Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов.
Часть пятая.
Глава V

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов. Часть пятая. Глава V (старая орфография)

ГЛАВА. V.

Неудовольствие против Наполеона начинает возникать между солдатами. Умысел противопоставить ему Моро. - Характер сего Генерала. - Причины его нерасположения к Наполеону. - Пишегрю. - Герцог Ангенский. - Жорж Кадудаль, Пишегрю и другие Роялисты приезжают во Францию. - Отчаянное предприятие Жоржа; - оно не удается. - Взятие под стражу Моро. - Пишегрю - и Жоржа. - Капитан Райт. - Герцог Ангенский схвачен в Эттенгейме, привезен в Париж; перевезен в Венсенн, - отдан под Военный Суд; - осужден - и казнен. - Всеобщее негодование Франции и Европы. - Бонапарте оправдывает свой поступок. Разбор сего оправдания. - Пишегрю найден мертвый в темнице. - Смерть его приписывают самоубийству. - Капитан Райт найден с перерезанным горлом. - Его также обвиняют в самоубийстве. - Жорж и другие заговорщики отданы под суд осуждены и казнены. - Роялисты принуждены в молчанию. - Моро сослан.

Между тем, как Бонапарте замышлял овладеть всею Европою, покорив _сперва Британию, а потом Северные Державы, неудовольствие против его правления и лично против его особы начало возникать даже между солдатами. Назначение его Консулом на всю жизнь считалось смертельным ударом, нанесенным Республике, к имени которой многие из главнейших Офицеров армии, обязанные Революции своим возвышением, питали еще благодарную привязанность. Неудовольствие этих военных людей было тем естественнее, что некоторые из них могли видеть в Наполеоне только счастливого прошлеца, который, возвысясь над своими товарищами, требовал от них покорности. От ропота они скоро перешли к угрозам; и на пиршестве, на котором были преступлены пределы умеренности, один гусарский Полковник вызвался быть Брутом для избавления от этого нового Кесаря. Искусно стреляя из пистолета, он располагал в пятидесяти шагах попасть в свою цель на одном из смотров, безпрестанно происходивших в присутствии Первого Консула. Это дело дошло до сведения Полиции; но тотчас было заглушено искуством Фуше, который видел, что Наполеону может повредить обнародование такой угрозы, произнесенной даже без намерения ее исполнить.

и было тайно подстрекаемо агентами Бурбонского Дома; так что кроме Конституционной оппозиции, которой голос по временам был слышим в Законодательном Корпусе и в Трибунате, существовало два рода недовольных, из которых одни считали Наполеона врагом общещественной свободы, а другие видели в нем единственную преграду к возстановлению Бурбонов, и самые жаркие из них начали уже замышлять, как бы от него избавишься, хотя б то было самыми насильственными и скрытными средствами. Буйные республиканцы и пламенные роялисты, питавшие такия чувства, без сомнения извиняли себя тем, что Наполеон уничтожил народную свободу и похитил верховную власть; но этим они могли разве только прикрыть злодеяние, которого ничем нельзя было оправдать.

Впрочем, гораздо больше, чем этих ревнителей, существовало между Французами таких людей, которые, негодуя на похищение Наполеоном власти и будучи расположены, если представится возможность его низвергнуть, считали однако ж долгом воздержаться от всяких скрытных, косвенных покушений на его жизнь. В предположении ниспровергнуть власть его тем же самым способом, которым она была достигнута, первая и главная забота этой партии недовольных состояла в том, чтобы приискать полководца, которого воинская слава могла бы быть противопоставленною славе Наполеона; и никто другой, кроме Моро, не мог иметь притязаний на такое отличие. Если подвиги его уступали военным действиям его соперника в блеске, в быстроте и в смелости соображения, на коем они основывались, то они были исполнены с меньшею потерею войск и расположены с большим обеспечением на случай неудачи. Моро не менее славился отступлением своим чрез теснины Черного Леса в 1796 году, как блистательною и решительною победою при Гогенлиндене.

Моро был от природы кроткого, учтивого и сговорчивого права - человек, конечно с большими способностями, но не обладавший смелостью и решительностью, необходимыми для того, кто в такия времена, каковы были нами описываемые, хочет сделаться главою партии в государстве. В самом деле казалось, что он скорее был принужден вступить в эту высокую степень в угодность общему мнению и по обстоятельствам, чем по своей собственной воле. Он был сын Бретанского Юрисконсульта, и по всем отношениям вышел в люди чрез Революцию. Следовательно он не мог быть расположен к Бурбонам; однако ж, когда сношения Пишегрю с изгнанным их Домом в П95 году сделались ему известными чрез перехваченную им переписку; то Моро несколько месяцев сохранял сие в тайне до тех пор, пока Пишегрю с остальными своими единомышленниками не погиб чрез революцию 18 Фруктидора, основавшую Директорство Барраса, Ренбеля и Ла Ревельера. После сего Моро, женясь на особе, преданной Бурбонам, кажется, сам начал колебаться в своих политических мнениях.

Моро помогал Наполеону и служил ему мечем своим 18 Брюмера; но он скоро вознегодовал на ненасытное честолюбие нового владыки Франции, и они постепенно друг ко другу охладели. В этом не был виноват Бонапарте, который, весьма естественно желая приврать к себе столь великого полководца, показывал ему особенное уважение, и жаловался на то, что он ответствует ему холодностью. Однажды пара прекрасных пистолетов была прислана Первому Консулу. "Они очень кстати пришли," сказал он, поднеся их в подарок ЗИоро, который в самое это время входил в горницу. Моро принял эту вежливость с таким видом, как будто бы он очень желал от нея избавиться. Ничем другим не изъявив своей признательности, кроме холодного поклона, он тотчас вышел вон.

