Потерпевший крушение.
II. Вино Руссильон.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Потерпевший крушение. II. Вино Руссильон. (старая орфография)

II.
Вино Руссильон.

Семья моей матери была шотландская, и отец нашел нужным, чтобы я по пути в Париж заехал на некоторое время в Эдинбург, где жил мой дядюшка Адам Лоудон, зажиточный оптовый торговец, живший теперь процентами со своих капиталов. Это был человек чрезвычайно чопорный, напыщенный и едко-насмешливый. Семья его была тоже очень смешливая, и я долгое время не мог понять, что, собственно говоря, их так забавляло, но в конце концов сообразил, что единственною причиной их хихиканья было то, что я был американец. Удивительное представлении имели эти об Америке! Дядюшка мой ставил мне такие вопросы, высказывал такия предположения, что положительно вынуждал меня сказать, что мои соотечественники летом ходят голыми, и что Вторая Методистская Эпископальная Церковь в Мускэгоне украшена скальпами. И не могу сказать, чтобы это особенно удивило моих родственников. Эти факты казались им стохь-же правдоподобными, как то, что мой отец был республиканец и горячий патриот. Если бы я еще сказал им, что родитель мой ежегодно уплачивал весьма значительную сумму за то, чтобы я получил образование в игорном заведении, хихиканье этой милой семьи было-бы, пожалуй, извинительно.

Не могу не сознаться, что бывали минуты, когда я с особым удовольствием придушил-бы и дядюшку, и всю его семью, настолько меня возмущало их обращение со мной. Но вскоре мне представился случай убедиться, что в сущности, их обращение не должно было выражать неуважения к моей личности, так как, устроив торжественный обед, дядюшка не без некоторой гордости и чванства представлял меня своим друзьям и знакомым: "Сын моего зятя, американца, мужа моей покойной сестры Джени, - Джемса Додд, известного Мускэгонского миллионера!"

Всего более интересовала меня личность моего деда, Александра Лоудона, бывшого некогда, в свои молодые годы, простым каменьщикон-работником и затем выбившагося не столько в силу своих высоких достоинств, сколько хитростью. Вся его внешность, манера, разговор и обращение ясно выдавали его прежнее социальное положение и его низкое происхождение, что было положительно нож острый для моего дядюшки. Даже в самые лучшие моменты, когда его удавалось заставить молчать, при одном взгляде на старика сразу можно было узнать в нем простолюдина, с грубыми, мозолистыми руками, вечно грязными ногтями, грубой веселостью и сильными народными словцами. И сколько ни жеманились, ни подтягивались и ни манерничали тетушка и кузины, сколько ни важничал дядюшка, в них без труда можно было признать семью, вышедшую из народа, что страшно мучило дядюшку, вызывая в нем чувство, близкое к ненависти по отношению к старику.

и неразлучными спутниками во время ежедневных прогулок не столько по городу, сколько по пригородам или загородным поселкам. Здесь мы заходили с ним в его излюбленные портерные, пивные и харчевни, где старик встречал своих бывших товарищей и друзей, с которыми его теперь разлучила судьба, и представлял им меня с гордостью и самодовольством. Само собой разумеется, что посещали мы эти почтенные заведения тайком от дяди Адама и его аристократической семьи. Кроме того, мы посещали с дедом одно за другим жалкия предместья, строителем, подрядчиком, а зачастую и единственным архитектором которых был некогда дед. И он гордился этими жалкими лачугами, несмотря на то, что кирпичи стен этих сооружений, казалось, краснели за своего строителя, а черепицы крыш бледнели от смущения и стыда.

Мои понятия об архитектуре, которые признал высокими дед, мое знание цен на строительные материалы восхищали деда, и наш Мускэгонский Капитолий часто служил нам темою разговоров. Это здание играло вообще огромную роль в моей жизни. Благодаря ему я зарекомендовал свои художественные способности с выгодной стороны отцу, благодаря ему-же я был отправлен в Париж, наконец, благодаря ему я стал особенным любимцем моего деда, - и сам того не подозревал, уезжая из Эдинбурга, что наш Мускэгонский Капитолий и здесь сослужил мне громадную службу.

