Роб Рой.
Глава XXII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Глава XXII (старая орфография)

ГЛАВА XXII.

Войдя в дверь я бросил безпокойный взгляд на моего проводника, во фонарь, освещавший сени, мерцал слишком тускло, чтобы я мог вполне удовлетворить своему любопытству. Однако, хотя черты лица незнакомца скрывались в темноте, свет падал прямо на не менее интересное лице тюремщика, державшого в руках фонарь. Он очень походил на сердитого пуделя, и его длинные, рыжие волосы спускаясь на лоб полускрывали черты, выражавшия в эту минуту дикую радость при виде моего проводника. Я никогда не встречал более верного изображения невежественного, уродливого дикаря, поклоняющагося своему идолу. Он улыбался, дрожал всем телом, смеялся и почти что плакал. Все черты его лица казалось говорили: "Куда идти? Что делать?" Одним словом его безпокойное, преданное, смиренное, подчиненное выражение трудно описать иначе, как прибегнув к моему быть может неловкому сравнению. Голос его дрожал и чрезмерная радость не давала ему возможности произнести ничего кроме отрывочных восклицаний, на том неведомом языке, на котором он уже объяснялся в дверях с моим проводником: "А! а! о! о! Давно уже вас не видать!" Незнакомец принимал все эти выражения преданного восторга с небрежной благосклонностью, подобно государю, слишком рано привыкшему к всеобщему поклонению, чтоб обращать на него особое внимание.

-- Как вы живете, Дугаль? спросил незнакомец, милостиво протягивая руку тюремщику.

-- О! о! воскликнул Дугаль, стараясь умерить свой восторг и со страхом озираясь по сторонам. - Вы здесь, вы здесь! О! о! Что станет с вами, если вдруг эти грязные мерзавцы вздумают сделать обход.

-- Не боитесь, Дугаль, ваша рука никогда не запрет меня, отвечал мой проводник, прикладывая палец к губам.

-- Еще бы! отвечал Дугаль. - Моя рука отсохнет прежде чем поднимется на вас... во когда же вы отправитесь туда? Дайте знать, ведь я вам родственник, хотя и дальний.

-- Я вас извещу, как только все будет решено, Дугаль.

-- Клянусь тогда, будь это хоть воскресенье, я брошу ключи в лице мэру; только меня и видели!

Таинственный незнакомец перебил восторженные восклицания тюремщика и на ирландском или гаэльском наречии объяснил ему причину своего прихода.

-- От всей души, от всего сердца, отвечал тюремщик, очевидно соглашаясь на все его требования, и затем поправив фонарь указал мне рукою, чтоб я следовал за ним.,

-- А вы не пойдете с нами? спросил я незнакомца.

-- Мое присутствие излишне, и только стеснит вас. Я лучше озабочусь о безопасности нашего выхода.

-- Я надеюсь, что вы не предатель и не уклоняетесь от опасности, заметил я.

-- Нет, если вам грозит опасность, то мне вдвое большая, отвечал незнакомец так искренно и уверенно, что невозможно было сомневаться в нем.

Я последовал за тюремщиком, который оставив за собою внутреннюю дверь незапертой, повел меня ко витой лестнице в узкий коридор, где отперев несколько дверей, он наконец вошел в маленькую каморку, поставил на стол фонарь, и взглянув на соломенную постель в углу, сказал вполголоса: "Спит".

"Кто спит?" подумал я, и так как в моей голове вечно витал образ Дианы Вернон, то я с ужасом спросил себя: неужели она находится в этой ужасной трущобе? Но бросив поспешный взгляд на постель, я с какой-то странной смесью разочарования и радости убедился в неосновательности моего предположения. На этом жалком ложе покоилась голова, не молодая и не красивая, а седая с небритым подбородком и в красном колпаке. С первого взгляда я успокоился на счет Дианы Вернон, но через минуту с ужасом узнал в этом узнике моего бедного друга Овена. Разбуженный нашим приходом, он с испугом стал озираться по сторонам и протирать глаза. Я тихонько отошел, желая дать ему время придти в себя, к тому же я по счастью был пришлецем в темнице и всякий шум мог повести к самым печальным последствиям.

-- Я вам скажу, мистер Дугвель, или как вас там зовут, произнес наконец Овен, поднимаясь на одной руке и придавая своему сонному голосу на столько горечи, на сколько он был способен, - что если вы будете таким образом прорывать мой сон, то я пожалуюсь лорду-мэру.

