Загадочные происшествия в Герондайкском замке.
Глава XV. Все о табакерке.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Загадочные происшествия в Герондайкском замке. Глава XV. Все о табакерке. (старая орфография)

Глава XV.
Все о табакерке.

Викарий, Френсис, Кетли и его дочь Мария, сели за завтрак позднее обыкновенного, вчерашний обед задал слугам много дела. Мысли обоих были озабочены, викария странной потерей доктора Дауниса, о чем он говорил время от времени, а Марии предложением, сделанным ей Филиппом Кливом - предложением самым важным для молодой девушки. Вдруг Кетль взял письмо, которое лежало возле его тарелки.

- О! сказал он: - это от мистрис Педж.

Мария подняла глаза с улыбкой.

- По обыкновению недовольна прислугою, папа?

- Разумеется, тобою также, прибавил виварий, прочтя короткое письмо. - Она зовет тебя к себе, Мария.

Мистрис Педж, была единственная богатая родственница Кетлей, двоюродная сестра покойной мистрис Кетль, она жила в Лимингтоне, в своем прекрасном собственном доме, и могла бы быть так счастлива, как только может быть богатая вдова. Но, не смотря на доброе сердце, мистрис Педж была чрезвычайно капризна и взыскательна; она вела постоянную войну, с своими слугами, и меняла их безпрестанно. Но доброта её сердца была неоспорима, каждое Рождество присылала она Кетлю пятьдесят фунтов стерлингов, для раздачи бедным.

Время от времени она приглашала к себе Марию, и викарий никогда не позволял дочери отказываться.

- Она становится стара, Мария, и почти единственная родственница, оставшаяся от твоей бедной матери, я не могу позволить тебе неглижировать ею, говорил он.

Но он не прибавлял другой причины, которая может быть больше всего имела влияние на него, что она богата и вероятно, вспомнит о Марии в своем завещании, если она не прогневает ее.

- Почти все слуги отказались уже три дня, Мария, она очень больна и желает, чтобы ты приехала к ней как можно скорее, сказал Кетль, передавая письмо дочери.

- Я не могу ехать, папа.

- Не можешь!

- Теперь так много дела дома.

- Какого дела?

- В приходе...

- О, к чорту приход, сказал викарий, и тотчас закашлялся. - Ты не можешь вечно оставаться в этом приходе, дитя.

- Эта зима тяжелая, папа, относительно работы; у многих совсем нет работы, а это влечет за собою бедность и болезнь для жен и детей. Я не говорила вам как много у нас больных.

- Если я поеду в Лимингтон, папа, неизвестно когда я могу вернуться. Мистрис Педж раз продержала меня полгода, я это помню хорошо.

- А если теперь она пожелает оставить тебя на год, ты должна остаться.

- О, папа!

- Ты подражаешь Элле Винтер, сказал викарий: - и она не хотела уезжать, но это вышло очень хорошо. Её обстоятельства, однако, не похожи на твои, я не говорю, что она поступала дурно, желая остаться с дедом, таким старым и больным. А я не стар и не болен.

Но Мария думала, что её отец болен, хотя, разумеется не так смертельно как сквайр; и хотя он еще не стар, то все-таки преклонных лет. Его здоровье несколько ослабевало, зрение начинало изменять ему, а иногда и память. Он еще меньше прежнего интересовался приходом, предоставляя все пастору Плимптону и Марии. Пристрастие его к старому портвейну усиливалось, и он просиживал целый вечер с бутылкой под рукой, насилу приподнимался, когда наступало время ложиться спать. Вообще, Мария много бы дала, чтобы не уезжать из дома; но она видела, что должна это сделать. Может быть также ей не хотелось уезжать от Филиппа.

- Право, папа, я не знаю как приход обойдется без меня, сказала она, положив письмо. - Подумайте в каком состоянии мы нашли все, когда вернулись летом.

Викарий обиделся.

- А разве я и Плимптон не будем здесь? сказал он. - А что касается того, в какое состояние пришел приход во время нашего пребывания за границей, то ведь тогда и меня не было самого. Право, подумаешь, Мария, что ты и пастор, и причетник и все.

Мария улыбнулась. Она знала, что отец её мало ценит её труды в приходе, потому что не видел и половины того, что делала она, и она была этому рада.