"Глупец!" сказал Моро: разве он не знает, что я уж прежде этого двенадцать лет служу в почетных рядах?" Другая шутка на этот же предмет, очень оскорбившая Наполеона, была сделана обедавшими у Моро Офицерами, которые определили наградить генеральского повара Почетною Кострюлею за искуство его в приготовлении некоторых блюд. Таким образом, отдаляясь от Бонапарте, Моро наконец был сочтен главою недовольных во Франции; и взоры всех, ненавидевших Наполеона или его правление, устремились на него, как на единственного человека, которого влияние могло быть противопоставлено могуществу Первого Консула.

Между тем, по разрыве Амиенского мира, Британское Правительство, следуя внушению естественной политики, хотело извлечь для себя пользу из народного духа во Франции, и начало подстрекать Королевских приверженцев к новым нападкам на Консульское правление. Вероятно, что Английские Министры отчасти ошиблись на счет силы сей партии, очень уменьшенной принятыми Наполеоном мерами, и слишком слепо поверили обещаниям и предположениям агентов, которые, будучи сами воспламенены, не видели настоящого положения вещей, и преувеличили даже собственные свои надежды при сообщении оных Английскому Правительству. Кажется, полагали, что мало можно ожидать успехов, пока Моро не примет участия в заговоре. Склонить его к тому считали возможным, и не смотря на неудовольствия личные и политическия, существовавшия между им и Пишегрю, сей последний повидимому вознамерился сделаться орудием сближения Моро с Роялистами. Убежав из степей Кайены, куда он был сослан, Пишегрю нашел в Лондоне убежище и помощников, и явно обнаружил свои роялистския правила, по которым он так долго действовал в тайне.

Составили план возмутить Роялистов на Западе, куда долженствовал прибыть Герцог Беррийский на берега Пикардии для содействия сему возстанию. Герцог Ангенский, внук Принца Конде, жид под покровительством Маркграфа Баденского в Эштепгенмском замке, вероятно с тою целью, чтоб быть в готовности принять начальство над Роялистами в восточной части Франции, или даже, если представится случай, я в самом Париже. Сей Принц Бурбонского Дома, предназначенный наследник имени великого Конде, был в цвете юности, красив собою, храбр и великодушен. Он отличился мужеством своим в эмигрантской армии, предводительствуемой его дедом. Его храбростью одержана победа при Бортогейме; и когда солдаты его, которым Французские Республиканцы не оказывали пощады, хотели было отмстить за сие на своих пленниках, то он бросился между ими, и удержал их от насилия. "Эти люди Французы," сказал он: "они несчастны - отдаю их под защиту вашей чести и вашего человеколюбия." Таков был сей юный Принц, которого имя вписано кровавыми буквами в эту часть Наполеоновой истории.

Между тем, как Французские Принцы ожидали на границах последствия возмущений во внутренности Франции, Пишегрю, Жорж Кадудаль и около тридцати самых отчаянных Роялистов были тайно высажены на Французские берега, пробрались в столицу, и успели укрыться там от всевидящей Полиции. Нет причины сомневаться, что часть этих агентов, и в особенности Жорж, видели главную препону своему предприятию в существовании Наполеона, и решились начать умерщвлением его. Пишегрю, который постоянно находился в сообществе Жоржа, не мог не знать об этом умысле, хотя более пряничном свирепому вождю Шуанов, чем завоевателю Голландии.

Пока сие продолжалось, Пишегрю успел войти в желаемые сношения с Моро, считаемым тогда, как мы сказали, главою недовольных в войске и явным врагом Наполеона. Они виделись не менее двух раз; и достоверно, что в одно из этих свиданий, Пишегрю привел с собою Жоржа Кадудаля, на которого Моро не мог смотреть без ужаса, и просил Пишегрю не приводить больше с собою этого бешеного дикаря. Причиною сего отвращения конечно должно предполагать свойство предложенных Жоржем мер, к которым такой храбрый и благородный воин, как Моро, верно не скоро бы решился прибегнуть; но Бонапарте в мнимом своем отчете о том, что происходило между Моро и Пишегрю, представляет поступки первого совсем в ином виде. Моро по этому показанию будто бы говорил Пишегрю, что пока Первый Консул жив, он не может иметь ни малейшей власти над войсками, и что даже собственные его адъютанты не пойдут против Наполеона; но если Бонапарте будет устранен, то Моро уверял, что все взоры обратятся на него одного - что он сделается Первым Консулом - а Пишегрю будет Вторым; и продолжал распространяться на счет дальнейших распор яжений, как вдруг Жорж с яростью прервал их разговор, обвиняя двух Генералов в том, что они больше заботятся о своем собственном возвышении, чем о возстановлении Короля, и объявил, что если уже придется выбирать между (название, которое Вандейцы давали Республиканцам), то ему все равно видеть главою правления Наполеона или Моро, и в заключение требовал себе покранней мере места Третьяго Консула. По сему объяснению, Моро не ужаснулся свирепости Жоржева предприятия, коего он первый признал необходимость; а ему только не понравилась часть, которую Шуанский вождь хотел взять себе при разделе добычи. Но мы нисколько не верим этому показанию. Хотя ничто не было в то время для Первого Консула столь важно, как доказать прямое участие Моро в заговоре против его жизни, но э.то никогда ничем не было доказано; и потому нам кажется вероятным, что это объяснение составлено после, так как Бонапарте мог предполагать и как он желал, чтобы другие поверили, а не основываясь на достоверных сведениях или на несомненных показаниях свидетелей.

