Кентень Дюрвард, или Шотландец при дворе Людовика XI.
Часть третья.
Глава двадцать седьмая. Взрыв

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кентень Дюрвард, или Шотландец при дворе Людовика XI. Часть третья. Глава двадцать седьмая. Взрыв (старая орфография)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
Взрыв.

Предыдущая глаза, по заглавию своему заставила оглянуться назад, чтобы читатель мог судить в каких отношениях были Французской Король и Бургундский Герцог, когда Людовик решился вверить особу спою чести отчаянного врага, ибо его уверенность в астрологии обещала ему выгодные последствия. Но конечно его побудило к этому и внутреннее сознание в преимуществе, которое умственные силы давали ему над Карлом. Ето странное и впрочем неизъяснимое намерение было тем безразсуднее, что в сии смутныя^ времена было много доказательств, что не должно надеяться и на самые торжественные обещания. И в самом деле убиение Герцогского деда на Монтероском мосту, при отце Людовика XI, на свидании, имеющем целию возстановление мира и общее прощеное, представляло Герцогу ужасный пример, еслиб он решился воспользоваться оным.

Но в праве Карла, хотя грубом, гордом, запальчивом и упорном, была примись и прямодушия и великости, кроме тех минут, в которые увлекался он буйством страстей своих. Одним холодным людям етие две добродетели могут быть вовсе не известны. Он ни чуть не принудил себя принять Короля лучше, нежели требовали законы гостеприимства; но с другой стороны не показал готовности преступить священные пределы, ими положенные.

На другой день по приезде Короля был общий смотр войск Карла, и оне были так многочисленны, так хорошо вооружсны и одеты, что он может быть порадовался случаю представишь ето зрелище своему совместнику в могуществе. Хотя и сказал ему, как учтивый вассал своему Государю, что ето войско не его, а Королевское, но выражение лица и гордость, блеснувшая в глазах его, довольно показывали, что ете слова просто учтивость, ничего незначущая и что он очень твердо знал, что ето отличное войско, единственно от него зависящее, столь же готово идти на Париж, как и по всякому другому направлению. Неудовольствие Людовика должно было увеличиться тем, что он узнал между прочими знамена многих Французских дворян, не только из Нормандии и Бретани, по даже из провинции непосредственнее ему подвластных и которые, по разным неприятностям, присоединились к Герцогу Бургундскому и шли за одно с ним.

Верный своему нраву, Людовик притворился незамечающим етих недовольных, между тем, как мысленно высчитывал способы отделить их от Бургундии и опять заманить к себе, и решился выведать об етом у важнейших из них, через Оливье и других посредников.

Сам рачительно, но с величайшею осторожностию, старался приобресть благорасположение главнейших сановников и советников Карла, употребляя к сему обыкновенные свои средства, оказывая внимание, осыпая искусными ласкательствами и расточая щедрые подарки. Не для того, говорил он етим вельможам, чтобы поколебать верность, которою они обязаны были благородному своему властелину, но чтобы возбудить в них все старание о сохранении мира между Франциею и Бургундиею; ета цель сама по себе была очень похвальна и очевидно клонилась к счастию обеих государств и их владетелей.

Внимание Государя столь великого, благоразумного, само собою уже производило некоторое действие, ласкательства усиливали оное, а подарки, которые тогдашние обычаи позволяли принимать Бургундским придворным, действовали еще более. Во время травли кабана в лесу, пока Герцог занимающийся с одинакою ревностию делами и удовольствиями, совершенно предавался своей страсти к охоте, Людовик, не будучи связан его присутствием, нашел средство переговорить тайно и по очереди со многими придворными, которым приписывали большую власть над умом Карла и в числе их не были забыты Имберкур и Аржантон. К ласкам, оказанным етим отличным людям, он не преминул искусно присоединишь похвалу храбрости и воинских даровании первого, и глубокомыслия и познании в словесности будущого историка етого времени.