- Я не желаю, дитя, позволить тебе неглижировать мистрис Педж - двоюродной сестрой твоей матери - для всех приходов на свете. Напиши завтра же мистрис Педж; или я напишу, если ты занята, и назначу день твоего отъезда.

Только что они кончили завтракать, как вошел доктор Даунис. Потеря табакерки огорчала и раздражала его, не столько по её ценности, и потому что это был подарок уважаемого друга и покровителя, но по неизвестности и подозрению, которые сопровождали эту потерю. Он был вполне убежден, что табакерку искусно вытащили из его кармана, она не могла выскочить сама. Всю ночь, в промежутках безсонницы думал он об этом, и пришел к неприятному заключению, что табакерку взял Филипп Клив, или чтобы сыграть с ним глупую шутку, или получить за нее деньги для себя. Но это последнее сомнение доктор сохранял при себе.

- Встретил я молодого Филиппа Клива, когда шел сюда, заметил доктор, после того, как все трое опять осмотрели каждый уголок в маленькой передней, потому что в потерях такого рода мы обыкновенно обыскиваем подозрительное место несколько раз. - Я отважился спросить его, не утащил-ли он табакерку в шутку, когда помогал мне надевать пальто здесь вчера. Мне кажется, что тогда-то табакерка моя и исчезла.

Марию поразил неприятно тон доктора.

- Филипп не способен сыграть такую штуку, доктор Даунис, возразила она. - Что же он вам сказал?

- Он сначала не сказал ничего, а только вытаращил глаза и спросил, что я хочу сказать. Я объяснил ему, что моя золотая табакерка исчезла вчера из моего кармана, каким то таинственным и непонятным образом, и я надеялся, что может быть, не он ли сыграл со мною шутку. Он покраснел, он ведь всегда так глупо краснеет, и уверил меня, что не способен сыграть такой непростительной шутки, ни со мною и ни с кем другим и ушел, сказав, что спешит на поезд. Я остался не причем, а табакерки нет как нет.

- Вы публикуете о ней? спросил Кетль, когда они вернулись в столовую.

- Да, хотя не ожидаю от этого никакой пользы. Поверьте мне, табакерка не обронена, она украдена, вор отправил ее в Лондон и получил деньги за нее. Моя единственная надежда состояла в том, что Филипп Клив взял для шутки.

- Но почему же Филипп Клив? спросил викарий: - почему же не кто-нибудь другой.

- Потому что Филипп Клив надевал на меня пальто, здесь, в вашей передней, то есть, помогал мне надевать. Я знаю наверно, что табакерка тогда была у меня в кармане, а когда я разстегнул пальто дома, табакерка исчезла.

- Я в экипаже не трогал табакерки, говорю вам, я не разстегивал пальта. И Филипп Клив это знает, он ехал со мной.

- Право, пожалуй может показаться, что Филипп взял для шутки, сказал викарий.

- Нет, нет, папа, возразила Мария. - Филипп честен.

- Может быт не совсем так честен, как его считают, быстро возразил доктор Даунис. - Я, впрочем, не говорю, что он сделал или способен сделать это. Но я боюсь, что Филипп Клив имеет свои недостатки, он должен позаботиться, чтоб они его не одолели, а то они погубят его. Одна знакомая мне молодая девица лучше сделает, если не будет слушать его шептанья, пока он не сделается этого достоин, прибавил он, когда викарий вышел в другую комнату: - послушайтесь совета старика, душа моя.

Толстый старый доктор ласково погладил Марию по волосам. В его по наружности шутливом тоне было сериозное предостережение, и Мария сильно покраснела, слушая его.

Если эта ночь была безпокойна для доктора Дауниса, то и для Марии Кетль она была не спокойнее. Она никак не могла освободиться от сомнения, когда думала о Филиппе. Мария слишком хорошо сознавала, что в нем не было постоянства, что он увлекался всяким сумасбродством. У нея было много здравого смысла, и в этом отношении она составляла с Филиппом большой контраст. Мария была готова ждать Филиппа вечно и не терять надежды, но после этой безсонной ночи, она решила не давать Филиппу слова, не связывать его. Странно, что слова доктора Дауниса так скоро подкрепили её решимость.

