Роб Рой.
Глава XXI

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Глава XXI (старая орфография)

ГЛАВА XXI.

Мрачные предчувствия всецело овладели мною, хотя я не имел никакого основания опасаться чего нибудь особенного. Я заперся в своей комнате, отпустил Андрю, настойчиво уговаривавшого меня пойти в церковь Св. Эноха {Я полагаю, что это анахронизм, так как церковь Св. Эноха была построена позднее. Автор,} послушать "пастора сердцеведца", и стал серьезно обдумывать меры, которые мне необходимо было принять. Я никогда не мог упрекнуть себя в суеверии, но полагаю что всякий человек, поставленный в крайнее затруднение и не находящий поддержки в голосе разсудка, способен в порыве отчаяния дать волю своему воображению, и руководиться или слепым случаем, или причудливыми впечатлениями, которые иногда невольно овладевают его умом. В резких, суровых чертах шотландского негоцианта было что-то особенно отталкивающее, и я не решался отдаться в его руки на перекор всем правилам физиономики. В то же время, таинственный голос, предостерегавший меня об опасности, и человеческий образ, исчезнувший под мрачными сводами, как в "долине мертвецов", возбуждали воображение молодого человека, который - прошу не забывать - считал себя поэтом.

Если таинственное предостережение было сделано не без основания, если мне действительно угрожала опасность, то я помог предупредить её, не узнав прежде в чем она заключается, а узнать это я мог только от моего незнакомого покровителя, которого я не имел никакой причины подозревать в злом умысле. Мне не раз приходил на ум Рашлей с своими гнусными кознями; - по я так быстро доехал до Глазго, что он очевидно не мог узнать о моем прибытии в этот город, а тем более не имел времени устроить мне засаду. В моем характере было много уверенности и смелости, я любил бороться с опасностью и научился во Франции хорошо владеть оружием. Мне следовательно не приходилось бояться борьбы один против одного; убийства случались в эти времена очень редко в Шотландии, и к тому же место свидания было слишком людное, чтобы можно было ожидать открытого нападения. Одним словом, я решился пойти ночью на свидание с моим таинственным покровителем и предоставить дальнейшую свою участь судьбе. Я не могу скрыть от тебя, милый Трешам, сделанное мною в то время предположение, в котором я тщетно старался сам себя разуверить. Меня настойчиво преследовала ни с чем не сообразная надежда, что имя Дианы Вернон должно быть связано со странным, таинственным свиданием, назначенным мне в таком необыкновенном месте, в такое необыкновенное время и при таких необыкновенных обстоятельствах; хотя я не умел даже предположить какое участие могла принимать моя очаровательная родственница во всем этом деле. Она одна - назойливо шептал мне внутренний голос - она одна знает о моей поездке в Глазго; у нея, но её собственным словам, много влиятельных друзей в Шотландии; она вручила мне талисман, к которому я должен прибегнуть, когда все другия средства к спасению окажутся недействительными; кто же, как не Диана Вернон, имеет средства, возможность, желание и умение защитить меня от окружающих со всех сторон опасностей? Такой лестный взгляд на мое неутешительное положение несколько раз приходил мне на ум. Перед обедом я повторял его себе очень нерешительно; во время же еды придуманное мною толкование показалось мне гораздо правдоподобнее, а после десерта оно перешло в такое твердое убеждение (быть может под влиянием бутылки отличного бордоского вина), что я оттолкнул от себя недопитый стакан, не решаясь окончательно поддаться опасному обольщению, схватил шляпу и стремительно вышел на чистый воздух, как бы желая уйти от собственных мыслей. Но я вероятно поддался тому настроению, которого всего больше страшился, так как шаги мои безсознательно направились к мосту на Клейде, где незнакомец назначил мне свидание.