Ета удобность лично привлечь к себе, или если угодно читателю, подкупить министров Карла, была может быть важнейшим предметом Королевского посещения, даже хотя бы ему и не удалися его старания приласкать Герцога. Франции была в такой связи с Бургундиею, что многие из дворян последней земли имели в первой или настоящия выгоды, или будущия надежды и благосклонность Людовика могла столько же содействовать оным, сколько бы немилость его быть им вредною.

Искусный в сем роде происков, как и во всех других, щедрый до излишества, когда его предприятия того требовали; умея давать своим предложениям и подаркам самую благовидную наружность, Король успел преклонить гордость иных корыстолюбием, и представить другим, истинным, или притворным приверженцам отечества, общее блого Франции и Бургундии настоящею целию; между тем, как личные выгоды каждого, подобно скрытому колесу движущему машиною, действовали с неменьшею силою. Он умел узнать приманку, годную для всякого, и способ подавать ее: тихонько втирал подарки тем, которые по гордости не протягивали руки, и не сомневался, что щедрость его, сходя подобию росе, без шума и неприметно, произведет в свое время обильную жатву благорасположения к дателю, а может быть и добрых поступков в его пользу. Наконец, хотя давно уже чрез поверенных своих он проложил себе путь к получению при Бургундском дворе влияния, могущого принесть выгоду Франции; но личные старания, разумеется подкрепленные предварительными разведываниями, прямее довела его к цели в несколько часов, нежели средства, употребленные прежде успели бы многолетними переговорами.

При Бургундском дворе был человек, которого особенно Людовику хотелось преклонить к себе и которого тщетно искал он по приезде: ето был Граф Кревкер. Король не только посердился за твердость показанную им при посольстве в Плесси-Ле-Тур, но она еще усилила в нем желание стараться, если можно, завлечь его. Людовик с неудовольствием узнал, что Граф отправился с сотнею Рыцарей на границы Брабанта, для вспоможения Епископу, в случае нужды, против Вильгельма Ла-Марка, или мятежных подданных. Его утешила только мысль, что ето войско и наставления, отправленные им с падежными гонцами, удержат тамошних жителей от преждевременных смятений, которые взрывом своим могли бы сделать положение его весьма сомнительным.

Весь двор отобедал в лесу и в полдень, как часто случалось на больших травлях, в тогдашних обстоятельствах, такое распоряжение особенно нравилось Герцогу, желающему по возможности избавишься от торжественного и почтительного обращения, которое во всяком другом случае он обязан был сохранять с Королем Людовиком. Правду сказать, глубокое познание человеческих слабостей обмануло Короля в етом случае. Он подумал, что Герцога несказанно обрадует такое доказательство благоволения и доверенности его Государя; но забыл, что зависимость Бургундского Герцогства от Французской Короны, втайне сильно огорчало владетеля столь богатого, гордого и мощного, каков был Карл, конечно всего более желающий превратить владение свое в независимое Королевство. Присутствие Короля налагало на него обязанность играть роль подчинена ного вассала в собственном дворе своем, исполнять разные обряды Феодального потворства и уважения, что человеку столь высокомерному казалось неприличным достоинству владетельного Принца, которое он во всяком случае сколь возможно старался поддерживать.

Но хотя шут можно было обедать на трапе и при звуке рогов починать боченки со всею вольностию, допускаемою сельским столом, тем необходимее было за ужином соблюсти все законы строжайшого етикета.

На этот счет отданы были предварительные приказания; и возвратясь в Перонну, Король нашел стол изготовленный с пышностию и великолепием, достойными богатства мощного его вассала, владеющого почти всеми Нидерландами, которые были тогда богатейшею страною Европы. Герцог сидел в почетном конце стола, отягченного золотою и серебреною посудою, наполненною лучшими кушаньями. По правую руку его, на возвышеннейшем месте сидел Король, гость его. За ним стояли с одной стороны сын Герцога Гельдернского, исполняющий должность кравчого; с другой шут его, Хвастун, без которого его редко видали; ибо подобно большей части людей, имеющих с ним одинакой прав, Карл перещеголял все современные дворы привязанностию к дуракам и шутам; столько же наслаждаясь зрелищем их умственного несовершенства, или слушанием странных выходок их, сколько умный, но не более сострадательный соперник его, охотно смеющийся.