В четвертом часу викарий отправился в Герон-Дайк, а Филипп явился в пасторат. По делам конторы он должен был уехать рано утром, и вернулся только теперь. Мария встретила его с милым румянцем, и протянула руку, но Филипп привлек ее к себе и поцеловал, сел возле нея на диван и обнял ее. Она тихо оттолкнула его руку - Филипп, сказала она: - я боюсь, что мы оба поступили опрометчиво вчера.

- В каком отношении? спросил Филипп, овладев её рукою, так как ему не позволили обнимать стан.

- Вы знаете... в том, что вы сказали... Я думаю, что нам надо подождать, Филипп, еще по-крайней-мере год. Это будет лучше.

- Чего подождать? Что вы забрали себе в голову, Мария?

- Пока наша будущность будет больше обезпечена. Простите мне, Филипп, но я говорю это совершенно сериозно. Чрез год, если вы пожелаете, мы опять можем об этом поговорить.

- Вы хотите сказать, что мы не должны давать друг другу слова? вспылил Филипп.

- Лучше нет. Никто из нас не имеет теперь возможности его сдержать.

- О! сказал Филипп, начиная сердиться: - может быть, вы объясните мне значение ваших слов. Я ничего не понимаю.

Слезы выступили на глазах Марии.

- Милый Филипп, не сердитесь на меня; я скорее говорю для вас, чем для себя. Теперь у вас нет дома для жены, и нет надежды...

- Есть, перебил Филипп. - Старик Типледи хочет взять меня в товарищи...

- Надеюсь, что это случится, но это еще впереди. Я уверена, что вашей матушке будет неприятно, когда вы свяжете себя женой, пока не имеете на это средств. А я с своей стороны как могу выйти замуж? Мне невозможно оставить напашу, и обязанности по приходу, больных и школу...

- Этому дураку Плимптону следовало бы взять на себя эти обязанности, сердито сказал Филипп. - Чем он занимается? Крокетом и волокитством. Вот о чем он думает, а не о том, чтобы заботиться о бедняках, которые живут в мрачных переулках города.

- Он молод, кротко сказала Мария. - Благоразумие приходит с летами.

- Послушать вас, так подумаешь, что вы стары.

- Я стара по опытности. И так, Филипп, продолжала Мария со вздохом: - пусть между нами не будет помолвки. Я буду с вами по прежнему, а когда обстоятельства переменятся к лучшему для нас...

Его досада прошла, как туман от солнца, и он поцелуем запечатлел договор.

- Будьте уверены в одном, моя дорогая, шепнул он: - что нам придется не долго ждать, если это будет зависеть от меня. Я не пощажу ни трудов, ни усилий, чтобы предложить вам дом, который одобрят все, и быть во всех отношениях таким, как вы пожелали бы.

Мария сказала ему тогда, кто, по всей вероятности, ей очень скоро придется ехать в Лимингтон на неопределенное время. Филипп, не очень любезно принял это известие и облегчил свое сердце, назвав эгоисткой мистрис Педж.

- Я не могу остаться долее, сказал он, вставая. - В конторе еще не знают, что я вернулся. Вот вам гость вместо меня, Мария, прибавил он.

Это капитан Леннокс пришел узнать о здоровье викария и Марии после вчерашняго утомления. Филипп уходил, и все трое постояли в гостиной минуты две.

- Кстати о вчерашнем вечере, что это говорят доктор Даунис потерял свою табакерку? спросил капитан Леннокс.

- Он потерял ее, сказал Филипп: - то есть, он так думает. А мне кажется, что он положил ее куда-нибудь, и найдет сегодня же.

- Он здесь ее хватился?

- Нет - дома. И сегодня имел наглость спросить меня, не взял ли ее я, потому что я помогал ему надевать пальто.

Капитан Леннокс взглянул на Филиппа, потом на Марию, потом опять на Филиппа.

- Он спросил вас, не взяли ли вы ее? воскликнул капитан.

- Не взял ли я в шутку. Как будто я сделаю это! Правда, я застегивал ему пальто, но табакерки его не ощупывал и не видал.

- Я еще не совсем понимаю, сказал капитан Леннокс.

- Старик, Даунис, пред отъездом отсюда, подчивал своим табаком викария.

- Я это видел, сказал капитан Леннокс. - Они стояли у камина. Двое-трое нас окружали их. Старая мис Парамей тоже тут была; я говорил с нею.