Хотя я сел обедать после окончания вечерней службы - уступив в этом случае религиозной щепетильности моей хозяйки, не желавшей подавать горячия блюда между двумя проповедями - и хотя я не забыл слов моего таинственного покровителя, посоветовавшого мне не выходить из дому ранее сумерек, однакоже когда я пришел к мосту, мне оставалось еще несколько часов ожидания. Ты легко поймешь, до какой степени это время показалось мне скучным, и я едва ли съумею рассказать тебе как я его провел. Группы прохожих, старых и молодых, двигались по обширному лугу, растилавшемуся по северному берегу Клейды, и служившему в одно и тоже время местом для беления на солнце тканей и гульбищем для горожан; на лицах гулявших выражалось благоговейное сознание святости воскресного дня. На длинном мосту, соединявшем город с южными округами графства, мелькали также человеческия тени. В каждой группе, в каждом отдельном человеке, поражало прежде всего выражение искренней набожности, которая удерживала молодых от слишком неумеренного проявления веселости, а стариков от ссор и крупной брани; на меня произвел очень приятное впечатление мирный, дружеский, ласковый тон, господствовавший между гулявшими. Нигде не было слышно громкого, резкого голоса; некоторые горожане останавливались на берегу, чтобы насладиться свободным вечером и великолепной картиной; большинство же спешило по домам. Человеку, привыкшему к тому как проводят воскресный день на континенте, даже среди французских кальвинистов, казалось странным, иудейским, но в тоже время поразительным и трогательным такое соблюдение строгости в день, посвященный Богу. Когда я прошелся несколько раз взад и вперед по берегу реки, мимо запоздавших групп горожан, я сообразил, что могу навлечь на себя с их стороны подозрение, и потому своротил с дороги. Для того чтобы отвлечь от себя внимание я стал нарочно запутывать свою прогулку, что мне доставляло некоторое развлечение. Многочисленные аллеи, усаженные деревьями, по примеру Ст. Джэмского парка в Лондоне, пересекались между собою и облегчали мою детскую уловку.

Проходя по одной из дорожек, я с удивлением услышал резкий, самодовольный голос Андрю Фэрсервиса, высокий диапазон которого мало гармонировал с благоговейной святостью воскресного дня. Я поспешно спрятался за высокия деревья; такой поступок не мог конечно считаться очень похвальным, но я не знал другого средства избегнуть дерзкой назойливости и несносного любопытства моего почтенного спутника. Он прошел мимо меня в сопровождении какой-то важной, надутой личности, на которой я разглядел черную куртку, шляпу с широкими полями и женевский плащ; Андрю рассказывал своему собеседнику про третье лице, в карикатурном портрете которого я, не смотря на оскорбленное самолюбие, должен был узнать самого себя.

-- Поверьте мне, мистер Гаморга, оно так и есть. Он не совсем лишен здравого смысла; иногда от него услышишь и разумное слово, то есть тут да инде промелькнет дельное словечко. Но на чем он совсем помешан, так это на стихотворной чепухе. Он готов предпочесть старый заброшенный парк великолепному цветнику, и будет глазеть часами на какую нибудь обнаженную скалу, торчащую над ручьем, оставляя без всякого внимания прекрасно возделанный огород со всевозможными овощами. Он будет целыми днями болтать с глупой девчонкой, Дианой Вернон (ее можно бы скорее назвать Дианой Эфесской, потому что она немногим лучше язычницы - да какое лучше, во сто раз хуже! - она папистка, отчаянная папистка!) - так вот наш соколик готов скорее болтать с нею, или с подобною ей дрянью, чем слушать от вас, или от меня, мистер Гаморга, или от какого либо другого разумного человека, наставления, которые могут пригодиться ему на всю жизнь. Да он не ценит разумного слова, а слушает пустую болтовню. Знаете ли что он мне раз сказал (несчастное ослепленное создание!)? - что псалмы Давида очень поэтическое произведение! - Как будто великий псалмопевец занимался рифмоплетством и писал такия же безсмысленные вирши, какие он сам излагает на бумаге под громким названием стихов! - Гм, ведь это и выговорить то грешно! - Конечно две строчки Давида Линдсея стоют более чем все его произведения вместе взятые.

Слушая такой отзыв о моем характере и о моих занятиях, я очень естественно возымел желание пересчитать негодяю ребра при первом удобном случае. Мистер Гаморга прерывал речь Фэрсервиса обычными восклицаниями: да, да! будто бы? возможно ли? и т. п. Только раз он сделал какое-то длинное замечание, которое я не разслышал, но смысл его я узнал из ответа моего приятеля.

старый бык Джайльса Гетертапа: стоит махнуть перед ним красной тряпочкой, он и поднимет вас на рога! - Вы говорите, урезонить его? - Чорта с два, сунусь я его урезонивать! - А вместе с тем, мальчик сам по себе не дурной; нужно только внимательно ухаживать за ним. - Расчетливости в нем нет никакой; - золото льется из его рук как вода, мистер Гаморга; а впрочем, выгодно быть по близости пока он держит кошелек в руках, а держит он его нередко. И жаль мне этой ветряной головы, право жаль; я очень привязан к молодому человеку, но все же...

На этих словах своего поучительного разсуждения мистер Фэрсервис понизил голос, насколько того требовала торжественность воскресного дня, и вскоре оба собеседника скрылись в отдалении. Я в первую минуту был глубоко возмущен нахальством моего спутника, но потом вспомнил утешительную поговорку, что первый кнут шпиону, и подумал, что нет того господина, которого слуги не рвали бы на клочья в лакейской, и не судили так же пристрастно, как судил меня Андрю Фэрсервис. Незначительное обстоятельство, которое навело меня на такия размышления, не прошло для меня без пользы: оно помогло мне убить часть времени, остававшагося до полуночи, и которым я так тяготился в своем бездействии.

