Ивангое, или Возвращение из Крестовых походов.
Часть четвертая.
Глава VIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ивангое, или Возвращение из Крестовых походов. Часть четвертая. Глава VIII (старая орфография)

Глава VIII.

Вход в главную башню Конингсбургского замка был особенного рода и показывал грубую простоту времени, в которое она была построена. Крутая лестница, очень узкая, вела к находящейся на южной стороне оной, небольшей двери, вошед в которую, любопытный антикварий может еще и ныне, или покрайней мере мог еще, несколько тому лет назад взойти, по сделанной в стене такой же лестнице, в третий этаж башни, которой два первые этажа состояли из однех тюрем, освещаемых и снабжаемых свежим воздухом только посредством небольшого четвероугольного отверстия из третьяго этажа, из которого, кажется. также была вниз лестница. В четвертый же и последний этаж вход был сделан по лестницам, находившимся в наружных сводах.

Ричард с Вильфридом введены были в круглую залу, занимавшую весь третий этаж башни, и Вильфрид тщательно закрывал епанчею свое лице.

Они нашли в зале несколько представителей знатнейших Саксонских фамилий, сидящих вокруг большого дубового стола. Все они были, или старики, или приближающиеся уже к старости, потому что молодые люди, подобно Вильфриду, по большей части, не находились при своих отцах. Важный вид старцев, потупленные их глаза и огорчение, изображавшееся на их лицах, делали разительную противоположность с веселием, видимым на наружном дворе. Их седые волосы, длинные бороды, старинное платье, черные епанчи, и самое место в котором они находились, представляли их древними жрецами Ордена, воззванными к жизни для оплакивания падения своей народной славы.

Черного Рыцаря, встал с важностию, поклонился ему, сказал по Саксонскому обыкновению Waes heal (ваше здоровье) и поднял вверх на ровне с головою кубок, наполненный вином. Король, которому известны были обычаи своих подданных Англичан, взял кубок, поданный ему прислужником и отвечал такою же вежливостию, поклонившись и сказав Drinc heat (я пью за ваше). Таже церемония повторена была с Вильфридом, который отвечал одним поклоном, опасаясь, чтоб отец не узнал его голоса.

После сего, Цедрик встал из-за стола, подал Ричарду руку, повел его с собою и, взошед на небольшую лестницу, отворил с осторожностию дверь в маленькую комнату, сделанную в своде, которая имела пространства не более осьми квадратных Футов и была в это время освещена лучами заходящого солнца, светившого чрез два небольшие отверстия, находившияся в стене. Тут сидела женщина, на лице которой видны еще были следы величественной красоты. Длинное траурное платье и черное креповое покрывало возвышали белизну её лица и цвет её волос, которые время еще щадило и не усыпало снегом. Лице её показывало глубокую горесть, соединенную с совершенною покорностию воле Небес. Перед нею находился каменный стол, на котором поставлено было Распятие, резное из слоновой кости, и лежал молитвенник с раскрашенными богато краями и с золотыми застежками.

"Почтенная Эдифь! - сказал Цедрик, помолчав несколько, как бы желая дать Ричарду и Вильфриду время разсмотреть владетельницу замка - Эти благородные чужестранцы приехали почтить своим присутствием погребение вашего несчастного сына и принять участие в нашей горести. Этот храбрый Рыцарь, - прибавил он, указывая на Короля - есть тот самый, о котором я вам уже сказывал, и который столь неустрашимо сражался для избавления того, кого мы теперь оплакиваем."

"Я прошу его принять за это мою совершенную благодарность, - отвечала Эдифь - хотя и не угодно было Богу, чтоб храбрость его принесла пользу моему семейству; я равным образом благодарю и г. Рыцаря, его товарища, за вежливость, сделанную его посещением вдове Аделинга, матери Ательстана, в минуты траура её и глубочайшей горести. Достойный родственник! я, поручая их вашей заботливости, остаюсь в полной уверенности, что все обязанности гостеприимства в разсуждении их будут выполнены."

