Ивангое, или Возвращение из Крестовых походов.
Часть вторая.
Глава X

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ивангое, или Возвращение из Крестовых походов. Часть вторая. Глава X (старая орфография)

Глава X.

Саксонские владельцы, увидев, что не могут удовлетворишь своему любопытству, сели опять за стол. Мы оставим их в этом занятии и посетим Исаака Иоркского, которого заключение было несравненно жесточае.

Бедный Иудеянин был брошен в сырое и нездоровое подземелье, находившееся под окружавшим замок рвом, в которое свет едва проницал сквозь сделанную вверху отдушину и в котором в самый полдень царствовали сумерки, превращавшиеся в совершенную ночь задолго прежде, нежели солнце переставало освещать прочия части замка, Толстые заржавленные цепи, укрепленные в стенах этого подземелья, казалось, были употребляемы для людей, которые могли почитаться опасными по своей силе, или неустрашимости, и несколько человеческих костей свидетельствовали, что некогда человек погиб в этой обители ужаса и оставлен был там без погребения.

Огромная чугунная печь занимала одну сторону подземелья; она была наполнена угольями и на поверхности её находилось несколько железных полос, покрытых ржавчиною.

нежели когда попадется уже ей в зубы; равным образом, вероятно, что воображение Иудеев не было поражаемо неожиданностию по наступлении несчастия, действующею на душу сильнее самого страха. Сверх того, Исаак находился уже не в первый раз в опасном положении, и прежние опыты поддерживали его надежду избавиться и в настоящем случае от погибели; а непоколебимое упрямство и решительность, заставлявшия Иудеев предпочитать изобретаемые гонителями мучения исполнению несправедливых их требований, заставляли его решиться на страдальческое сопротивление.

Итак он, подобрав свое платье, для предохранения его от мокроты, сел на большом камне, единственном стуле, находившемся в подземелье. Его длинная борода, всклокоченные волосы, руки сложенные на груди, епанча опушенная мехом и большая желтая шапка наголове, при слабом свете, прокрадывающемся в отдушину в подземелье, делали из него картину достойную Рембранта. Исаак провел три часа в этом положении, не переменяя оного. Наконец, послышались шаги идущих по леснице, отперлись с громом запоры, отворились со скрыпом двери и вошел Регинальд, последуемый двумя Азиатскими невольниками Бриана.

Регинальд имел большой рост и необыкновенную силу; провел всю жизнь свою, или в войне, или в нападении на своих соседей; и никогда не останавливался в выборе средств для умножения своего богатства и могущества. Вид его согласен был с его характером. Он был угрюм, дик и жесток; рубцы, покрывавшие его лице, как признаки храбрости, могущие внушать уважение к другому, усугубляли отвращение и ужас, производимые его видом; одежда его состояла из узкой кожаной фуфайки, истертой во многих местах латами, и все вооружение его заключалось в одном кинжале, привешенном к поясу с левой стороны, как бы для сделания равновесия связке ключей, висящей с правой стороны оного.

по закрытой корзине. Они вошед остановились у дверей. Решнальд запер оные, подошел к жиду и устремил на него свои глаза. Можно бы подумать, что дикий и суровый взор Барона производил тоже действие над его несчастным пленником, какое приписывают взору некоторых змей над их жертвою. Исаак оробел до такой степени, что не имел сил сделать никакого движения; смотрел на Регинальда, разинув рот, и не мог ни встать для изъявления ему почтения, ни даже взяться за свою шапку; казалось, что он весь сжался и сделался гораздо менее.

Норманский же Рыцарь, напротив, поднял голову и вытянулся подобно орлу, воздымающему перья, когда готовится пасть на беззащитную добычу. Он остановился в трех шагах от камня, на котором сидел несчастный Исаак, и сделал знак одному из невольников, чтоб он приближился. Черный прислужник подошел, вынул из своей корзины большие весы и гири, положил их к ногам Регинальда и возвратился на прежнее место к своему товарищу.

Наконец Регинальд сказал громким голосом, раздавшимся в сводах подземелья:

"Нечестивый жид! видишь ли ты эти весы?"

Несчастный Исаак едва имел силы сделать движением головы знак подтверждения.

"Ты должен мне отвесить тысячу фунтов серебра Лондонского веса и доброты."

"Великий Авраам! - вскричал Исаак, получивший в этой крайности употребление голоса - требовал ли кто когда-нибудь такую сумму? Чьи глаза видели когда-нибудь такую бездну серебра? Его не найдешь столько у всех Иудеев Иоркских!"

"Я сговорчив: Ежели серебро так редко, то не откажусь взять золотом, полагая марку в шесть фунтов серебра, и это одно средство для избавления твоего дрянного скелета от таких мучений, каких ты себе не можешь и представить."

"Сжальтесь надо мною, почтенный Рыцарь; я стар, слаб, беден, недостоин вашего гнева; что за слава для вас раздавить червяка?"

"Может быть то и правда, что ты стар и это к стыду тех, которые дозволили тебе состареться растовщиком; может быть, что ты и слаб, потому что ты жид; но то несправедливо, чтоб ты был беден, все знают что ты богат."