меня.

- А приехав домой, он хватился табакерки, докончила Мария, когда Филипп остановился. - Неприятная потеря, и так странно куда могла деваться табакерка.

- Да, это странно, но я не поблагодарил его за то, что он спросил, не взял ли я, и в его тоне слышалось подозрение, что я взял и не в шутку.

- А вы не брали? спросил капитан Леннокс.

Филипп, повернувший к двери после своих последних слов, обернулся к капитану.

- Я, что?

- Не взяли для шутки?

- Конечно, нет. Прощайте, Мария.

- Не кчему горячиться, смеялся капитан, следуя за Филиппом. - Вы сегодня не в духе. Разумеется, вы не украли табакерку; и, разумеется, я этого не думал, а если бы думал, то прямо сказал бы вам, прибавил капитан, засмеявшись еще громче. - Но... знаете что напомнило мне это?

- Нет, что?

- Брильянты мистрис Карлион. Они пропали таким же таинственным образом..

Филипп отворил дверь и увидал возвращавшагося домой викария, который дружелюбно пожал руку обоим.

- Я был в Герон-Дайке, сказал он: - и по прежнему меня к сквайру не пустили. Мне кажется, меня-то могли они пустить.

- Они, кажется, никого к нему не пускают, мне уж надоело туда ходить, сказал капитан. - Но все-таки для вас, его духовника, могли бы сделать исключение.

- Я отважился сказать это сегодня старику Аарону, ответил Кетль. - Он отказал наотрез, говоря, что сегодня сквайру очень нехорошо, и что он наверно не захочет принять меня. Я настаивал, посылая его доложить обо мне сквайру, он ввел меня в мрачную комнату, где все сторы были спущены.

- И вас приняли, сер? спросил нетерпеливый Филипп, заинтересованный рассказом, но и торопясь итти.

- Нет, Филипп. Аарон вернулся чрез несколько минут с отказом. Сквайру было бы приятно видеть меня, очень приятно, но ему сегодня очень нехорошо, и Джого положительно запретил ему говорить даже с прислугой - и сквайр присылает мне дружеский поклон! Я и ушел, пожалев, что пришел понапрасну, по обыкновению.

- Если лечение Джого состоит в том, чтобы прятать сквайра от его друзей, то чем меньше он будет хвастаться этим, тем лучше, вскричал Филипп, уходя. - Типледи заметил намедни, что там должно происходить нечто странное.

Мария Кетль уехала в Лимингтон и время проходило. Филипп Клив прилежно занимался своими обязанностями, повидимому, желая загладить прошлые проказы. Сирени не искушали его, потому что дом оставался пуст, и капитан Леннокс уехал в Лондон к сестре. О золотой табакерке никаких не было слухов, доктор Даунис печатал объявления, но без всякой пользы. Может быть, он имел свое собственное мнение об этой потере. Во время разговора с леди Клив об её здоровье, она упомянула, что будущность Филиппа обезпечена. Типледи брал его в партнеры, а она положила на имя Филиппа тысячу двести фунтов в банк.

"Вот откуда повеса берет деньги для карт и бильярда", сказал себе доктор. "Надеюсь от всего сердца, что я ошибся, но куда же могла деваться табакерка?"

Доктор, наконец, решился помириться с своей потерей, он говорил всем своим друзьям, что никогда не найдет ее и что чем менее будут говорить об этом, тем лучше.

Типледи коротко обрезал его.

- Еще успеем поговорить об этом, сер.

Когда Филипп вернулся из Норвича, сделав все как следует к удовольствию своего хозяина, он услыхал, что капитан Леннокс и мистрис Дёчи уже вернулись, и для Филиппа в городе сделалось веселее от их присутствия.

Несмотря на свое доброе намерение, он был у мистрис Дёчи два раза и не застал ее дома. Он с удивлением и удовольствием получил приглашение от лорда Кемберли на концерт и бал в Кемберлиский Парк. Филипп отнес письмо к матери.

- Милый мальчик ты непременно должен ехать, сказала леди Клив. - Это приглашение может повести ко многому приятному. Я с удовольствием вижу, что ты не забыл, что ты сын сер-Гентона Клива. У тебя в жилах течет кровь не хуже крови всех тех кто там будет. Какая жалость, для тебя, мой милый, что мы не можем жить так как следовало бы нам, как тебе предназначено по твоему происхождению.