В самом радужном настроении прибыл я в Париж и не разочаровался, как это бывает обыкновенно, так как не видел действительности из-за созданных им в моем воображении представлений и видел во всем не то, что было на самом деле, а только то, что хотел видеть. Меня более всего прельщала жизнь студентов и художников в Латинском квартале: я поселился в отвратительной зловонной коморке 4-го этажа в улице "Расин" (rue Racine), обедал в отвратительном ресторане, где обедали Лусто (Lousteau) и Растиньяк (Rastignac), - и все это не потому, чтобы меня принуждали к тому обстоятельства, а из чистого романтизма: я хотел жить этой жизнью нуждающихся студентов и учеников различных мастеров живописи и скульптуры, хотя отец давал мне столько денег, что я свободно мог-бы занимать удобную и хорошенькую квартиру в квартале Этуаль и ежедневно ездить в экипаже в студию. Но мне хотелось быть простым учеником Парижской школы искусства, последователем Мюргера (Mürger), пережить наяву те романы, которыми я зачитывался в лесах Мускэгона.

Все мы в Латинском квартале в эту пору были помешаны на Мюргере, все бредили им. Кроме того, в Одеоне чуть не ежедневно давались представления "Vie de Bohème" ("Жизнь Богемы"), сенсационной пьесы, которою увлекалась вся молодежь до того, что добрая половина обитателей Латинского квартала старательно воплощала в себе тип Родольфа или Стонара, а многие заходили даже еще дальше. Я, напр., с положительной завистью смотрел на одного моего соотечественника, имевшого студию в улице "Monseinr le Prince" ("Принца"), носившого высокие сапоги, длинные, всклокоченные волосы, болтавшиеся по плечам, крошечную дорожную фуражечку, вместо шляпы, и в таком виде отправлявшагося ежедневно обедать в самую скверную харчевню, в сопровождении корсиканской модели, его возлюбленной, в самом подозрительном, национальном-профессиональном костюме. Я-же довольствовался только тем, что старался слыть за бедняка, носил дорожный спальный картуз на улице и преследовал с тысячами различных приключений парижских гризеток. Все это было-бы ничто, но плохая пища и отвратительные красные чернила, разведенные водой, которыми мне под именем вина подавали в моем кафэ, временами удручали меня. Чтобы вознаградить себя хоть сколько-нибудь, я иногда позволял себе некоторое отступление от своего обычного режима, заходил в хороший ресторан, спрашивал себе лучшия блюда и лучшия вина, располагался с комфортом на мягких диванах какой-нибудь террасы или в саду с книгой одного из моих любимейших авторов и просиживал там до поздней ночи.

Однажды подобный-же случай свел меня с Джимом Пинкертоном, лицом, игравшим весьма значительную роль в дальнейшей моей жизни. Это было в течение второго года моего пребывания в Париже, в один из ясных октябрьских дней. Наработавшись до устали в студии, я отправился обедать не в свою жалкую харчевню, а в порядочный ресторан, славившийся, впрочем, не столько своей кухней, сколько своими винами. Я любил хорошее вино, - и одно название его на этот раз особенно прельстило меня на карте вин, - название "Руссильон".

вкусу. Но оказалось, что в этом ресторане его не держали в полубутылках; тогда я приказал подать себе бутылку и незаметно осушил ее до дна. Затем мне помнится смутно, что я говорил горячо и громко с соседями, сидевшими за ближайшими ко мне столиками, говорил на патриотическия темы, при чем ясно помню, что в целой зале не было ни одного лица, которое не было-бы обращено в мою сторону и не смотрело на меня с добродушной, приятной улыбкой. Я даже сейчас, спустя целых двадцать лет, помню, что я тогда говорил, но мне совестно говорить это теперь.

Я намеревался отправиться из ресторана в кафэ с некоторыми из этих новых друзей, но едва только я очутился в боковой аллее бульвара, как увидел, что подле меня нет никого. Однако, это обстоятельство не удивило меня, мне только было досадно, что я забрел в какой-то киоск. Здесь я впервые задал себе вопрос, уж не охмелел-ли я после второй бутылки - и тут-же решил поправиться, т. е. протрезвиться, выпив крепкого кофе, для чего и зашел в кафэ-де-ла-Сурс (Café de la Source). Здесь было необычайно жарко и светло; все, начиная от лиц посетителей и кончая шрифтом газеты, было чрезвычайно ярко освещено и при этом все плавно вращалось или покачивалось из стороны в сторону, что сначала очень понравилось мне. Но вдруг мне стало безотчетно грустно, и вслед за тем я решил, что я пьян, и что мне всего лучше сейчас-же идти домой и лечь спать.