Ошибкам мудреца и трусости героя, забавлялся наблюдением человеческих слабостей, с благороднейшей точки зрения. И если точно Брантом повествует правду, что один придворный шум, услышав, как в порыве раскаяния и набожности Людовик XI признал себя участником в отравлении брата своего Генриха, Графа Гвиеннского, назавтра за обедом рассказал ето всему двору, то можно поверить, что шутки должностных шутов мало правились етому Государю, в остальное время его жизни.

Но в етом случае, он одна ко жь удостоил вниманием своим любимого шута Герцога Бургундского и восхищался его остротами. Он решился на ето тем охотнее, что заметил, по смотря на грубое иногда выражение шуток Хвастуна, что часто оне заключали более тонкости и насмешливости, нежели в прочих людях того же звания.

В самом деле, Тиль Вельцвейлер, прозванный Хвастуном, ничуть не был обыкновенный шут. Он отличался высоким ростом и приятною наружностию, успевал во многих телесных упражнениях, что едва можно было согласить с слабым понятием, ибо для приобретения этой ловкости ему нужно было терпение и внимание. Он обыкновенно сопровождал Герцога на охоту и даже на войну, а в сражении при Моплери, когда етот Государь находился в величайшей опасности, быв ранен в горло и едва не попавшись в плен Французскому Рыцарю, схватившему уже лошадь его под узцы, Тиль Вельцвеилер бросился на нападающого с такою неустрашимостию, что смял его и избавил своего Государя. Может быть он боялся услугою, столь важною для человека его звания, вооружишь против себя Рыцарей и вельмож, оставивших придворному шуту заботиться о безопасности Герцога; как бы ни было, не требуя похвал за этот подвиг, он старался только разсмешить на свой счет и нахвастал столько о своей отважности в етом сражении, что многие почли выдумкою и помощь, столь кстати поданную Герцогу. Тут и получил он имя Хвастуна и с тех пор его не называли иначе.

Хвастун одевался очень пышно и весьма немногия части его одеяния напоминали его звание, да и те имели более переносный; нежели буквальный смысл. Вместо обритой головы, на нем были длинные завитые волосы, сливающиеся с причесанною бородою; черты его были правильны и даже могли бы почесться хорошими, если бы в глазах не было чего-то сумасбродного. Небольшая полоска красного бархата, нашитая на верхушке его колпака, более означала, нежели представляла, петуший гребень, отличительный признак должностного шута. Его жезл из черного дерева по обыкновению оканчивался дурацкой головой с серебреными ослиными ушами; но ета голова была так мала и так чисто отделана, что издали можно бы подумать, что у него в руках должностной жезл важнейшей должности. Только по етим признакам можно было угадать его звание. В других отношениях он спорил пышностию с большею частию придворных. К шапке его пришита была золотая медаль; на шее висела прекрасная цепы из того же металла, и богатое платье его было сшито не страннее платья тех щеголей, которые стараются превзойти моду.

-- Кому приготовлены ете два пустые места? спросил Карл.

-- По крайней мере лишь одно из них должно бы достаться мне по наследству, отвечал Хвастун.

-- А почему, дурак?

-- Потому что ето места Имберкура и Аржантона, которые так далеко пустили своих соколов, что забыли об ужине. А кто предпочитает летящого сокола жареному Фазану, тот близкой родня дуракам, стало мне должно бы иметь право на места их зй столом, как на часть движимого наследства.

-- Старая песня, друг мой Тиль; по глупы они, или умны, а воротились для поправления вины своей.

В ету минуту Аржантон и Имберкур вошли в залу и почтительно поклонившись обоим Государям, сели на оставленные себе места.