Филипп был на концерте и на бале. Лорд Кемберли удостоил протянуть ему два пальца и представил своей тетке, мистрис Фетерстон. Филипп во весь концерт не сказал ни с кем ни слова. Он обрадовался, когда концерт кончился и прошел в бальную залу. Там он встретил знакомых. Вдруг он увидал мистрис Дёчи, которая сидела несколько поодаль от толпы. Она подозвала его к себе и протянула ему руку с чистосердечной улыбкой.,

- Где вы были все это время? спросила она, давая ему место возле себя.

Филипп сказал ей, с восторгом устремив глаза на её лицо, что он пробыл несколько недель в Норвиче, а потом, вернувшись, два раза был в Сиренях, но не застал ее дома. Она слушала очень мило, любезно и внимательно.

- Вы танцуете? спросила она, когда составлялась кадриль.

- Я не желаю - если только вы не будете танцовать со мною, ответил он.

- Я нахожу его легкомысленным, и он любит слишком высокую игру. Я намедни говорила Фердинанду, что ему не следовало бы этого дозволять, но он ответил, что это случается не часто... Фердинанд с своим доходом может иногда позволить себе проигрывать, но не все так счастливы.

Филиппу показалось, что она посмотрела на него ласково и выразительно при этих словах; он почувствовал уверенность, что она принимает в нем особенное участие, и покраснел как школьник.

Он просидел возле мистрис Дёчи большую часть вечера и повел ее к ужину. Капитан Леннокс подходил к ним несколько раз и они оба пригласили его вечером в пятницу.

Вечером в пятницу Филипп опять постучался в хорошо знакомую дверь, и ему показалось сном все что случилось в эти промежуточные недели.

Там было несколько мужчин, незнакомых ему, но которым сейчас его представили. После легкого и изящного ужина подали карты и шампанское. Филипп, однако, не играл. Он читал мистрис Дёчи стихотворения в маленьком будуаре возле гостиной. Таким образом завязалось опять тесное знакомство, которое он считал было прерванным. В этой женщине было какое-то странное очарование, оковывавшее Филиппа против его воли так сказать. Она была с ним любезна и только, но она была любезна со всеми, бывавшими в Сиренях. В её обращении с Филиппом ничто не позволяло ему думать, что он пользуется её расположением более чем другие, хотя иногда ему казалось, что она интересуется им. Он не любил ее - его сердце было отдано Марии - но Маргарета Дёчи держала его на какой-то невидимой цепи, которую слабость не допускала его оборвать.

а иногда не играл, иногда выигрывал немного, но чаще проигрывал значительные суммы. Мистрис Дёчи из сострадания к его молодости и неопытности, нарочно отвлекала его от карточного стола. Но все-таки в апреле, когда Филипп заглянул в свою банковскую книжку, он с испугом увидал, что в эти прошлые недели он проиграл больше ста фунтов. Как ему эти деньги воротить?

- Теперь вам бы надо приобрести сотенки две, однажды сказал ему Леннокс.

Филипп навострил уши.

- Кому не захочется этого. Только научите меня как.

- Держите пари за Пачворка.

- Держите пари за Пачворка, повторил капитан. - Я знаю, что он не фаворит, публика ценит больше его двух трех других лошадей, но на это внимания не обращайте. Мы с Кемберли все разузнали и можете положиться на нас. Мы оба много поставим на эту лошадь, и если у вас есть несколько лишних соверенов, вам не худо последовать нашему примеру.

Филипп, ужасно желая пополнить свой уменьшившийся капитал, послушался капитана и поставил на Пачворка двадцать фунтов.

Он начал тревожиться, все говорили, что выиграют две другия лошади, и Филипп напал считать потерянными свои двадцать фунтов.

Наконец настал день скачки, и Филипп ждал результата с лихорадочным безпокойством, которого прежде не было в его до сих пор юной жизни. Если он проиграет, двадцать фунтов его не разорят, а если выиграет, то двести очень ему помогут.

Филипп Клив вздохнул свободно.

Три дня спустя капитан Леннокс отдал ему двести фунтов.

- Если бы вы послушались моего совета и поставили пятьдесят фунтов вместо двадцати, вы получили бы гораздо больше.