Все затихло вокруг меня. Наступившая ночь окутала мраком берег и реку; бледный свет луны, робко выглядывавшей из-за деревьев, придавал широкому и глубокому, зеркальному потоку какой-то унылый, скорбный вид. Я едва мог разглядеть старинный масивный мост, переброшенный через Клейду, своими неуловимыми очертаниями напоминавший мост в Багдадской долине, воспетой Мирзою в его неподражаемом видении. Низкия, широкия арки казались темными пещерами, которые поглощали воды реки, вместо того чтобы пропускать их под своими сводами. Последние звуки дневной суеты медленно замирали; порою, вдоль берега мелькали фонари, освещавшие путь запоздалым горожанам, возвращавшимся, после долгого дня Воздержания, с какого нибудь ужина, - так как суровые пресвитерианцы допускали в воскресный день единственную уступку требованиям общежития в форме вечерней трапезы. Порою слышался в отдалении конский топот; то был какой нибудь сельский житель, приезжавший провести праздник в Глазго и теперь спешивший домой. Наконец, и эти случайные звуки замерли, и я мог наслаждаться одинокой прогулкой по берегу Клейды среди торжественного безмолвия, нарушавшагося только боем часов на городских башнях.

С наступлением ночи все сильнее и сильнее стало мною овладевать нетерпение и раздражительное чувство неизвестности. Я спрашивал себя, следует ли смотреть на это свидание как на шутку глупца, как на дикую выходку сумасшедшого, или как на хитрую ловушку злодеев, и ходил в сильном волнении по каменной набережной, по близости у моста. Наконец, часы пробили двенадцать на высокой колокольце соборного храма Св. Мунго, и им хором ответили колокола приходских церквей. Едва последний удар замер в ночной тишине, как на конце моста, примыкавшем к южному берегу реки, показалась человеческая фигура, - первая которую я увидел за последние два часа. Я пошел на встречу незнакомца, смутно сознавая, что моя судьба зависит от исхода свидания, до такой степени мое воображение было возбуждено продолжительным ожиданием. Насколько я мог разглядеть незнакомца в то короткое время как я подходил к нему, он был немного ниже средняго роста, но сильного, мускулистого телосложения; его покрывал широкий плащ, какой обыкновенно надевают всадники. Я замедлил свои шаги, и почти остановился поровнявшись с ним, в надежде что он заговорит со мною. Но к моему величайшему разочарованию, незнакомец молча прошел мимо, а я не хотел первый обратиться к нему, так как не смотря на условленный час он мог быть посторонним прохожим. Когда он отошел от меня на несколько шагов, я остановился и посмотрел ему в след, не зная идти ли за ним или нет. Незнакомец дошел до северного конца моста, посмотрел во все стороны, и повернул обратно но направлению ко мне. Я решил, что не дам ему на этот раз случая молчать как привидению, которое по рассказам простодушных людей никогда не заговаривает первое, а только отвечает на вопросы.

-- Вы поздненько гуляете, сер, сказал я, когда мы поровнялись.

-- Так вы то лице, которое назначило мне придти сюда в такое необыкновенное время?

-- Да, ответил незнакомец, идите за мною, и вы узнаете зачем я вас звал.

-- Прежде чем следовать за вами, я желаю узнать ваше имя и ваши намерения, возразил я.

-- Я человек, ответил он, а мои намерения относительно вас самые дружественные.

--. Кто не может сделать другой, должен довольствоваться этой, заметил незнакомец. - У кого нет ни имени, ни друзей, ни денег, ни родины, тот только и может сказать про себя, что он человек; а большого не может сказать про себя и тот кто обладает всеми благами мира.

-- Я все же замечу вам, что вы говорите о себе в слишком неопределенных выражениях, чтоб заслужить доверие незнающого вас лица.

-- Вы более про меня ничего не узнаете, поверьте мне, мистер Осбальдистон; поэтому вы можете выбирать: или последовать за мной, или остаться в неведении относительно того что я желал вам сообщить.

-- Разве вы не можете мне сообщить этого здесь? спросил я.

Незнакомец выражался коротко, решительно, почти сурово, и топ его голоса не возбуждал во мне доверия.

-- Чего вы боитесь! произнес он нетерпеливо. - Или вы думаете, что есть люди, которым может быть необходимо лишить вас жизни? Ведь это значит придавать себе очень большое значение.