-- Ну! Господа, сказал им Герцог, видно ваша охота была очень хороша, или очень дурна, что так долго вас задержала? Но что ето! Филипп Коммин, ты совершенно разстроен! Или Имберкур выиграл у тебя большой заклад? Ты философ и должен бы уметь терпеливее сносить неудачи. Да Имберкур также пасмурен. Что ето значит, Господа? разве вы не нашли дичи? растеряли своих соколов? встретились с какой-нибудь колдуньей? или дикой охотник явился вам в лесу? Клянусь честью, можно бы подумать, что вы пришли не на пир, а на похороны.

Пока говорил Герцог, взоры всего собрания были устремлены на Аржантона и Имберкура. Они ничуть не принадлежали к числу тех людей, у которых задумчивость вошла в привычку, и потому их замешательство и разстроенный вид были скорее замечены. Веселость, большею частию происходящая от чрезмерных излияний прекрасного вина, исчезла почти в то же аinioвение; и хотя никто не мог изъяснить причины стой внезапной перемены в общем расположении; однакож каждый стал шептать на ухо своему соседу, как бы ожидая важного известия.

-- Что значит ето молчание, Господа? вскричал Герцог, возвысив голос, и без того слишком громкой. Если вы приходите за стол наш с таким странным видом и еще страннейшим молчанием, то лучше бы вам оставаться в болоте травишь цаплей, или филинов и сов.

-- Государь, сказал Аржантон, возвращаясь сюда из леса, мы встретились с Графом Кревкером.

-- Как! Он ужь вернулся из Брабанта? надеюсь, что все там спокойно.

-- Граф тотчас сам доложит Вашему Высочеству известия, им принесенные, сказал Имберкуру, ибо мы не знаем их в подробности.

-- Право! А где Граф?

-- Он переодевается для представления Вашему Высочеству, отвечал Имберкур.

-- Переодевается! Клянусь Богом, что мне в его переодевании? Вы, я думаю, сговорились с ним свести меня с ума!

-- Правду сказать, возразил Аржантон, он желает сообщить вам принесенные известия на особой аудиенции.

-- Мой Бог! Вот, Государь, сказал Карл, вот как нам всегда служат наши советники. Если им удастся поймать что нибудь, по их мнению для нас несколько занимательное, они тотчас примут важный вид и гордятся своею ношею, как осел новым седлом. Сказать Кревкеру, чтоб тотчас явился сюда. Он приехал с Литтихской границы, и по крайней мере мы, продолжал он, ударяя на местоимение, не имеем в стой земле никакой тайны, которой не могли бы объявить пред целым светом.

Все заметили, что вино порядочно усилило врожденное упрямство Герцога; и хотя многие из придворных охотно представили бы ему, что время неудобное ни к принятию известий, ни к заседанию в совете, однакож, слишком хорошо зная буйный нрав его, они не осмелились возражать и решились ожидать известий, которые Граф мог сообщишь.

величайшее хладнокровие и попеременно разговаривал с шутом и с великим кравчим.

Наконец пришел Кревкер и Герцог встретил его отрывистым вопросом: - Ну что! Господин Граф, что нового в Литтихе и в Брабанте? Весть о приезде твоем изгнала веселость из нашей беседы; но я надеюсь, что твое присутствие воротит ее.

-- Государь повелитель, отвечал Кревкер твердо, но печально, вести, мною принесенные, приличнее слушать в совете, нежели за столом:

-- Что ето за вести? вскричал Герцог; я хочу знать их, хотя бы ты возвестил мне о пришествии Антихриста. Но я угадываю: Литтихцы опять взбунтовались.

-- Ето правда, Государь, сказал Кревкер очень важно.

-- Видишь ли, воскликнул Герцог, как. я тотчас угадал, что ты так колебался мне сказывать! Так ети безмозглые мещане опять зашевелились? Эта весть пришла очень кстати, прибавил он бросив на Людовика взгляд, исполненный гнева и негодования, хотя очевидно старался укротить себя, ибо мы можем спросить мнения нашего Государя о способе унять етих мятежников. Нет ли у тебя других известий, Граф? сказывай их нам, потом объясни, для чего ты сам- не поспешил на помощь к Епископу?