Рыцари поклонились огорченной матери и вышли с своим проводником.

Цедрик повел их по круглой лестнице в комнату такой же величины, подошед к которой, они услышали в ней протяжное и печальное пение Лэди Ровены и трех девиц знатного происхождения, певших в честь усопшему и для успокоения его души священные гимны.

Цедрик и Рыцари остановились у дверей до окончания пения и потом, отворив оные и вошед в комнату, увидели там около двадцати Саксонских девиц знатнейших семейств, из которых одне занимались вышиванием для Ательстана шелкового покрывала, другия, выбирая в стоявшей пред ними корзине цветы, плели траурные гирлянды для себя и для своих подруг. Наружность этих девиц не показывала большой горести, по они сохраняли должное приличие. Между тем, иногда усмешка, или громко выговоренное слово обращали на них внимание находившихся тут же важных дам, я вообще они менее заняты были печальным предметом своего собрания, нежели соображением, к лицу ли будут им гирлянды; увидев же вошедших Рыцарей, тихонько перешептывались между собою и украдкою не один раз на них взглядывали. Лэди Ровена одна, по своей гордости, в том не участвовала. Она поклонилась Рыцарям с важностию и с большою приятностию. Лице ее изображало более величия, нежели печали, и ежели она чувствовала некоторое огорчение, то, может быть, неизвестность о участи Вильфрида была тому причиною не менее кончины Ательстана.

Цедрик, который, как читатель мог уже заметить, был не очень проницателен, полагал, что лице его питомицы изображает горесть более, нежели лица подруг её, и потому, почитая нужным объяснить причину сего Рыцарям, сказал им, что Лэди Ровена была Ательстановою невестою. Трудно поверить, чтоб это объяснение умножило расположение Вильфрида к участию в общем огорчении. Цедрик, показав гостям разные комнаты, в которых делались приготовления, ввел их в залу, назначенную, как он предварил их, для знатных особ, присутствующих при погребении, которые, не быв в близких отношениях с Ательстаном, не могли быть так сильно огорчены, как его ближайшие родственники и друзья; наконец, сказав, что им оказана будет вся должная вежливость, хотел удалишься, но Король удержал его.

"Благородный Тан, - сказал он, взяв его за руку - я желаю напомнишь вам, что недавно, когда мы разставались, вы обещали мне, в вознаграждение оказанной мною вам услуги, исполнить одно мое требование.

"Я повторяю вам мое слово, почтенный Рыцарь, что требование ваше будет непременно исполнено; - отвечал Цедрик - но в настоящее печальное время "

"Я об этом думал и сам, но время дорого. Впрочем полагаю, что настоящая минута не худо избрана для этого. Закрывая гробницу Ательстана, мы должны скрыть в нее же и некоторые предубеждения, некоторые принятые мнения, которые....."

"Г. Черный странно, ежели бы посторонний для меня человек захотел ими заниматься."

"Я и не хочу ими заниматься более того, сколько, как вы сами сознаетесь, они до меня касаются. До сего времени вы знали меня только под именем Черного Рыцаря, теперь знайте, что пред вами Ричард Плантагенет."

"Ричард Анжуйский! " Воскликнул Цедрик, отступив назад от удивления.

"Нет, почтенный Цедрик, Ричард Английский, которого величайшия желания заключаются в том, чтоб иметь всех своих детей соединенными между собою, без различия поколений. Итак, достойный Тан, колено твое не преклонится ли пред твоим Королем?..."

"Никогда оно не преклонялось пред кровию Норманскою." Отвечал Цедрик.

"Следовательно преклони его тогда, когда увидишь, что я, покровительствуя равно Саксонцам и Норманцам, сделаюсь того достойным."