Полиция тотчас встревожилась и начала действовать. Она получила известие, что тайна Роялистов прибыла в столицу, по прошло несколько времени, прежде чем ей удалось их захватить. Жорж между тем старался привести в исполнение умысел свой против Первого Консула, и полагают, что однажды, переодевшись слугою, он успел пробраться в Тюльери и даже в покои Наполеона, но никак не нашел случая нанести удар, который его необыкновенная сила и отчаянное намерение сделали бы решительным. Все заставы были заперты, и отряд Наполеоновой Гвардии содержал крепкую стражу для воспрепятствования кому бы то ни было выйти из города. Постепенно были собраны достаточные сведения, которые привели Правительство в возможность сообщить публике существование и цель заговора) что сделалось особенно необходимым, когда было решено взять под стражу самого Моро. Это произошло 15 Февраля 1804 года. Он был схвачен без всякого труда и сопротивления, в загородном его доме. На другой день, в дневном приказе, подписанном Мюратом, тогдашним Парижским Губернатором, было объявлено об этом происшествии жителям, с прибавлением к тому, что Моро участвовал в заговоре с Пишегрю, Жоржем и другими людьми, тщательно преследуемыми Полициею.

Весть о взятии Моро под стражу произвела сильное впечатление в Париже; и распространившиеся об этом предмете слухи нимало не благоприятствовали Наполеону. Некоторые вовсе не верили существованию заговора; между тем как другие, менее сомневающиеся, полагали, что Первые Консул в пеудавшемся предприятии Пишегрю и Жоржа ищет предлога для того, чтобы погубишь Моро, вместе и соперника его воинской славы, и явного врага его правительства. Говорили даже, будто бы тайные агенты. Наполеона в Лондоне сильно подстрекали первых зачинщиков заговора, с тем, чтобы вовлечь в оный человека, которого Первый Консул и ненавидел и боялся. На это нет никаких доказательств; но сии и подобные им мрачные подозрения овладели умами, и взоры всех с безпокойством устремились на последствия предназначенного розыска.

17 Февраля, Министр Юстиции в докладе своем, сообщенном Сенату, Законодательному Корпусу и Трибунату, объявил, что Пишегрю, Жорж и другие люди возвратились во Францию из своей ссылки с намерением ниспровергнуть Правительство и умертвить Первого Консула, обвиняя Моро в том, что он имел с ними сообщение. Когда донесение сие было прочтено в Трибунате, то брат Моро встал, и напомнив оказанные Генералом важные услуги, жаловался на жестокость сего обвинения без доказательств, и просил для него всенародного суда.

"Какой прекрасный порыв чувствительности!" сказал Кюре, один из Трибунов, в насмешку над поступком, столь естественным в такую тяжкую минуту.

"Это порыв негодования," возразил брат Моро; и вышел из суда.

Присутственные Места сделали то, чего от ник можно было ожидать, и повергли к подножию Консульского престола напыщенные выражения участия, принимаемого ими в жизни и в безопасности сидящого на нем.

Между тем чрез деятельность Полиции, и употребленные сю чрезвычайные средства успели забрать под стражу почти всех участников заговора. Коварный друг, которому Пишегрю совершенно вверился, изменил ему за большие деньги, и ввел жандармов в его горницу тогда, как он еще спал. Они сперва забрали его оружие, а потом схватили и его самого после сильного сопротивления. Жорж Кадудаль, которого поимка была, может быть, еще важнее, вскоре после этого попал в руки Полиции. Его так тщательно преследовали, что наконец он не смел войти ни в один дом, и большую часть дня и ночи проводил на улицах в кабриолете. При взятии его, он застрелил одного жандарма, другого смертельно ранил, и едва было не ускользнул от остальных. Прочие заговорщики, в том числе и такие, которых обвиняли в одобрении сего замысла, были захвачены в числе сорока человек, разных званий и сословий; иные из них были товарищи и сообщники Жоржа, а другие принадлежали к древнему дворянству. Между последними находились Гг. Арман и Юлий Полиньяки, Карл де да Ривиер и другие знатные Роялисты. Случай поверг во власть Наполеона еще другую жертву. Капитан Райт, командир Английского военного брига, обязался перевезти на Нормандские берега Пишегрю и некоторых из его товарищей. Вскоре после того бриг его был взят Французским кораблем, превышавшим его силою. Под предлогом, будто бы очная с ним ставка нужна для улики Французских заговорщиков, он был привезен в Париж, посажен в Тампль и содержан с суровостью, предшествовавшею кровавой развязке.

Казалось бы, что из столь великого количества заключенных, довольно жертв могло быть выбрано для заплаты жизнью за возмущение, в котором их обвиняли, и даже за умысел умертвить Первого Консула. К несчастию для своей славы, Наполеон думал иначе; и по причинам, которые мы разберем ниже, он вознамерился распространить свое мщение на большее число людей, чем сколько состояло в списке его пленников, хотя между имя находились и многия знатные особы.