"Клянусь вам, почтенный Рыцарь, всем.

"Не клянись ложно и не ускоряй решение своей участи, не видав того, что тебя ожидает; не полагай, что я хотел только испугать тебя, чтоб воспользоваться твоею трусостию. Клянусь тебе, что намерение мое решительно и непоколебимо, и что оно непременно будет исполнено. Это подземелье устроено не для забавы; люди, несравненно тебя знатнее, погибали в нем так, что после никто и никогда не узнал о их участи; совсем тем, смерть их можно почесть за приятнейшую в сравнении с уготовленною тебе, которая, приближаясь медленными шагами, будет сопутствуема ужаснейшими мучениями."

Сказав это, Регинальд сделал знак невольникам, чтоб они приближились, и сказал им что-то на их языке. Азиатцы открыли свои корзины с разными орудиями мучения.

"Исаак, - сказал Регинальд - видишь ли сии орудия? Выбирай, или их, или уплату тысячи фунтов серебра; клянусь головою отца моего, что иного выбора тебе не остается."

"Не возможно, - сказал Иудеянин, затрепетав - чтоб вы в самом деле имели такое намерение; никогда не существовало сердце, способное сделать подобную жестокость."

"Не найдеся на это, Исаак! ты ошибешся, и дорого заплатишь за свою ошибку. Не думай, чтоб крик и стенания одного презренного жида могли отвратить от исполнения своего намерения такого человека, который видел взятие приступом города, где десятки тысячь Христиан погибали от огня и меча; не полагай и того, чтоб сжалились над тобою эти черные невольники. Они не имеют понятия ни о чем, кроме воли своего господина; и не знают ни закона, ни отечества, ни совести; готовы при малейшем моем знаке на употребление всех возможных жестокостей; и наконец не понимают языка, на котором ты будешь просить помилования. Будь благоразумен, старик; уменьши несколько своего богатства, и обрати часть его в руки Христиан. Ты от них же приобрел его, и имеешь средства скоро его возвратить; но не возвратишь никогда своей кожи, ежели подвергнется мучениям. Повторяю тебе, давай скорее свой выкуп и радуйся, что за него можешь освободиться из этого подземелья, из которого многие прежде тебя желали бы выпили за такое пожертвование. Мне некогда дожидаться; говори, чем жертвуешь, деньгами, или кожею?"

"Да помогут мне Авраам и все Патриархи! - вскричал Исаак - Я не могу сделать выбора, потому что не имею средств исполнить вашего требования."

"Возмите его и разденьте." Сказал Регинальд невольникам на их языке.

Невольники подошли к Исааку; схватили его; сдернули с камня, на котором он сидел; и ожидали дальнейшого приказания от Регинальда. Несчастный Исаак смотрел то на Регинальда, то на исполнителей его жестокости, в надежде увидеть в ком-нибудь признаки сострадания; но Барон имел вид мрачный и жестокий, и презрительная усмешка доказывала, что сожаление не могло коснуться его сердца. Дикие и таинственные взгляды Азиатцев, казалось, объясняли их нетерпеливое желание видеть минуту казни и предчувствие жестокого удовольствия от этого зрелища. Исаак, взглянув на ужасные орудия мучительства, потерял последнюю надежду к избавлению себя от погибели, и почувствовал, что твердость его оставила.

"Я заплачу вам тысячу фунтов серебра, - сказал он, вздохнув - то есть, - прибавил он, несколько подумав - я их заплачу с помощию моих собратий, потому что мне должно будет просить милостины у дверей нашей синагоги, чтоб собрать такую небольшую сумму, такую не слыханную бездну денег. Когда и где прикажите мне представить ее вам?"

"Здесь, под этими сводами она должна быть отсчитана и свешена. Неужели ты думаешь, что я тебя освобожу, не получив от тебя выкупа?"

"А чем я могу быть удостоверен, что буду освобожден, когда его заплачу?"

"Словом и честию благородного Норманца, подлый растовщик! словом и честию, которые драгоценнее во сто раз всего золота и серебра твоего проклятого рода."

"Извините меня, почтенный Рыцарь, - сказал Исаак с робостию - почему я должен полагаться на слова человека, который не верит моим словам?"

"Потому что тебе нечего иного делать. Ежели бы ты теперь сидел у своего сундука в своем доме, и я пришел бы к тебе попросить несколько денег; тогда ты предложил бы мне условия, назначил бы время уплаты, определил бы проценты. Здесь я пользуюсь теми же выгодами и ничего не переменю из моего требования."

Исаак тяжко вздохнул. "Покрайней мере, я надеюсь, - сказал он - что за такой выкуп освободятся и мои сопутники. Они хотя и презирали меня за то, что я Иудеянин, но оказали сострадание к моему несчастию, и сами попались в приготовленную для меня засаду, только от того., что дозволили мне с собою ехать. Притом, может быть, они помогут мне заплатить хотя часть требуемой вами ужасной суммы денег."