-- Джентльмен желает с, вами говорить, отвечал Дугаль, меняя свой радостный, восторженный голос на обычный, сердитый тон тюремщика и выходя из комнаты.

Не мало труда мне стоило убедить Овена, что я сын его патрона, и когда он действительно признал меня, то пришел в невыразимый ужас, предполагая конечно, что я разделял его заключение.

-- О! мистер Франк, произнес он, - до чего вы довели себя и пашу фирму. Я уже не говорю о себе, я нуль, по вы, конечная цифра, итог вашего отца, вы, который могли быть первым человеком первого торгового дома, в первом городе - быть узником в гадкой шотландской тюрьме, где нельзя достать щетки, чтобы вычистить платья.

Он с неудовольствием потер рукою некогда блестящий, непорочный коричневый фрак, теперь покрытый пятнами от прикосновения к грязному полу темницы, и продолжал:

-- Боже милостивый! Вот была бы новость для биржи. Ничего подобного не слыхивали там со времени сражения при Альманзе, где было убито и ранено 5000 англичан. Но что это все в сравнении с известием о банкротстве торгового дома Осбальдистон и Трешам!

Я прервал его горькия сетования и объявил что я не узник, хотя едва могу объяснить каким образом попал в тюрьму в такое позднее время. Когда же он стал разспрашивать меня, то я сам закидал его вопросами и мало по малу добился от него подробного рассказа обо всем случившемся. Конечно эти сведения не были очень определенные, потому что, не смотря на всю ясность его головы для бухгалтерских расчетов, Овен, как тебе известно, не отличался большой понятливостью относительно всего что не касалось его комерческих книг.

Из его объяснений оказалось, что мой отец имел двух кореспондентов в Глазго для своих торговых дел с Шотландией; один из них торговый дом Мак-Вити, Мак-Фин и К^о ролью шакала, который всегда берет то что лев соблаговолит ему оставить. Как ни мала была предоставленная им доля барыша, они всегда считали ее достаточной для таких людей как они, и уверяли что никогда не в состоянии своими услугами воздать лондонской фирме за её постоянное покровительство и доброе мнение.

Распоряжения моего отца были для Мак-Вити и Мак-Фила непреложными законами, которые не только не подлежали изменению, но и не допускали никаких разсуждений; столь же священными казались им и требования Овена, великого формалиста относительно торговой рутины. Этот тон глубокой, почтительной преданности чрезвычайно правился Овену, но мой отец отличался более проницательным взглядом, и подозревая искренность их излишней предупредительности или не долюбливая их бесконечные льстивые уверения в преданности, он упорно отказывал в их просьбе сделать их фирму своим единственным кореснопдеитом в Шотландии. Напротив того, он поддерживал постоянные торговые сношения с другим кореспондентом, совершенно иного характера. Мистер Николь Джарви был чрезвычайно гордый, самонадеянный человек, и ненавидя англичан на столько же, на сколько отец ненавидел шотландцев, он соглашался иметь какие бы то ни было сношения с английскими торговыми домами только на совершенно равной ноге; ревниво поддерживая свое достоинство и чрезвычайно щекотливый, он выказывал такое же упорство как Овен в технических вопросах комерческой рутины, и вообще не обращал никакого внимания на авторитет, хотя бы всего Ломбард-Стрита. Эти характеристическия особенности мистера Джарви затрудняли торговые с ним сношения, и часто приводили к неприятным столкновениям, которые оканчивались мирно только в виду общих интересов английской фирмы и её шотландского кореснондента. Поэтому очень понятию, что Овен, которого личная гордость часто страдала от подобных споров, всегда держал сторону любезных, учтивых, на все согласных Мак-Вити и Мак-Фина, а о Джарви отзывался, как о шотландском лавочнике, с которым невозможно было иметь дела.