на сознании самого Принца, что он жил в Эшенгейме, надеясь в скором времени играть важную ролю во Франции. {Сведение сие находится в Герцога Ровиго (Савари); но в напечатанном допросе Принца об этом сознании ничего не упомянуто. Говорят также, что Герцог, в бытность свою еще в Эшенгейме, услыша в первый раз о заговоре Пишегрю, объявил, что это известие должно быть ложное. "Если б такой заговор действительно существовал," сказал он: "то отец мой и дед уведомили бы меня об нем, чтобы я позаботился о моей безопасности." Можно прибавишь, что если б он точно участвовал в этом заговоре, то вероятно удалился бы от границ Франции, узнав, что умысел обнаружен.} Это совершенно оправдывалось его положением и связями. Но чтобы Герцог, хоть сколько нибудь участвовал в умысле покушения на жизнь Наполеона или одобрял оное, это такая клевета, которая ничем не подтверждена, а напротив того всем опровергается я в особенности чувствами, внушенными ему его дедом, Принцем Конде. {Достопримечательное письмо Принца Конде к Графу д'Артуа от 24 Генваря 1802 года, содержит в себе следующее: "Шевалье де Ролль известит вас о том, что произошло здесь вчера. Человек весьма простой, но замечательной наружности прибыл сюда в прошедшую ночь; по словам его, он пешком дошел из Парижа в Кале. А принял его около одиннадцати часов утра; он в ясных выражениях предложил мне избавить нас от похитителя самым действительным средством, А не допустил его продолжать, с ужасом отвергнув его предложение и уверив его, что вы, на моем месте, точно также бы поступило. А объявил ему, что мы будем врагами человека, присвоившого себе права престол наших предков, до тех пор, пока он их не возвратит; что мы сражались против него открытою силою, и готовы сделать опять тоже, если случаи представится; по что мы никогда не прибегнем к средствам, приличным Якобинской партии; что партия сия может иметь такой злодейский умысел; но что мы никогда не примем в нем участия." Принц повторил сии слова незнакомцу в присутствии Шевалье де Ролля, поверенного Графа д'Артуа, и решительно советовал ему выехать из Англии, ибо если б случилось, что его задержали, то он не будет за него ходатайствовать. Тот, кому Принц Копде говорил слова сии, достойные его предка, был в последствии признан агентом Наполеона. Ему было поручено выпытать мнение Принцев Бурбонского Дома, и вовлечь их, если можно, в гнусны и умысел, долженствовавший возбудить против их всеобщее негодование.} Он жил очень уединенно, и более всего забавлялся охотою. Пансион, производимый ему Англиею, был единственным его средством к существованию.

Вечером, 14 Марша, отряд Французских солдат и жандармов, предводительствуемый Полковником Орданне под главным начальством Коленкура, в последствии Герцога Виченского, вдруг вступил во владения Бадена, бывшого с Франциею в мире, и окружил замок, в котором имел жительство несчастный Принц. Потомок Конде схватил было оружие, но был удержан от действия оным одним из его приближенных, заметившим, что нападающие слишком многочисленны для того, чтобы им можно было воспротивишься. Солдаты ворвались в горницу с пистолетами в руках, и спросили, кто Герцог Ангенский? "Если вам поручено взять его," сказал Герцог: "то в приказе вашем должны быть прописаны его приметы." - "Когда так, то мы заберем всех вас," возразил начальствовавший офицер; и Принц с немногими, находившимися при нем людьми, был взят под стражу и посажен неподалеку от замка на мельницу, откуда ему позволили послать за платьем и другими необходимыми вещами. Когда же его там узнали, то он был переведен с его приближенными в Страсбургскую цитадель, и вскоре после того разлучен со всеми своими людьми, кроме Барона Сен-Жака, его адъютанта. Приняли все меры, чтобы он ни с кем не мог иметь сообщения, и три дня продержали его под крепкою стражею; но 18 числа, во втором часу ночи, его принудили встать и наскоро одеться, объявив только, что он тотчас отправится в дорогу. Он потребовал своего камердинера; но ему отвечали, что это не нужно. Белье, которое ему позволили взять с собою, состояло только из двух рубашек; с такою точностью было расчислено и определено то, в чем он мог еще иметь нужду до своего последняго часа. Он был тайно перевезен с наивеличайшею поспешностью в Париж, куда прибыл 20-го числа, и просидев лишь несколько часов в Тампле, был перемещен в древний готический замок Венсенн, находящийся милях в четырех от города, который давно уже служил государственною темницею, но коего стены никогда еще не заключали в себе столь знаменитой и столь невинной жертвы. Там ему дали несколько отдохнуть; но как будто бы эта милость была оказана только с тем, чтобы оную отнять, его разбудили в полночь и повели к допросу, от которого долженствовала зависеть, его жизнь и на который он ответствовал с величайшим присутствием духа. В следующую ночь, в тот же роковой час он был позван к суду- Закон позволял ему иметь по своему делу защитника. Но ему оного дано не было.

Инквизиторы, пред которых его приведи, составляли военный суд, под председательством Генерала Гюллена. Они была назначены, как из дела видно, Наполеоновым зятем Мюр атом, Губернатором Парижским. Хотя изнуренный усталостью и лишением сна, Герцог Ангенский показал себя в эту ужасную минуту достойным потомком Великого Конде. Объявив имя и сан свой, он сознался в участии, которое принимал в войне против Франции, но отрекся от знания Пишегрю или его заговора. По окончании допроса, он потребовал свидания с Первым Консулом. "Имя мое," сказал он: "звание, чувства и в особенности бедственное мое положение, дают мне надежду, что в просьбе моей не будет отказано."