"Я всегда - сказал Цедрик - уважал вашу храбрость и ваши достоинства, и знаю, что вы имеете право на Английский престол по происхождению своему от крови Матильды, племянницы Едгара Афелинга и дочери Малькольма Шотландского; но Матильда не была наследницею трона, хотя и происходила от Королевской Саксонской крови."

"Я не хочу спорить с вами о моих правах, почтенный Тан, но спрошу у вас только: кого вы найдете имеющим право, более меня, на Английскую корону?"

"Неужели вам угодно было пожаловать сюда для того, чтоб напомнить мне о прекращении поколения законных наших обладателей; чтоб сказать мне, что они более не существуют, когда еще гробница последняго их потомка не закрылась?" - в это время лице его воспламенилось, и он присовокупил: - "Это дерзко, нагло."

"Напротив, это справедливо. Откровенность моя основывается на доверенности, которою благородные люди взаимно обязаны."

"Точно справедливо, Английский Король. Я должен сознаться что вы действительно имеете этот титул, и что останетесь Королем в Англии, не смотря на мое сопротивление. В настоящем случае остается одно средство в этом вам возпрепятствовать, вы сами его мне подали, и тем подвергнули меня сильному соблазну; но честь не дозволяет мне употребить его против вас."

"Теперь поговорим о моем требовании, которое я сделаю с совершенною к вам доверенностию, не смотря на ваш отзыв. Я требую, чтоб вы, как человек, уважающий честь и свое слово, возвратили вашу родительскую любовь храброму Рыцарю Вильфриду Ивангое. Вы согласитесь, что примирение ваше с ним относится непосредственно ко мне, потому что касается до счастия моего друга и до исполнения моего желания уничтожить всякую причину к несогласию между моими верными подданными."

"Не он ли здесь с вами?" Сказал тронутый Цедрик.

"Родитель мой! - воскликнул Вильфрид, открыв лице свое и бросясь к ногам Цедрика - простите меня."

"Я тебя прощаю, сын мой. - отвечал Цедрик, поднимая его - Сын Гереварда, раб своего слова, данного даже и Норманцу; но надень одежду своих предков. Да не будет в доме моем ни короткого платья, ни высоких перьев, ни остроконечной обуви. Тот, кто хочет быть сыном Цедрика Саксонца, должен являть себя достойным Саксонцев, своих предков... Ты желаешь говорить, но я наперед знаю, что ты скажешь. Это не возможно: Лэди Ровена должна быть два года в трауре, потеряв того, кто назначен был быть её супругом. Все бы Саксонцы, предки наши, не одобрили нас, ежели бы она вздумала, прежде окончания этого срока, избрать преемника такому человеку, который по рождению своему был один достоин её руки. Тень Ательстана изыдет из гробницы для воспрепятствования нам оказать неуважение к его памяти."

Эти слова, казалось, в самом деле вызвали тень усопшого. Едва Цедрик их выговорил, двери отворились и Ательстан в саване, бледный, с блуждающими глазами и по истинне подобный тени, изшедшей из гробницы, явился пред ними.

лице своего друга и стоял разинув рот; Вильфрид перекрестился и начал про себя творить молитву; Ричард же вскричал по-Латыни: "Conjuro te!"

"Ради Бога, - сказал Цtдрик привидению, казавшемуся тению его усопшого друга - ежели ты человек, говори; ежели ты дух, говори равным образом, и скажи, для чего оставил ты обитель мертвых, и не могу ли я чего сделать для успокоения твоей души?... Почтенный Ательстан, мертвы вы, или живы? отвечайте своему другу Цедрику."

"Я это и хочу давно сделать, - отвечало привидение, спокойным голосом - но я устал, а вы мне не даете духу перевести... Жив ли я? конечно жив; то есть, столько, сколько может быть человек, не евший и испивший трои сутки, и только само Провидение могло подкрепить меня столько, что я дотащился до вас."