-- Я ничего не боюсь, возразил я поспешно и решительно, - идите, я готов следовать за вами.

К моему величайшему удовольствию мы повернули обратно в город, и подобно привидениям стали пробираться по стенам, вдоль пустынных улиц. Высокие фасады каменных домов, с масивными выступами и карнизами, казались еще величественнее и угрюмее при тусклом свете лупы. Мы несколько времени шли молча; мой спутник первый заговорил:

-- Я отвечу вам вашими же словами, возразил я: - чего мне бояться?

-- Вы идете рядом с незнакомым вам человеком, - быть может с врагом; и вы находитесь в городе, где у вас нет друзей, но много врагов.

-- Я не боюсь ни вас, ни их; я молод, смел и хорошо вооружен!

-- Я не вооружен, отвечал мой спутник, - по мужественная рука не нуждается в оружии. Вы говорите, что не боитесь ничего; но вы вероятно содрогнулись бы, узнав с кем вы идете.

-- Нисколько не боитесь меня? Будь по вашему. Но разве вы не боитесь последствий, которые могут пасть на вас, если вы будете задержаны в обществе человека, при одном имени которого даже плиты мостовой должны бы сдвинуться с места и закричать "хватайте его!"--в обществе человека, за голову которого правительство выдало бы столько денег, что половина жителей Глазго могла бы обогатиться на них, - в обществе человека, поимка которого вызвала бы в Эдинбурге такое же ликование, как любая победа, одержанная во Фландрии?

-- Кто же вы, чье имя способно наводить такой ужас? спросил я.

-- Я не враг вам, потому что веду вас в такое место, где меня заковали бы в тяжелые цепи, еслиб узнали кто я.

Я остановился на тротуаре, чтоб лучше разглядеть своего спутника, и иметь возможность защититься от неожиданного нападения.

мог предположить, что вас несправедливо преследуют.

Он сделал шаг ко мне, и я невольно отступил назад, схватившись за рукоятку меча.

-- Как! воскликнул он, - неужели вы поднимете оружие на беззащитного, преданного вам человека?

-- Я еще не уверен ни в том, ни в другом, ответил я; - признаюсь вам откровенно, ваша речь и ваше, обращение оправдывают мою подозрительность.

-- Хорошо сказано, воскликнул мой спутник, - я уважаю людей, которые умеют защитить себя не только рукою, но и головой: откровенность за откровенность: - я вас веду в тюрьму.

-- Я не веду вас в тюрьму узником, и не имею ни малейшого желания исполнять должность полицейского чиновника, возразил он очень гордо. Я веду вас на свидание с человеком, из уст которого вы узнаете об угрожающей вам опасности. Вы ничем не рискуете, я один рискую своей свободой, и готов рискнуть ею за вас, потому что люблю пылкую независимую молодость, не знающую другого защитника как лезвее своего меча.

Разговаривая таким образом мы вышли на главную улицу города и остановились перед масивным каменным зданием с решетчатыми окнами.

-- Да, сказал незнакомец, становясь все более и более сообщительным и говоря резким шотландским выговором; - да, городское начальство и судебная власть дорого бы дали, чтоб увидать меня за этими железными решетками в кандалах и наручниках, тогда как я разгуливаю на свободе как дикий олень. А как подумаешь, какой бы им был из этого прок? Ведь засади они меня сегодня вечером с пудовыми цепями на ногах, завтра утром они нашли бы опустелую темницу и оковы без узника. Однако, пойдемте; зачем вы остановились?

Сказав это он постучал в калитку, и нас тотчас окликнул резкий голос сторожа, по видимому пробужденного от сна: Кто там? Кто там, крикнул он? Какого чорта принесло в такое время? Отворять не позволено, незаконный час!

-- Дугаль! Разве вы позабыли Мак-Грегора?

-- Нет, чорт меня побери, совсем нет! ответил голос с большим оживлением. затем сторож прибливился к калитке, и незнакомец обменялся с ним несколькими словами на непонятном мне языке. После этого тяжелые засовы заскрипели, калитка осторожно отворилась, и мы вошли в караульню глазгоской тюрьмы, - небольшую комнату с толстыми стенами и с узкой лестницей, которая вела в верхние этажи; все двери и окна были защищены железными решетками и засовами. На обнаженных стенах были развешаны в симетричном порядке кандалы, наручники и цепи, в перемежку с пистолетами, ружьями и мечами.

Очутившись так неожиданно и почти насильственно в одной из шотландских тюрьм, я невольно вспомнил происшествие, заставившее меня посетить камеру мирового судьи в Нортумберланде, и начал снова страшиться опасного столкновения с законами страны, в которую я приехал скромным путешественником.