Но Савари, тогдашний начальник Полиции, стоял за креслами председателя и заглушил в них чувство сострадания. Когда они предложили исходатайствовать по просьбе пленника свидание с Первым Консулом, он прервал их, сказав, что это будет безполезно. Наконец они объявили свое мнение, что Герцог Ангенския признан виновным в том, что сражался против Республики, имел сношения с Англиею, и заводил связи в Страсбурге с тем, чтобы - овладеть сим городом; большая часть из этих обвинений и в особенности последнее было совершенно противно единственному оных доказательству, а именно сознанию самого пленника. Когда военносудное дело было отправлено к Наполеону, дабы узнать его последнюю волю, то судьи, вместо ответа, получили обратно собственное их донесение с краткою надписью: Осужден кг смерти. дела. Он потребовал себе духовника. "Разве вы хотите умереть, как монах?" нагло отвечали ему. Герцог, не обратив внимания на эту обиду, преклонил на минуту колена, и казался погруженным в глубокия размышления.

"Пойдемте," сказал он, встав. Все было готово для казни, и как будто бы в насмешку над судом, могилу вырыли прежде, чем приговор был произнесен. {Савари отрицает сие обстоятельство, впрочем неважное. Противозаконное взятие под стражу - торопливость суда, наряженного только для вида - несообразность доказательств с приговором - поспешность казни - все доказывает, что злополучный Принц был осужден к смерти гораздо прежде, чем он предстал пред военный суд.} Вышед из горницы, где заседал этот мнимый суд, Принца при свете факелов повели вниз по круглой лестнице, которая, казалось, вела в подземелья древняго замка.

"Не в вечную ли я должен сойти темницу?" спросил он, вспомнив про эти гробы, на которые осуждали живых. - "Нет, Ваша Светлость," отвечал солдат, к которому он обратился, прерывающимся от рыданий голосом: "на этот счет будьте покойны." Лестница вела к калитке, отворявшейся в замковой ров, где как мы уже сказали, была вырыта могила, подле которой стоял отряд жандармов. Это было около шести часов утра и начинало разсветать. Но как густой туман покрывал землю, то несколько факелов и фонарей сливали бледный и зловещий свет свой с мерцанием утренней зари, - обстоятельство, которое, кажется, дало повод к ложному слуху, будто бы Фонарь был повешен на грудь жертвы для того, чтобы убийцы могли вернее в него целить. Савари и тут также присутствовал, стоя на валу, с которого было видно место казни. Жертва была поставлена, гибельный знак подан будущим Герцогом Ровиго, последовал выстрел, и Принц пал. Тело, во всей одежде, без малейшого соблюдения обыкновенных при погребении обрядов, было брошено в могилу с такими же малыми околичностями, как разбойники обходятся с трупами умерщвленных ими людей.

никакое не оставило такого неизгладимого пятна на памяти Наполеона. Если б нужны были еще доказательства, дабы подтвердишь всеобщее на этот счет мнение, то заботливость Савари, Гюллена и других низших участников в этом постыдном деле, - уменьшить вину свою в оном или свалить ее на других, очевидно показывает, какою тяжкою ответственностью они чувствовали себя обремененными.

хотя и примиренный со всеми поступками своего властелина, продолжал считать смерть Герцога Ангенского таким для Наполеона пятном, что он всегда краснел, когда сам Бонапарте заводил об этом речь. {Разсуждения и мысли Наполеона об этом предмете взяты из книги Лас-Каза, Часть VIT, стр. 427--40, где оне подробно изложены.}

Оправдание его повидимому изменялось даже до противоречия, смотря по тому, к кому оно было обращаемо. В кругу своих искренних друзей и приверженцев, он говорил, что это сделано не по его воле, но по согласию, исторгнутому у него на сие Министрами. "Я сидел один," говорил он: "и допивал кофе, как они вошли с объявлением об открытии новых умыслов. Они представили мне, что пора прекратить эти ужасные покушения, обагрившись в крови одного из Бурбонов; и положили, что Герцога Апгенского должно принесть в жертву." Бонапарте говорит еще, что он в точности не знал, где находился тогда Герцог Ангенский, а еще меньше того, что он так близко от Франции, только в трех милях от Рейна. Ему это донесли. "В таком случае," сказал Наполеон: "его должно задержать." Предусмотрительные Министры его наперед уже предвидели ответ сей. Все меры были приняты, и бумаги изготовлены к подписанию Наполеону; так что по Словам его, он был вовлечен в этот ужасный поступок усердием окружающих его или, может быть, в следствие их частных видов и тайных козней. Он также обвиняет Талейрана в скрытии от него письма, которым злополучный Принц предлагал ему свои услуги, и которое было перехвачено сим Министром. Если б письмо сие, как он говорит, до него во время достигло, то он пощадил бы жизнь Принца. Дабы придать сему показанию более вероятия, он отрицает, что Иозефина сильно упрашивала его пощадить Герцога; хотя сие утверждается такими свидетелями, которые объявляют, что слышали о том из уст самой Императрицы.