Не удивительно, что в трудных обстоятельствах, в которые поставлена была фирма отсутствием моего отца и исчезновением Рашлея, Овен, как я узнал впоследствии, прибыв в Глазго за два дня до меня, обратился к дружескому содействию кореспондентов, всегда распространявшихся о своей преданности его патрону и постоянной готовности служить ему. Он был принят торговым домом Мак-Вити и Мак-Фин в Галогэтской улице с таким подобострастием, какое только мог выказать католик при чудесном явлении его ангела-хранителя. Но, увы! Небосклон покрылся черными тучами, как только Овен, поощряемый любезным приемом, объяснил этим преданным друзьям затруднительное положение фирмы, прося их совета и содействия.. Мак-Вити был почти ошеломлен этим известием, а Мак-Фин, не дожидаясь окончания его речи, бросился к главной конторской книге и углубился в подсчитывание итогов, желая скорее убедиться на чьей стороне был баланс. К несчастью, баланс оказался в пользу шотландских кореспондентов, и лица Мак-Вити и Мак-Фина, выражавшия дотоле лишь сомнение, теперь приняли мрачный, презрительный вид. Они отвечали на просьбу Овена о помощи требованием немедленного обезпечения следовавших им сумм на случай неожиданного несчастия, и наконец стали грозно настаивать, чтоб он немедленно представил подобное обезпечение. Овен с презрением отвергнул это притязание, как позорное для фирмы Осбальдистон и Трениам, несправедливое в отношении остальных кредиторов и неблагодарное со стороны кореспондентов, всегда распространявшихся о своей признательности к лондонским друзьям.

Впродолжении этого разговора шотландцы нашли предлог выйдти из себя и принять меры, от которых иначе их удержало бы чувство приличия, если не совесть. Овен имел небольшую долю в доходах торгового дома, в котором он был главным прикащиком, и потому лично отвечал за все долги фирмы. Это было известно Мак-Вити и Мак-Инну, и они с целью дать ему почувствовать свою силу или скорее побудить его к исполнению их требований прибегли к помощи шотландского закона (очень часто злоупотребляемого), который дозволяет кредитору, удостоверяющему под присягою, что его должник собирается уехать из страны, немедленно подвергнуть последняго аресту. Вследствие получения ими от судебной власти подобного исполнительного листа, бедный Овен был посажен в тюрьму накануне того дня, когда я неожиданно его разбудил.

Узнав таким образом в каком грустном положении находились дела, я должен был разрешить чрезвычайно трудный вопрос - что делать? Окружавшия нас опасности были очевидны, но как выдти из беды? Таинственное предупреждение, что я нахожусь в опасности, несомненно намекало на риск, которому я подвергся бы открыто явившись на помощь Овену. Он сам разделял это предположение, и совершенно поддавшись чувству страха стал уверять меня, что шотландец скорее чем потерять на англичанине пенс арестует его жену, детей, слуг и всех живущих в его доме. Законы о должниках во всех странах так безжалостно жестоки, что я не мог положительно опровергнуть его слов, а при настоящих обстоятельствах мой арест был бы последним ударом, который окончательно погубил бы отца. Поставленный в подобную роковую дилемму, я спросил Овена, обращался ли он к другому кореспопдепту отца в Глазго, к мистеру Николю Джарви.

-- Я написал ему письмо сегодня утром, отвечал Овен. - Но если учтивые, любезные обитатели Галогэтской улицы так поступили со мною, то чего же можно ожидать от грубого, дерзкого торгаша Соленого Рынка? Он также вероятно окажет нам сочувствие, как маклер откажется от следуемого ему куртажа. Он даже не отвечал мне, хотя письмо было вручено ему сегодня утром, когда он шел в церковь. О! бедный, бедный хозяин! продолжал Овен, с отчаянием бросаясь на свое жесткое ложе. - О! мистер Франк, мистер Франк! Всему виною ваше упорство! Да простит мне Господь, что я говорю вам это в такую грустную для вас минуту. Да будет воля Божия.

Не смотря на мой обычный философский взгляд на жизнь, я не мог не разделять отчаяния честного Овена, и мы смешали свои слезы, которые были тем более горьки с моей стороны, что мое упрямое сопротивление воле отца было главною причиною всех несчастий; я это вполне сознавал, хотя добрый прикащик удерживался от дальнейших упреков.

Предаваясь нашему общему горю, мы вдруг с изумлением услыхали громкий стук в наружную дверь тюрьмы. Я выбежал на лестницу, по слышал только голос тюремщика, громко говорившого с кем-то стоявшим за дверью и шопотом с моим проводником.

лорд-мэр и судьи; тотчас явится и смотритель тюрьмы. Спрячьтесь, спрячьтесь, Христос с вами.