"Помилуйте, почтенный Ательстан, - сказал Ричард - я сам видел, как поразил вас Бриан на Торквильстонскомь дворе; Вамба же, находившийся к вам ближе, сказывал, что голова ваша была разрублена до самых зубов."

"Стало, вы худо видели, г. Рыцарь, а Вамба, просто, соврал. Слава Богу! зубы мои здоровы, что за ужином я постараюсь вам доказать; впрочем, в этом Бриан невиноват, удар его был хорош, но меч повернулся у него в руке таким образом, что пришелся по моей голове плашмя. Ежели бы я был в шлеме, то и не почувствовал бы этого удара, Бриану же так бы ответил, что он не захотел бы более на меня нападать; но, имея на голове одну шелковую шапку, я был оглушен ударом и упал без чувств, хотя и не был ранен. Наконец, опомнившись, я увидел себя в гробу, но к счастию в открытом; я несколько раз чихнул и услышал, что от меня опрометью побежали люди; я вскричал, но никто ко мне не являлся; осмотревшись кругом, я увидел, что нахожусь под сводами в сыром подземельи, и заметил, по слабому свету от двери, что она была неплотно притворена; это меня заставило подумать вышний."

"Почтенный Ательстан, - сказал Ричард - прежде окончания вашего повествования, не лучше ли вам себя несколько подкрепить?"

"Справедливо, кусок этой ветчины, которая, кажется, должна быть вкусна, меня не испортит, и ежели вы разсудите быть моим товарищем.... "

Говоря таким образом, он подошел к столу, на котором были поставлены разные кушанья, налил бокал вина; что повторили и Цедрик с обоими Рыцарями и поздравили его с возвращением жизни.

Сделав это, Ательстан продолжал свое повествование. В это время число слушателей его очень умножилось; Эдифь, в восхищении от радости, вошла в залу, а за нею такое множество людей, какое только могло в оной поместиться, и сверх того, вся лестница, ведущая к оной, была наполнена любопытными, желавшими узнать о происшествии, о котором пересказы, изменяясь на каждой ступени, доходили до нижней совершенно иными.

"Я выскочил из гроба, - продолжал Ательстан - выбежал из подземелья и, взошед на лестницу так проворно, как можно человеку поевшему трои сутки, очутился в комнате, в которой увидел человека, сидящого за столом. Видно, по савану моему, он почел меня выходцем с того света, потому что смотрел на меня розиня рот и крестился; когда же я подошел к столу, он, кинув в меня толстую суковатую дубину, лежавшую близь него, бросился сам опрометью вон из комнаты; я, вместо того, чтоб его преследовать, проворно выпил несколько рюмок вина и побежал в конюшню, в которой нашед коня, отправился во всю прыть к Коинигсбургскому замку, и все, встречавшиеся со мною, почитая меня за мертвеца, бежали от меня неоглядкой, потому что я весь закутался в саван, не желая, чтоб меня узнали, и думаю, что не вошел бы и в собственный свой замок, если бы не сочли меня за шута, нарядившагося для представления какого-нибудь лица в комедии и приготовившагося забавлять людей, пришедших оплакивать мою смерть. Наконец, я вошел сюда почти насильно, и прежде свидания моего с вами, почтенный друг мой, - сказал он Цедрику - я только успел увидеться с моею материю и съесть кусок кой-чего."

"И вы находите меня, - сказал Цедрик - готовым возобновить наше славное предположение и решиться на все для поддержания чести Саксонского поколения и для освобождения его от Норманского ига."

"Не говорите мне об освобождении кого-либо; довольно, что я сам освободился от могилы."

"Помилуйте, почтенный Ательстан! - сказал Цедрик - Теперь пред вами открыто поприще славы. Воспользуйтесь случаем, соединившим здесь всех знатнейших Саксонцев, скажите этому Норманскому Принцу, этому Ричарду Анжуйскому, что, хотя он и Львиное Сердце, но не удержит безпрепятственно на себе короны Альфреда, в то время, когда здравствует потомок мужеского пола Святого Короля."