К несчастию для этого показания и для оправдания, которое оно в себе содержит, ни Талейран, ни какой другой человек в мире, кроме Бонапарте, не имел ни малейшей выгоды в смерти Герцога Ангенского. Что Наполеон был раздражен, узнав о заговоре Жоржа и Пишегрю; что он хотел отмстить за личную опасность, которой он подвергался; и что он желал устрашить Бурбонов, обагрившись невероятно, как и то, что даже и желав сие сделать, он бы мог получить от Наполеона необходимое полномочие для столь важного решения без того, чтобы повелитель его разсмотрел дело во всех его отношениях и с наивеличайшим вниманием. Заметим также, что кроме желания сложить на другого хоть часть вины своей, Бонапарте мог быть расположен отмстить Талейрану, всклепав на него с острова Св. Елены злодеяние, ненавистное в глазах нового его Государя из Бурбонского Дома. Наконец, существование письма, о котором выше упомянуто, никогда не было доказано, и оно несовместно с образом мыслей и с чувствами Герцога Ангенского. Сверх того сказано, что оно писано из Страсбурга; а Герцогов адъютант, Барон Сен-Жак, свидетельствует, что он ни на минуту не отлучался от Принца в продолжение заключения его в сей цитадели, и что Герцог не писал никакого письма ни к Наполеону, ни к кому либо другому. За всем тем, если Бонапарте и действительно посягнул на это лютое дело по внушению Талейрана, нельзя отвергнуть того, что как человек, способный различать сам правду от несправедливости, он не мог надеяться сложить на своего советника вину меры, принятой им по его представлению. Убийство сие, подобно возмущению Авессалома, все таки должно счесть злодеянием, даже и предположив, что оно было внушено и исполнено по вероломным наущениям нового Ахитофела.

Даже и сам Наполеон не ограничивается этим защищением; но сказав прежде, будто бы он сделал сие по внушению Талейрана, при другом случае он подробно и смело объявляет, что мера сия была справедлива и нужна$ что Герцог Ангенский осужден по законам и приял казнь сообразно с оными.

Легко доказать, что даже по Французским законам, строгим и неумолимым в подобных случаях, ничто не давало права лишить Герцога жизни. Правда, что он был эмигрант, и закон осуждал на смерть тех из них, которые возвращались во Францию с оружием в руках. Но Герцог не таким образом туда возвратился - напротив того возвращение его произошло не по собственной его воле, а в следствие насилия, ему учиненного. Он находился в положении, даже более благоприятном, чем те эмигранты, которых буря выбросила на отечественный берег и к которым сам Бонапарте изъявил сострадание, а не наказал их. Он конечно воевал против Франции; но как член Бурбонского Дома, он не был и не мог быть сочтен подданным Наполеона, выехав из Франции прежде, чем об имени его было там слышно; также не мог он быть причислен к неявившимся на призыв Правительства: ибо, подобно всем прочим членам Королевской Фамилии, он был именно исключен из милости всепрощения, призывавшого обратно всех прочих эмигрантов. Средства, которыми он был захвачен и ввезен во владения Франции, но непредал её законам, были явным нарушением народных прав; равно как поспешность мнимого суда тотчас после задержания и казнь его по суду сему, были оскорблением человечества. При допросе не был призван ни один свидетель, и не было взято никакой справки, кроме показания подсудимого. Следовательно все статьи обвинения, в которых Герцог сам не сознался, должны быть признаны отнюдь не доказанными. Не взирая на сие однако ж, этот неправедный суд не только обвинил Герцога в поднятии оружия против Республики, в чем он безпрекословно сознался, но еще в том, будто бы он начальствовал над подкупленными Англиею эмигрантами и умышлял завладеть посредством вероломства городом Страсбургом; обвинения, от которых Принц решительно отрекся, и которые не были подтверждены никакими доказательствами.

Бонапарте, очень хорошо зная незаконность судопроизводства в этом необычайном случае, кажется, благоразумно отказался защищать дело, которое, по его собственному убеждению, невозможно было извинить, и старался оправдать себя причинами, которые стоят того, чтобы о них упомянуть. Говоря о смерти Герцога Ангенского со своими приближенными, он всегда выставлял ее делом, произведенным по обыкновенным обрядам закона, в котором весь порядок был соблюден, и что если его можно обвинять в строгости, то нельзя сказать, чтобы он нарушил правосудие. Так можно ему было говорить тем людям, от которых он не ожидал себе возражения, или противоречия; и тупы" видно со стороны человека, чувствующого себя по совести виновным, покушение разными доводами доказать свою невинность, опровергаемую делом. Но с чужими, которые могли его оспоривать, Наполеон на счет этого более распространялся. Он выставлял смерть Герцога Ангенского мерою государственной политики, делом личной защиты, сообразным с естественными правами, которые дозволяют человеку, для сохранения своей собственной жизни, отнимать жизнь у другого. "Я был окружен со всех сторон," говорил он; "врагами, которых подстрекали против меня Бурбоны, я подвергался их духовым ружьям, адским машинам и убийственным хитростям всякого рода. На земле не было суда, у которого я бы мог искать себе защиты, а потому я имел право сам себя защищать, и погубив одного из тех, которых приверженцы угрожали моей жизни, я мог внушить другим спасительный для меня страх."

ненависть. Но все убеждения основываются на этой мнимой государственной необходимости, справедливо названной отговоркою тиранов, и которую всегда приводили в оправдание или лучше сказать в извинение величайших злодеяний. Можно пожалеть о Монархе, которого междоусобные смятения подвергают кинжалам убийц, но опасность сия не дает ему права употреблять тоже оружие даже против человека, ему угрожающого. Тем еще менее какие бы то ни было покушения буйных приверженцев Бурбонского Дома, давали. Первому Консулу права, посредством пристрастного суда и поспешного делопроизводства, отнять жизнь у юного Принца, против коего никогда не было обвинения, а и того менее доказательств в заговоре, на который Наполеон ссылается. Во всех отношениях, это дело есть не что иное, как убийство, и пятно крови Герцога Ангенского неизгладимо осталось на памяти Наполеона Бонапарте.