уже свечей, - и я не торопясь поднялся в четвертый этаж, где находилась моя комната. Несмотря на то, что я был пьян, я разсуждал вполне разумно и здраво. Более всего меня заботила мысль о том, чтобы поспеть завтра во время в студию. Придя в свою комнату, я взглянул на каминные часы и заметил, что они остановились. Поэтому я решил спуститься вниз и приказать портье (швейцару) разбудить меня в определенный час. Оставив зажженную свечу на столе и двери комнаты открытыми, для того, чтобы, вернувшись, можно было сразу найти их, я стал осторожно спускаться, держась за поручни лестницы, чтобы не сбиться. Я считал этажи - и что же?! - спустившись по моему счету четыре этажа, я не нашел комнаты портье. Конечно, я мог ошибиться и потому стал спускаться все ниже и ниже еще и еще один этаж, пока не насчитал уже целых 9 этажей. Действительно, я находился в каком-то подвальном помещении. Сообразив, что я, вероятно, прошел мимо коморочки портье, не заметив её, я повернул назад и стал подниматься наверх. Иду, иду, пятый, шестой этаж, а портье все нет; чувствуя себя усталым, я решил, не разыскивая его, вернуться в свою комнату и лечь спать. Я подымаюсь все выше и выше, вот уже и 10-й, и 12-й, и 13-й этаж, а я наверное знаю, что дом, в котором я живу, не имеет более 6 этажей. Я начинаю раздражаться, где-же моя комната? Может быть, кто нибудь, проходя, захлопнул дверь, и потому я не вижу света, - разсуждал я и хотел отыскать дверь ощупью, но в том месте, где я полагал встретить дверь, её не оказалось.

Вдруг я заметил в стороне узкую полоску света, выбивавшуюся, очевидно, из щели не плотно притворенной двери. Не долго думая, я нащупал ручку этих дверей и вошел в комнату, хотя и знал, что это не моя комната. Но что-же мне было делать?! Надо-же было хоть спросить у кого-нибудь, как мне добраться к себе. В комнате, где еще горела лампа, находилась молодая девушка, которая в этот момент, очевидно, ложилась спать и уже более чем на половину разделась.

- Прошу извинить меня, - проговорил я, - но я живу в комнате No 12-й и теперь никак не могу отыскать ее, точно с этим проклятым домом что-то случилось.

Таким образом дело было улажено. Я подождал немного за дверью и затем незнакомка, накинув блузу и шаль, проводила меня до дверей моей комнаты, тихонько втолкнула меня и заперла за мною дверь.

Я до того устал, до того был измучен своим продолжительным странствованием по лестнице, что, почти не раздеваясь, лег на постель и заснул, как ребенок. Проснувшись на другой день, я чувствовал себя плохо и положительно не был в состоянии идти в студию. Вместо того я пошел в сад Люксенбургского дворца и, сев на скамеечку, погрузился в раздумье. Кругом валился желтый лист, воздух был чист и прозрачен, птицы щебетали, дети, игравшия неподалеку, весело смеялись, и их смех и говор как-то смутно доносились до меня. Сидя на скамейке, я старался разобраться в событиях вчерашняго дня и отделить истину от игры воображения. Не может быть, чтобы и эта молодая девушка, проводившая меня в комнату, была созданием моего воспаленного мозга? И что-же? В этот самый момент, когда я старался разъяснить себе этот вопрос, я увидел, что мимо меня прошла эта самая девушка с ящиком для красок в руке в сопровождении молодого человека несколькими годами старше меня. Они направлялись к галлерее Люксенбургского дворца, где, вероятно, молодая девушка снимала копию с какой-нибудь из картин. Да, это была она, героиня вчерашняго приключения. В этом не могло быть никакого сомнения; когда наши глаза встретились, то она, заметив, что я ее узнал, сконфузилась и опустила глаза в землю. Я не помню теперь, была-ли она красива, или дурна собой, но всегда вспоминаю, как мило и разумно было её поведение, а я выказал себя перед нею в столь невыгодном свете, что у меня невольно явилось желание возстановить себя в её мнении. Молодой человек, сопровождавший ее, был, вероятно, её брат, и я полагал, что всего лучше объясниться с ним и, через его посредство, извиниться перед молодой девушкой за свое вчерашнее поведение.

С таким намерением я направился также к галлерее, и в тот момент, когда уже подходил к дверям, из них вышел тот самый молодой человек, которого я принял за брата моей вчерашней благодетельницы. Таким образом я впервые столкнулся лицом к лицу с третьим воплощением моей судьбы, так как вся моя жизненная карьера сложилась благодаря этим трем главным элементам. Первым был мой отец, вторым Мускэгонский Капитолий и третьим мой друг, Джим Пинкертон (Jim Pinkerton). Что же касается молодой девушки, которой главным образом были заняты в тот момент мои мысли, то мне суждено было никогда более не слыхать о ней с самого того дня.