Пока Дугаль неохотно и со всевозможными проволочками отворял дверь неожиданным посетителям, которые все с большим и большим шумом требовали впуска, мой проводник вбежал вместе со мною в каморку Овена, быстро оглядел ее, словно отыскивая удобное для себя убежище, и затем сказал, обращаясь ко мне:

-- Одолжите мне ваши пистолеты... впрочем, нет, не надо... я могу обойдтись и без них. Что бы вы ни увидали, не бойтесь, и не вступайтесь в чужую ссору. Это дело мое, и я выйду сух из воды. Я бывал и в худших передрягах.

С этими словами незнакомец снял с себя толстый широкий плащ, в котором он был завернут, и устремила на дверь решительный, энергичный взгляд, немного откинув голову назад подобно кровной лошади, собирающейся с силами, чтоб перепрыгнуть через препятствие. Я был убежден, что какова бы ни была причина его затруднительного положения, он намеревался выйдти из него прямым нападением на неожиданных посетителей, и таким образом проложить себе дорогу на улицу, не смотря на все препятствия. Его физическая сила, ловкость и решительность были так велики, что я не сомневался ни на минуту в его торжестве над противниками, если они только не прибегнут к роковыми. смертоносным орудиям.

Прошло несколько минут мучительного ожидания между открытием наружных ворот и маленькой двери в каморку Овена; наконец на пороге показалась хорошенькая молодая девушка, которая одной рукой приподымала юбку, чтобы не загрязниться, а другой держала фонарь. Её появление, вместо ожиданных солдат с ружьями, или ночных стражей с алебардами, поразило всех присутствовавших; но вслед за нею вошел в комнату человек небольшого роста, толстый, с важной осанкой, по видимому (как впоследствии оказалось) важный городской сановник; на голове его красовался громадный парик, и он тяжело переводил дух от нетерпения и оскорбленного достоинства. Мой проводник увидав его отскочил к стене, словно желая скрыться от него, по эта попытка была совершенно напрасна, так как вошедший окинул одним взглядом всю комнату.

прождать полчаса у дверей, и я должен был стучать изо всей силы, как только согласились бы стучать бедные узники, еслибы они надеялись, что их выпустят... А это что?.. Это что?.. Посторонние люди в тюрьме ночью и в воскресенье? Будьте уверены, Станхельс, я это дело так не оставлю. Заприте дверь на ключ, и я переговорю с этими господами. Но прежде всего мне надо поздороваться с старым приятелем. Ну, как вы живете, мистер Овен?

-- Благодарю вас, мистер Джарви, отвечал бедный прикащик, - физически хорошо, по нравственно плохо.

-- Конечно, конечно, это неприятная история, особливо для человека, который так высоко держал голову. Что же делать? Все мы подвержены неприятным случайностям, таков уж закон природы. Мистер Осбальдистон хороший, честный джентльмен, но я всегда говорил, что он принадлежит к тем людям, которые или приобретут серебряную ложку, или потеряют и роговую, как говорил мой отец, почтенный альдерман. Он говорил мне всегда: "Пик, молодой Ник (отца также называли Николь, и люди дали ему прозвище старый Ник, а мне молодой Ник), протягивай ножки по одежке. Я тоже всегда это говорил мистеру Осбальдистону, но он принимал в дурную сторону мое доброе намерение.

Эта речь, сказанная чрезвычайно быстро и с большой самонадеянностью, мало обещала помощи со стороны мистера Джарви. Однако, вскоре оказалось, что он так говорил от недостатка деликатности в обращении, а не от злого сердца, потому что когда Овен выразил как горько ему слушать подобные замечания в его теперешнем положении, то мистер Джарви взяв его за руку добродушно сказал:

-- Не отчаявайтесь, мистер Овен! Неужели вы думаете, что я вышел бы из дома в два часа ночи и нарушил бы день Господень для того только, чтоб напомнить упавшему человеку, как он спотыкался. Нет, нет, так никогда не поступал судья Джарви, ни его отец почтенный альдерман. Вот видите: мое правило никогда не думать о светских делах по воскресеньям, и хотя я всячески старался выбить из головы полученное от вас утром письмо, но целый день я думал о нем более чем о пасторской проповеди. Я также всегда ложусь в постель с желтыми занавесками ровно в десять часов, исключая те случаи, когда я ужинаю у соседа или сосед у меня; спросите девушку, и она вам подтвердит, что это основный закон моего дома; сегодня же я просидел весь вечер, читая хорошия книги и зевая во всю глотку, словно хотел проглотить церковь Св. Эпоха. Когда же пробило двенадцать часов и воскресенье кончилось, я взялся за торговые книги, желая убедиться в каком положении наши дела; потом, так как время и прилив никого не ждут, я приказал девушке взять фонарь и пришел сюда, чтоб переговорить с вами как помочь горю. Судья Джарви имеет доступ в тюрьму во всякое время дня и ночи, подобно его отцу, почтенному альдерману, царство ему небесное.