-- Тяжко мне, Государь, поведать вам другия вести и вам горько будет их выслушать. Помощь моя и всех на свете Рыцарей, не могла бы спасти достойного святителя: Вильгельм-Ла-Марк, вместе с возмущенными Литтихцами, Овладел Шонвальдом и в собственном замке зарезал его.

-- Зарезал! повторил Герцог глухим шопотом, который однакожь раздался во всех концах залы; ты был обманут ложным донесением, Кревкер; ето невозможно!

-- Увы, Государь, отвечал Граф, я узнал ето от очевидного свидетеля, от стрелка Шотландской гвардии Короля Французского, который был в зале, когда ето злодеяние совершилось по приказанию Вильгельма Ла-Марка.

-- И который верно был споспешником и сообщником етого ужасного преступления, вскричал Герцог вскочив с места и топнув ногою с таким бешенством, что скамейка, стоявшая перед ним, разлетелась в дребезги. Заперсть двери в зале! Стражи к окнам! ни один чужеземец не смей шевельнуться под опасением смерти! Дворяне мои, обнажайте мечи! - И обратясь к Людовику, он медленно, но решительно, схватился за рукоять меча своего. Король же, не показывая ни малейшого страха, не принимая даже никаких оборонительных мер, хладнокровно сказал ему:

-- Ето известие помрачило разсудок ваш, любезный братец.

-- Нет, возразил Герцог ужасным голосом, но оно пробудило справедливое негодование, которое я слишком долго усыплял пустым уважением к месту и обстоятельствам. Убийца брата! сын мятежный! мучитель подданных! союзник коварный! -Король клятвопреступный! дворянин безчестный! Ты в моей власти, ни за то благодарю Бога.

-- Лучше благодарите мою глупость, сказал Король. Когда мы встретились с силами, более равными, при Монлери, кажется, вы желали бы далее быть от меня, нежели теперь.

Герцог все еще держался за рукоять меча своего, по не обнажил его. Казалось, он не мог решиться поднять его на врага, не желающого сопротивляться и которого спокойный вид не оправдал бы никакого насилия.

Между тем в зале господствовало общее смятение. Двери заперли по приказанию Герцога, и поставили стражу к ним и к окнам; но многие Французские вельможи вскочили и готовились защищать своего Государя, Людовик не сказал ни слова Герцогу Орлеанскому и Дюнуа, со времени освобождения их из Лошекого замка, и едва могли они почитать себя свободными, ибо их влачили за Королем, как достойных более недоверчивости и подозрений его, нежели приветствий и любви. Однакожь голос Дюнуа первый раздался посреди смятения, он сказал Герцогу Бургундскому: - Герцог, не забудьте, что вы вассал Франции и что мы, гости ваши, Французы. Если поднимете руку на нашего Государя, то приготовьтесь к самым жестоким усилиям отчаяния; ибо, верьте мне, мы упьемся кровью Бургундскою, - как вином её. Смелее, Герцог Орлеанский. А вы, дворяне Французские, станьте вокруг Дюнуа и делайте, что он будет делать.

В подобные минуты Государь узнает на кого из подданных своих вернее может положиться. Малое число Рыцарей и независимых дворян, сопровождавших Людовика, и из коих большая часть получала от него только знаки презрения, или неудовольствия, не страшась несравненно большей силы, которая оставляла им только надежду умереть со славою, тотчас стали около Дюнуа и за ним пробились к почетному концу стола, где были оба Государя.

своей, вмешиваясь в ето дело, чтобы ни случилось с их благодетелем.

В числе великодушнейших и вернейших отличался почтенный Лорд Кравфорд, который с быстротою, почти невероятною-в его лета, открыл себе путь, не смотря ни на какое сопротивление. Правда, что никто и не сопротивлялся ему; ибо, по какому-то побуждению чести, или по тайному желанию отклонить удар, угрожающий Людовику, большая часть Бургундских вельмож раздались и пропустили его. Смело став между Королем и Герцогом, Кравфорд надвинул на голову свой ток, из под которого показывались несколько седых волос; его бледные щеки и сморщенное чело заблистали румянцем молодости; в глазах, потухших от старости, засверкал огонь молодого воина, готового на действие мужественное и отчаянное; и обернув левую руку епанчею, прикрепленною к своему плечу, а правою обнажил мечь.