"Как! - вскричал Ательстан - неужели этот почтенный Рыцарь, Король Ричард?"

"Да, Ричард Плантагенет; - отвечал Цедрик - но мне не нужно вам объяснят, что он сюда приехал по собственной его воле, с полною к нам доверенностию, и что следовательно мы не должны ни оскорблять его, ни задерживать. Вам известны, почтенный Ательстан, обязанности гостеприимства."

"Известны - отвечал Ательстан - равным образом, как и обязанности к моему Королю, и я готов - прибавил он, преклонив колено пред Ричардом - представить ему должное почтение."

"Сын мой, - сказала Едифь - вспомни о крови, текущей в твоих жилах."

"Вспомните - сказал Цедрик - о Саксонцах."

"Матушка и вы, друг мой, - отвечал Ательстан, вставая " - не напоминайте мне об этом. Трех суточный голод мало питает честолюбие; я встал из гроба умнее, нежели лег в него. С тех пор, как я набил себе голову этими честолюбивыми видами, мне должно было беспрестанно скакать из замка в замок и большими и проселочными дорогами; подвергаться безпокойствам, неприятностям, плену, поражению и трехдневному голоду; и всё это для достижения до цели, до которой неиначе можно достигнуть, как посредством погибели десятков тысяч людей, теперь препокойно ужинающих. Нет! я от этого навсегда отказываюсь и желаю быть Королем только в моем замке."

"А питомицу мою, Лэди Ровену, надеюсь, что вы не имеете намерения оставить?"

"Будем говорить чистосердечно, почтенный Цедрик, и будем разсудительными. Лэди Ровена любит более мизинец перчатки сына вашего Вильфрида, нежели всего меня. Не краснейте, прелестная моя родственница; нет никакого стыда предпочесть ловкого Рыцаря деревенскому Франклину; но и не смейтесь, Лэди Ровена; саван и тощее бледное лице не должны внушат веселости; притом, ежели вы хотите смеяться, я доставлю вам лучший к тому случай. Дайте мне вашу руку, или лучше сказать, ссудите меня ею на время, потому что я прошу у вас ее единственно как друг ваш. Хорошо! теперь приближтесь Вильфрид, я ее вам уступаю..... Да где же он? Ежели мне не померещилось от трехсуточного поста, он был здесь."

замка.

"Прекрасная Лэди Ровена! - сказал Ательстан - ежели бы я мог полагать, что скорый отъезд Вильфрида не происходит от важных причин, то вступил бы обратно в мои права...."

"Поистинне, - сказал Ательстан - справедливо утверждают, что из всех творений на женщину менее прочих можно полагаться; я совершенно был уверен, что она меня поблагодарит и даже поцелует. Надобно, чтоб этот саван имел необыкновенное свойство. Мне кажется, все бегут от меня. Итак, я обращаюсь к вам, почтенный Ричард, представляя вам мое почтение вновь, как верный подданный...

Но и Ричард также исчез и никто не мог сказать, куда он девался. Наконец узнали от Вамбы, что он вышел из залы, подозвал к себе Еврея, говорившого с Вильфридом и, сказав с ним несколько слов, сел на коня и поскакал быстро, посадив за собою сего Еврея, за кости которого - говорил Вамба - после этой езды, нельзя будет дать ни шелеха.

"Клянусь! - сказал Ательстан - что точно чернобог вселился в мой замок во время моего отсутствия. К кому ни обращаюсь, все, кажется, исчезают при первом звуке моего голоса, так что я не смею ни с кем говоришь и мне остается только ограничиться приглашением тех из друзей моих, которые еще не исчезли, последовать за мною в столовую. Я надуюсь, что стол так приготовлен, как должен быть при погребении знатного Саксонца, который также поест в свою очередь. Однако поспешим; кто знает, первобог не унесет ли и ужина?