры, командированные для набора, - вот с кем в это время имели дело заставные сторожа и служители гостиниц. Я разговаривал с ними о религии и налогах, о скоте и ценах на хлеб, о предметах местного сбыта и о несостоятельности мелочных торговцев; к этому примешивались изредка описания какой нибудь битвы, или осады во Фландрии, причем разскащик-очевидец немилосердно злоупотреблял моим доверием. Но самым любимым и неисчерпаемым источником разговоров были разбойничьи владения. Имена Золотого фермера, Вора-Скорохода, Джака Нидгама и других героев вертелись у всех на языке. При подобных рассказах, путешественники, как дети, теснящиеся к камину при рассказе страшной истории о таинственных привидениях, собирались в одно место, озирались во все стороны, осматривали курки пистолетов и торжественно клялись помогать друг другу в минуту опасности, - клятва, которая, подобно всем оборонительным и наступательным союзам, мгновенно забывалась при первом появлении действительной опасности.

Я видел много жертв таких разбойничьих рассказов, которые путешествовали в постоянном, паническом страхе; но никто меня так не забавлял, как один несчастный человечек, бывший моим спутником в течение полутора дня. Он вез на своем седле небольшую, но по видимому очень тяжелую сумку, о сохранности которой особенно заботился. Он не сводил с нея глаз, и собственноручно вносил ее в гостиницы, в которых мы по дороге останавливались, грубо отталкивая прислугу, желавшую помочь ему. С такою же предосторожностью он старался утаить не только цель путешествия и куда он едет, но даже дорогу, которую он намеревался избрать после ночлега. Его ничем нельзя было сильнее смутить как вопросом, долго ли он будет держаться северной дороги, и в какой гостинице намерен покормить лошадь? Он выбирал с особенной заботливостью место для ночлега, тщательно избегая уединения и подозрительного соседства:. Так в Грантгаме, кажется, он всю ночь не ложился спать, потому что в соседней комнате поместился толстый, косоглазый господин, в черном парике и жилете, шитом золотом. Не смотря на безпримерную трусливость, мой спутник, судя по его наружности, мог защитить себя от любой опасности: он был большого роста и прекрасно сложен, а судя по фуражке с галуном и кокардой служил некогда в армии или по крайней мере в военном ведомстве. Речь его, хотя грубая и неизысканная, обнаруживала в нем человека смышленого, пока грозные призраки не тревожили его воображения. Но самое ничтожное обстоятельство смущало его. Открытая поляна и тенистая роща представлялись ему одинаково опасными, а свисток пастуха он принимал всегда за сигнал к нападению. Даже виселица, свидетельствовавшая о бдительности правосудия, мало утешала его: он с ужасом помышлял о том, сколько остается еще разбойников неповешенных.

Общество такого человека не могло меня развеселить, но оно по крайней мере развлекало меня от грустных мыслей. Мой спутник сообщил мне несколько страшных историй, пелишенных интереса, и меня очень потешала безграничная доверчивость, с которой он относился к самым нелепым подробностям о разбойничьих нравах. В его рассказах, несчастные путешественники нередко подвергались нападению только потому, что доверялись хорошо одетым и занимательным спутникам, в обществе которых расчитывали провести время весело и безопасно. Эти спутники разнообразили путешествие песнями и сказками, любезно указывали на ошибки в трактирном счете, тщательно выбирали безопасный ночлег, затем предлагали своим доверчивым жертвам какой нибудь кратчайший путь, и завлекали их с большой дороги в лес или уединенную лощину. Там они сбрасывали с себя маску, являлись грозными атаманами, по одному свистку которых выскакивала изъ~засады целая толпа разбойников, и путешественникам приходилось разставаться с своим кошельком, а нередко и с жизнью. Под конец рассказа, мой спутник до того поддавался влиянию ужасов, которые сам же описывал, что начинал косо и подозрительно смотреть на меня, как будто я был одним из тех вероломных, прилично одетых, разбойников, о которых он говорил. Ä как только малейшее подозрение западало в голову добровольного мученика, он отъезжал от меня на противоположную сторону дороги, озирался во все стороны, осматривал свое оружие, и по видимому приготовлялся к защите или бегству, смотря по обстоятельству.