-- Я сражался за его отца и деда, вскричал он, и клянусь Св. Андреем! что бы ни случилось, не покину его в такой опасности!

шагах.

Герцог Бургундский все еще держался за рукоять меча и казалось готовился подать знак ко всеобщему нападению, следствием коего было бы избиение слабейшей стороны, по Кратер бросился вперед и громко вскричал: - Государь Герцог, подумайте, что вы хотите делать! Вы дома. Вы вассал Короля. Не проливайте под своею кровлею крови своего гостя, крови Короля на престоле, Вами для него воздвигнутом, на которой он сел, доверившись вам. Из уважения к чести Вашего дома, не старайтесь за ужасное убийство отмщать еще ужаснейшим.

-- Да, отвечал Кревкер с твердостию, но только когда он справедлив, подобно небесному. Позвольте мне просить Вас о укрощении вашего права, хотя вы по справедливости оскорбляетесь. А вы, дворяне Французские, ваше сопротивление тщетно; позвольте просить вас не предпринимать ничего, могущого произвесть кровопролитие.

-- Он прав, сказал Людовик, который не потерял своего хладнокровия в етой ужасной крайности и предвидел, что если бы началась ссора, то минутное бешенство довело бы до большого насилия, нежели по разсмотрении дела, когда бы удалось сохранить тишину.

-- Брат Орлеанский, любезный Дюнуа, храбрый мой Кравфорд, не доводите до бедствии и кровопролития, слишком скоро вступаясь за обиду. Герцог, наш братец, разгневан смертию друга, ему драгоценного, почтенного Епископа Литтихского, о смерти коего мы жалеем не менее его. Старые и по несчастию новые поводы к ссоре заставляют его подозревать нас в некотором участии в преступлении, которое нас ужасает. Если бы наш хозяин хотел нас умертвить на этом же месте, нас своего Короля и родственника, под ложным предлогом, что мы содействовали этому гнусному убийству, то все ваши усилия ничуть не облегчили бы нашей участи, а напротив еще могли бы очень отягчить ее. И так, отойди, Кравфорд. Когда бы ето были мои последния слова, я говорю как Король своему чиновнику и требую повиновения. Отойди; и если потребуют, отдай свой меч; я приказываю, а твоя присяга велит повиноваться мне.

-- Ето правда, Государь, отвечал Кравфорд отступая и влагая меч в ножны; так, ето правда; но еслиб я начальствовал семьюдесятью пятью храбрыми моими стрелками, а не был отягчен таким же числом годов; то, клянусь честью! посмотрел бы можно ли сладить с этими щеголями, которые так чванятся своими золотыми цепочками и драгоценными камнями на шапках.

почтенному гостю, верному другу, за его одолжения. Мы поступим так, что вся Европа узнает нашу справедливость. Дворяне Французские, вы должны отдать свое оружие нашим чиновникам. Ваш Государь нарушил перемирие и но имеет более права им пользоваться. Однакожь, из уважения к чести вашей и к роду, им посрамленному, мы не потребуем меча у брата нашего Людовика.

-- Ни один из нас, вскричал Дюнуа, не отдаст оружия и не тронется из стой залы, не уверившись в безопасности нашего Короля.

-- И ни один из Шотландских стрелков, продолжал Лорд Кравфорд, не положит оружия, без приказания Французского Короля, или его великого Конетабля.

-- Храбрый Дюнуа, сказал Король, и ты, верный мой Кравфорд, ваше усердие не принесет мне никакой пользы, а только повредит. А надеюсь, продолжал он с важностию, более на мою правость, чем на тщетное сопротивление, которое стоило бы жизни лучшим и храбрейшим моим подданным. Отдайте свое оружие: благородные Бургундцы, которые получат ети почтенные залоги, лучше вас защитят меня и вас самих. Отдайте свое оружие, я вам приказываю.