"Ежели под именем своих сопутников ты разумеешь двух Саксонцев, то знай, что твое положение не имеет с ними ничего общого. Занимайся однеми собственными делами и не мешайся в чужия."

"Покрайней мере, вы освободите раненого молодого человека, которого я вез с собою в Иорк?"

"Долго ли мне говорить: занимайся своими делами и не мешайся в чужия? Думай только о себе, только о заплате своего выкупа и как можно скорее."

"Послушайте однако, - сказал Исаак - хотя из любви к этим самым деньгам, которые вы от меня требуете, жертвуя..." Тут он остановился, боясь раздражить запальчивого Норманца. Регинальд засмеялся и, доканчивая недосказанное жидом, продолжал: "Жертвуя моею совестию, ты хотел сказать. Говори, Исаак, не опасаясь; я тебя уже предварял, что я разсудителен. Я очень знаю, что тебе не до смеха и прощаю тебя, хотя ты сам и не был так снисходителен, когда преследовал в суде Якова Фиц-Доттерельского за то, что он назвал тебя пиявицею, презренным растовщиком в то время, когда ты его в конец разорил."

"Клянусь Тальмутом, что это несправедливо, почтенный Рыцарь. Яков Фиц-Доттерельский обнажил против меня кинжал в собственном моем доме за то, что я требовал от него принадлежащого мне; срок уплаты прошел уже более недели."

"Для меня все это постороннее дело. - сказал Регинальд - Вопрос теперь о том, когда я получу то, что мне должно? когда ты оточтешь мне деньги, Исаак?"

"Стоит только отправить дочь мою Ревекку, под надлежащим прикрытием, почтенный Рыцарь, в Иорк, и, по прошествии времени, потребного для возвращения оттуда, деньги... - тут он остановился и тяжко вздохнул - деньги вам будут представлены."

"Твою дочь! - сказал с удивлением Регинальд - Это бы надобно мне знать прежде. Я полагал, что эта черноглазая девочка не была твоею дочерью, и я ее отдал в услужение почтенному Рыцарю Храма Бриану Буа-Гильберту." Исаак, услышав это, так вскрикнул, что раздалось в сводах подземелья и что оглушил Азиатских невольников, которые бросили из своих рук его епанчу. Он, получив свободу, воспользовался ею, чтоб пасть к ногам Регинальда. "Благородный Рыцарь! - воскликнул он - возмите то, что вы от меня требуете; возмите вдвое; возмите все, что я имею; повергните меня в нищету; пронзите меня вашим кинжалом, или возложите меня на эти пламенные уголья, ежели вам угодно: только спасите дочь мою, освободите ее. Ежели женщина питала вас молоком своим, то пощадите честь беззащитной девицы. Она есть образ моей бедной Рахили, последний из шести залогов её ко мне любви. Неужели вы найдете приятным лишить единственного утешения старика и заставить его сожалеть о том, что дочь его не предшествовала своей матери в гробницу наших предков?"

"Мне бы это надобно было знать прежде. - сказал Норманец, несколько смягчившись - Я думал, что ваше поколение не любит ничего, кроме денег."

"Не заключайте так об нас. - сказал Исаак, надеясь его тронут - Самые лисицы и дикия кошки, преследуемые охотниками, не забывают своих детей."

"Хорошо! - сказал Регинальд - Я вперед буду это знать; но это нам ни к чему не служит в настоящем случае. Что сделано, то сделано. Я дал слово моему товарищу и не изменю ему ни для всего вашего жидовского поколения. Притом для твоей дочери не большая беда быт пленницею Бриана. Что в этом худого?"

"Что худого? - вскричал Исаак, ломая руки - что худого? Какой Храмовой Рыцарь когда-нибудь щадил жизнь мущины и честь женщины?"

"Неверная голова! - вскричал Регинальд, устремив на него гневные взоры и, может быть, обрадовавшись, что нашел предлог к изъявлению своего гнева - Как ты смеешь это говорить об Ордене Храмовых Рыцарей? Заботься только о средствах заплатить мне обещанный выкуп, который я требую за тебя одного."

"Разбойник! убийца! - воскликнул Исаак, вне себя и не имея сил сопротивляться своему негодованию - Я тебе ничего не заплачу; ты не увидишь от меня ни золотника серебра, ежели не возвратцшь мне моей дочери."

"Ты сошел с ума, Исаак! Разве ты знаешь заговор от действия мучительских орудий?"

"Мне все равно, - отвечал Исаак, доведенный до отчаяния чувством родительской любви - делай со мною, что хочешь; терзай мои члены; дочь моя для меня дороже всего; изобретай новые мучения для моего терзания: но не получишь от меня ни шелеха."

"Увидим. - сказал Регинальд - Возмите его, разденьте!"

голосов, кликавших Регинальда. Жестокий Барон, не желая, чтоб его застали в варварском его упражнении, сделал знак невольникам и вышел с ними поспешно из подземелья, оставив Исаака, благодарящого Небо за дарованную ему отсрочку и молящого Бога о помиловании своем и своей дочери.