Конечно, такия смешные выходки не могли иметь для меня ничего оскорбительного, тем более, что были лишены всякого основания. В те времена человек мог быть изящным джентльменом по наружности и заниматься разбоями. Великий принцип разделения труда был тогда еще мало известен, и ловкий, щеголеватый шулер, который вежливо обыгрывал вас в карты у Вайта, или в кегли в Марибоне, не брезгал иногда ремеслом закоснелого разбойника и спокойно душил своего беззащитного спутника на опушке Багшотского леса или Финчлейской просеке, повторяя роковые слова: "кошелек или жизнь"! В те времена много было сурового и грубого в правах, которые с тех пор значительно изменились к лучшему. Когда я начинаю углубляться в своих воспоминаниях, мне невольно приходит на мысль, что тогда отчаянные головы хватались за самые отчаянные средства для поправления разстроенного состояния с гораздо большим цинизмом чем теперь. Правда, и тогда уже казались анахронизмом слова Антони-Вуда, оплакивавшого смерть двух благородных, мужественных молодых людей, которых пужда заставила грабить путешественников на большой дороге, и которых за это безжалостно повесили в Оксфорде. Еще большим анахронизмом казались нам похождения "Пойнса и безумного принца". Однакоже, в окрестностях столицы было еще столько пустырей, заросших вереском, а отдаленные графства были еще так мало заселены, что разбойники, у которых утонченно вежливое обращение с несчастными жертвами служило общим правилом, безпрепятственно разъезжали по стране и спокойно занимались своим ремеслом. Подобно Тибету в "Хитрости Щеголя", они гордились тем, что на большой дороге были самыми блестящими путешественниками и сохраняли самые изящные манеры "при исполнении своих обязанностей". Поэтому, молодому человеку в моем положении не следовало слишком обижаться, если по ошибке его причисляли к этому почтенному классу английских грабителей.

Я и не обижался. Напротив, я для шутки то запугивал, то успокоивал моего трусливого спутника, и смущал его такими выходками, которые могли поразить его болезненное воображение. Усыпив его подозрительность откровенным разговором, я вдруг спрашивал его куда он едет и зачем; такого вопроса было достаточно, чтоб испугать его, и он стремительно отъезжал от меня. Вот например разговор, который завязался между нами по поводу сравнительной силы наших лошадей.

сер (тут он пришпоривал своего Буцефала), должна ходить рысью, - да, рысью. Будь мы на гладком месте, да не в далеке от города, я бы вам прозакладывал бутылочку, что обгоню вас.

-- По рукам, сер, отвечал я; - чем же эта равнина неудобное место для состязания?

-- Да... ты, нерешительно заговорил мой приятель. - У меня правило не утомлять напрасно лошади; кто знает, когда может пригодиться её скорая рысь. К тому же, сер, я предлагал заклад под условием, что наши лошади будут одинаково нагружены, а ваш багаж гораздо легче моего.

-- Что же, я и на это согласен, сер. А скажите пожалуйста, что может весить ваша сумка?

-- Моя с... с... сум... сумка? произнес он дрожащим голосом. - Сущие пустяки - она легка как перышко - в ней только носки, да рубашки.

-- Вы ошибаетесь, сер, уверяю вас, вы совершенно ошибаетесь, отвечал мой спутник, и по обыкновению отъехал на противоположную сторону дороги.

Эти слова привели моего спутника в совершенный ужас. Его сизобагровый нос, предательский свидетель частых попоек, покрылся псестественпой желтизной, а зубы судорожно застучали; неслыханная смелость моего предложения не оставляла в нем ни малейшого сомнения на счет моих предательских намерении.

Когда я увидел, что он едва держался на седле от страха и не мог выговорить ответа, я поспешил переменить разговор, указав на колокольню, видневшуюся в отдалении, причем заметил, что теперь нам более не приходится бояться нападения. Эти слова несколько успокоили его, но он еще долго подозрительно на меня посматривал, и по видимому не мог забыть моего злосчастного предложения.

себе неприятности в будущем, и только думал, что для человека нет более мучительного презренного недостатка, как трусость.