своей проницательностью, в нем проглядывало столько простодушного чистосердечия, что я снова возымел надежду на счастливое окончание наших затруднений. Он потребовал от Овена какие-то бумаги, быстро выхватил их из рук старика, и усевшись на постель принялся за чтение при мерцающем свете фонаря.

Видя что судья был занят, мой проводник вздумал воспользоваться этим счастливым случаем и уйдти не прощаясь. Он знаком предупредил меня, чтоб я молчал, и незаметно переменил свою позу, намереваясь тихонько пробраться к двери. Но зоркий судья (представлявший совершенный контраст с моим старым знакомым, мировым судьею Ингльвудом) тотчас заметил его движение и поспешно произнес:

-- Эй, Станхельс! Смотрите в оба. А лучше всего заприте дверь на ключ и встаньте по ту сторону.

Чело незнакомца отуманилось, и он казалось снова задумывал силою проложить себе дорогу на улицу, но прежде чем он решился на это дверь уже затворилась и стукнул тяжелый засов. Он промычал что-то по гаэльски, и пройдя через комнату, с твердой решимостью сел на дубовый стол и начал насвистывать народную шотландскую песню.

Мистер Джарви, по видимому чрезвычайно опытный и искусный в торговых делах, в несколько минут свёл все счеты и сказал, обращаясь к Овену:

отчасти вашему содействию, мистер Овен, но теперь нечего старое поминать), и они за этот долг посадили вас в тюрьму! Ну, сер, вы должны им и может быть еще другим, в том числе и мне, судье Джарви.

-- Я не могу отрицать, сер, что в настоящую минуту баланс против нас, отвечал Овен, - но сделайте одолжение, разсудите...

-- Нет, мистер Овен, теперь не время разсуждать; только что окончилось воскресенье, и давно пора лежать в теплой постеле, а не дышать сырым воздухом. Я сказал, сер, и повторяю, что вы мне должны более или менее, но все же должны; вы этого не будете отрицать. Но именно по этой причине я не понимаю, как вы, мистер Овен, человек деятельный, и знающий, - как вы приведете в порядок дела, для чего вы сюда приехали и в чем я уверен вы успеете, если вас оставят здесь, в тюрьме. Вот видите, сер, если вы можете представить поручителя в том, что не уедете из этой страны и явитесь в суд по первому требованию, то вас освободят сегодня же утром.

-- Мистер Джарви, произнес Овен; - еслиб нашелся друг, который принял бы на себя подобное поручительство, то я употребил бы свою свободу с пользою как для нашей фирмы, так и для всех лиц, имеющих с нею сношения.

-- Хорошо, мистер Овен, продолжал гражданин города Глазго, - я вам верю и докажу это на деле. Я человек акуратный и работящий, что может засвидетельствовать весь город; я умею наживать, сохранять и считать деньги не хуже любого торговца Соленого Рывка, или даже Галогэтской улицы. Я осторожен в делах подобно моему отцу, почтенному альдерману, но готов рискнуть своими деньгами скорее чем оставить в тюрьме честного, приличного джентльмена, понимающого дела и желающого расплатиться со всеми. У меня ведь есть совесть, мистер Овен. Я сам поручусь за вас, но помните, я поручитель judicio sisti, а не judicatum solvi, то есть я ручаюсь за вашу явку, а не за платеж; это громадная разница.

Овен отвечал, что при настоящем положении дел фирмы, он не мог ожидать, чтоб кто нибудь поручился за уплату её долга, и не было никакого основания сомневаться в его явке на суд при первом требовании.

-- Я вам верю, я вам верю, произнес судья, - по довольно об этом, вы завтра утром будете свободны, а теперь послушаем что скажут ваши товарищи по заключению, как попали они сюда в ночное время?