Так, в стой опасной крайности, Людовик показал ту скорую решимость и то удивительное присутствие духа, которые одне могли спасти ему жизнь. Он знал, что до начатия боя может положиться на усилия большей части Бургундских вельмож, бывших в зале, укротить ярость их Государя; но что в случае сражения, жизнь его и малого числа его защитников тотчас будет принесена в жертву: однакожь самые жестокие враги его признались, что в ету минуту он не показал ни подлости, ни трусости. Он не старался довести гнев Герцога до бешенства; по по видимому не боялся и не укрощал его и продолжал смотреть на Карла с тем спокойным и постоянным вниманием, которое заметно в глазах неустрашимого человека, наблюдающого угрозные движения сумасшедшого, и знающого, что довольно хладнокровия а твердости для усмирения даже самого бешенства.

". - Возьми его и пусть чорт тебя обрадует. Законный владетель етого меча не обезчещен, отдавая его: нас не пустили защищаться.

-- Постоите, Господа, вскричал Герцог прерывистым голосом, подобно человеку, которому гнев мешает говорит; останьтесь при своем оружии) с меня довольно вашего слова не поднимать его. А ты, Людовик Валуа, должен считать себя моим пленником, пока не оправдаешься и не докажешь, что не был сообщником убийства и святотатства. Проводить его в замок, в башню Графа Герберта; пусть он выберет себе в товарищи шестерых из своих приближенных. Лорд Кравфорд, ваша стража должна выдти из замка; ей назначат другое место, почетное. Поднять все мосты, опустить все рогатки, утроить караул у городских ворот, пловучий мост отвести к правому берегу реки, пусть отряд черных Фламандцев окружит замок; утроить часовых на всех притинах. Имберкур, назначь обходы и объезды вокруг города, ночью чрез каждые полчаса, а завтра днем через час, если только ета предосторожность тогда будет еще нужна; ибо мы вероятно не запустим етого дела. Смотри хорошенько за особою Людовика, если дорожить жизнию.

Он бросил ужин с тем же пасмурным и гневным видом, взглянул на Короля с выражением смертельной ненависти и быстрыми шагами вышел из комнаты.

-- Господа, сказал Людовик, с важностию посмотрев вокруг себя, горесть о смерти союзника повредила разсудок Вашего Государя. Надеюсь, что вы слишком хорошо знаете обязанности дворян и Рыцарей, чтобы помогать ему в изменнических и насильственных умыслах против особы его Повелителя.

В ету минуту по улицам раздался бой барабанов и звук труб, призывающий воинов ето всюду.

согласия между Вашим Величеством и нашим Государем; но до тех пор мы обязаны исполнять его приказания. Ети Господа и Рыцари за честь почтут принять к себе знаменитого Герцога Орлеанского, храброго Дюнуа и достопочтенного Лорда Кравфорда. Я же должен быть каммергером Вашего Величества и проводишь совсем не в такое жилище, которого бы желал Вам, помня гостеприимство, с которым меня встречали в Плесси. Не угодно ли Вам избрать своих спутников, коих число по повелению Герцога ограничено шестью.

-- В таком случае, сказал Король, посмотрев около себя и подумав немного, я желаю иметь при себе Оливье Лань, стрелка моей Шотландской гвардии, по имени Рубца, Тристана Пустынника с двумя служителями по его выбору, и верного и честного Философа моего, Марция Галеотти.

-- Воля Вашего Величества будет в точности исполнена, отвечал Граф Кревкер. Я узнал, прибавил он по некоторым справкам, что Галеотти теперь на веселом ужине, но за ним тотчас пошлют. Остальные сию жь минуту явятся по приказанию Вашего Величества.

-- И так, сказал Король, пойдемте в новое жилище, назначенное нам гостепрнимством нашего братца. Мы знаем, что ето место крепкое и надеемся, что будет безопасно.

-- О! ничего, совершенно ничего. Я пойду с тобою, Кревкер.

Шут, которому все было позволено, взял Кревкера за руку и пошел с ним; между тем, как под крепкою стражею, но со всеми наружными знаками уважения, Граф провожал Короля к новому его жилищу.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.