Герцога Ангепского, и касалось только одного Баденского Государя. "А как Принц сей не жаловался на сие насилие," продолжает он: "то никто не имеет права за него взыскивать." Эти слова приличествовали тому, кто имел власть делать зло. Кому Герцог Баденский мог жаловаться, или какого он мог ожидать удовлетворения, если б он сие и сделал? Он был в положении бедняка, который терпит притеснения богатого соседа по тому, что он не имеет средств искать на него по суду, но которого принужденная готовность сносить обиды не изменяет свойств оных и не дает права назвать справедливым насилие, противное всякой справедливости* Это обстоятельство может быть замечено, как показывающее несчастное расположение Наполеона судить о общественных мерах не по непреложным законам правды и зла, но по выгодам, которые слабость одного государства представляет превосходным силам другого.

По всей справедливости можно прибавить, что даже и весьма удобная ссылка на государственную необходимость нисколько не оправдывала этого пагубного поступка. Задержание Герцога Ангенского пленником, как залог, ответствующий за умыслы Роялистов, было бы еще некоторым образом позволительною мерою; но убийство юного и храброго Принца таким скрытным и свирепым образом произвело сильное нравственное впечатление на всю Европу и возбудило ненависть против Бонапарте везде, куда только дошел о том слух. По известному выражению на этот счет Фуше, казнь Герцога была хуже, чем нравственное приступаете, - это была политическая ошибка. Она имела тем несчастливейшия для Наполеона последствия, что обличила в нем свойства кровожадности и непримиримости; расположила общественное мнение к впечатлениям, еще более неблагоприятным, и дала право на самые мрачные подозрения, когда ужасные дела еще более таинственного свойства последовали за умерщвлением последняго потомка племени Конде.

Казнь Герцога Ангенского свершилась 21 Марта; 7 числа следующого Апреля месяца, Генерал Пишегрю найден мертвым в тюрьме своей. Черный галстук был туго затянут у него на шее посредством короткой завертки, прикрепленной к одному из концев. Объявили, что Генерал сам крутил завертку до тех пор, пока задохся; я что тогда опустив голову на подушку, он оставил завертку в этом положении. Не избегло всеобщого внимания, что этот способ лишать себя жизни скорее мог быть произведен чужими руками, чем самим покойником. Сыскали лекарей, но как говорят, людей неизвестных, которые составили свидетельство о положении тела, утверждая в оном, что нишегрю сам лишил себя жизни; однако ж как он должен был лишиться чувств в ту минуту, как затянул себе дыхание, то удивительно, что он не выпустил из руки пагубной завертки, употребленной им для лишения себя жизни? В таком случае давление долженствовало бы прекратиться и гибельный умысел остаться неисполненным. Никакое человеческое око не могло проникнуть в мрачные вертепы государственной темницы, но не было однако ж недостатка в людях, которые отнюдь не верили самоубийству Пишегрю. Разсуждали, что Первый Консул не посмел призвать на общенародный суд, ни снять допрос с человека столь отважного и пленного такое присутствие духа, как Пишегрю - говорили также, что его суждение было бы совершенно благоприятно для Моро - что многие из Парижских граждан были привязаны к Пишегрю - что солдаты не забыли еще его воинской славы - и наконец заключали, что по всем этим обстоятельствам, было признано за лучшее лишить его жизни в тюрьме. Всеобщая молва даже называла исполнителями сего злодеяния четырех из тех Мамелюков, которых небольшой отряд Бонапарте привез из Египта и которые находились при его особе на торжествах. Этот последний слух произвел сильное впечатление на толпу, которая любит говорить о немых и о петлях Восточных деспотов; но людям просвещенным сие обвинение конечно покажется не заслуживающим вероятия. В государственных темницах Франции нашлось бы довольное число служителей, столь же безжалостных и искусных в делах такого рода, как и эти Восточные иноземцы, которых необыкновенное появление в сих мрачных обителях обнаружило бы гибельный замысел и дало бы каждому повод приписать оный Наполеону.

Капитан Райт, на бриге которого Пишегрю и его товарищи переехали во Францию, был взят в плен, как мы уже сказали, Французским кораблем, превосходящим его силою, и после самого отчаянного сопротивления. Под предлогом, что очная с ним ставка необходима для улики Пишегрю и Жоржа, он был привезен в Париж и посажен в Тамильскую темницу. Надобно заметишь, что Капитан Райт служил Офицером под начальством Сира Сиднея Смита и что Бонапарте никогда не прощал тем, которые участвовали в ниспровержения его любимых замыслов, или в уменьшения и помрачении его воинской славы, наиболее для него драгоценной. Поступок с Капитаном Райтом был бы суров и тогда, если б он ограничился тюремным заключением; но слухи носились, будто бы употребили и пытку для исторжения у этого храброго мореходца показаний, сообразных с видами Французского Правительства. Мнение сие сделалось обидим, когда услыхали, что Райт, подобно как и Пишегрю, был найден мертвый в своей темнице с перерезанным до ушей горлом; что, по объявлению Правительства, он сделал над собою сам от нетерпеливости и отчаяния. Это официяльное объявление о втором самоубийстве, совершенном государственным пленником, усилило и утвердило мнение, возникшее о смерти Пишегрю, на которую оно так много походило. Заключали, что злополучный Капитан Райт был принесен в жертву, частью низкому мщению Наполеона, а главное для того, чтобы погребении в стенах Тампля наружные знаки, которые он представил бы на всенародный суд таинственных и свирепых средств, употребленных с тем, чтобы исторгнуть у него признание.

никаких доводов, и оно остается только под сильным подозрением. Но странно, что эта страсть к самоубийству вдруг обуяла государственных пленников в Париже, и что оба эти человека, злейшие враги Императора, вздумали лишить себя жизни именно тогда, как это было наиболее выгодно для их гонителя. Сверх того, должно сознаться, что поступком своим с Герцогом Актонским, Бонапарте потерял право ссылаться на свою добрую славу, что бы он конечно сделал в ответ на обвинения, против него возникшия. Человек, который, под предлогом государственной необходимости, осмелился так явно нарушить законы правосудия, не молот жаловаться, когда его при всяком подозрительном случае сочтут способным пожертвовать правами человечества своим страстям или выгодами. Он сам соглашается, что Райт умер задолго до того, как это было объявлено, но не объясняет, по каким причинам на счет этого хранили молчание. Герцог Ровиго, также говоря, что ему ничего не известно на счет смерти Райта, сознается, что это дело покрыто мрачною таинственностью, и намекает, что Фуше знал развязку этой трагедии. В действительных или мнимых Записках Фуше об этом происшествии ничего не упомянуто. Мы оставим во мраке, его окружающем, сие страшное событие, которого подробности вероятно не откроются до тех пор, пока не будут обнаружены тайны всех сердец.

Избавясь от Пишегрю чрез самоубийство или руками его тюремщиков, правительству Наполеона осталось разделаться только с Жоржем и с его соумышленниками, да с Генералом Моро. Что касается до первого, то это легко было сделать, ибо Шуанский вождь сохранил пред уголовным судом ту же безбоязненную дерзость, которую он обнаружил сначала. Он признался, что прибыл в Париж с личным против Наполеона умыслом, и, казалось, жалел о своем заключении только потому, что оно мешало исполнению его предприятия. Он показывал судьям холодное презрение, и забавлялся, называя Председателя Суда Тюрго, прежнего Якобинца, Господином Цареубийцею Не трудно было приговорить к смерти Жоржа и девятнадцать его соумышленников, между коими находился Граф Арман де Полиньяк, за жизнь которого брат его великодушно предложил свою собственную. Однако же Арман де Полиньяк, с семью другими, был прощен Наполеоном, то есть, что ссылка для одних и тюрьма для других заменили смертную казнь. Жорж и остальные были казнены и умерли с наивеличайшею твердостью.

Открытие и уничтожение сего заговора произвели повидимому большую часть тех последствии, коих ожидал от них Бонапарте. Королевские приверженцы замолкли и покорились, так что, кроме ненависти их к владычеству Наполеона, обнаруживавшейся в сатирах, острых словах и насмешках при их вечерних сборищах, едва модно было подозревать их существование. Наполеону предлагали избавить его от остальных Бурбонов за великую сумму денег; но с большею разсудительностью, чем при прежних своих поступках, он отверг сии предложения. Он видел, что для него будет выгоднее довести изгнанное семейство до ничтожного положения, чем обратив всеобщее внимание жестоким, насильственным поступком, возбудишь в людях участие к страдальцам и ненависть к их могущественному гонителю. С этою целью, вскоре после сего времени, имена Принцев изгнанного Дома были тщательно исключены изо всех повременных изданий, и кроме одного или двух раз, во Французских газетах вовсе не было упоминаемо о их существовании; и мера сия конечно была благоразумна с народом, столь легкомысленным, и столь сильно привязанным к современным делам, как Французы, для которых настоящее есть великая вещь, будущее маловажно, а прошедшее совершенно ничего не значит.

отрицаясь в том, что принимал участие в его замыслах. Большая часть судей была склонна к тому, чтобы совершенно оправдать его, но председатель Гемар предостерег их, заметив, что поступив таким образом, они принудят Правительство к насильственным мерам. Поняв этот намек и желая избрать среднюю дорогу, они объявили Моро виновным, но не столько, чтобы он заслуживал смертную казнь. Он был осужден на двухгодовое заключение; но как солдаты продолжали обнаруживать сильное участие к судьбе его, то Футе, сделанный около этого времени опять Министром Полиции, начал сильно за него ходатайствовать, и подкрепил своим посредством просьбу госпожи Моро о смягчении произнесенного над её нужен приговора. В следствие сего заключение было запенено ему ссылкою, - наказание, гораздо для Моро безопаснейшее, принимая в соображение то, что недавно случилось в государственных темницах, и более выгодное для Наполеона тень, что оно совершенно похищало из мыслей республиканцев и солдат вождя, которого воинские таланты могли быть сравниваемы с его собственными, и на которого весьма естественным образом устремились бы взоры публики, если б какая либо причина неудовольствия против настоящого Правительства заставила их обратиться в другую сторону. Таким-то образом Бонапарте избег последствий сего опасного заговора; и, подобно больному, которого недуг достигает счастливого перелома чрез прорвание нарыва, он приобрел еще более могущества чрез ниспровержение сих тайных врагов своих.