Потерпевший крушение.
III. Джим Пинкертон.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Потерпевший крушение. III. Джим Пинкертон. (старая орфография)

III.
Джим Пинкертон.

Молодой человек, с которым я таким образом столкнулся в дверях, был, действительно, несколькими годами старше меня, красиво сложенный, с оживленным, открытым лицом, приветливыми манерами и чрезвычайно быстрыми и блестящими серыми глазами.

- Позвольте мне сказать вам пару слов! - остановил я его.

- Положительно не могу себе представить, что это может быть, мой милейший сэр, - отозвался незнакомец, - но если вы имеете сказать мне что-нибудь, то, сделайте одолжение, говорите и не только пару слов, но хоть целую сотню, я слушаю!

- Вы только что покинули молодую особу, но отношению к которой я совершенно неумышленно, конечно, позволил себе некоторую смелость, и теперь желал-бы извиниться перед нею. Но сделать это лично я не смею, зная, что это только сконфузит ее и будет до известной степени не деликатно с моей стороны. Поэтому я спешу воспользоваться удобным случаем прислать ей свои извинения через вас, в котором я, если не ошибаюсь, вижу её друга или брата!

- Вы мой земляк! - воскликнул с неудержимым, радостным восхищением молодой человек, - я это вижу уже из того, с какой деликатностью вы относитесь к женщине. Но в предположении своем относительно меня вы ошиблись: я сам был только вчера представлен в одном знакомом доме этой милой особе и, случайно встретив ее сегодня, предложил проводить ее до галлереи. Но скажите мне ради Бога ваше имя. Я готов поручиться, что мы земляки!

- Зовут меня Лоудон Додд, родом из Мускэгона, занимаюсь скульптурой!

- Скульптурой! - воскликнул незнакомец. - О, как я рад, и американец! А я - Джэмс Пинкертон, честь имею представиться!

- Пинкертон, - воскликнул я в свою очередь. - Так вы Пинкертон - "Сломанный-Стул!"

- Он самый! - смеясь, подтвердил молодой человек, - а, и вы слышали об этом!

Действительно, в то время это прозвище было известно каждому молодому человеку в Латинском квартале, и каждый мог-бы ему позавидовать.

Для того, чтобы объяснить лестное значение этого прозвища, надо сказать два слова о тогдашних нравах в некоторых студиях, где новичков изводили самыми дикими и нелепыми выходками. Два последовавших один за другим крупных инцидента внесли несколько здравый взгляд на этот образ действий и способствовали искоренению этого варварского и дикого обычая. Первый случай был такого рода: новичком являлся молодой армянин, щеголявший в феске и носивший у пояса кинжал. По началу он довольно терпеливо выносил различные издевательства, но когда остальные ученики позволили себе уже совершенно непростительную вольность, то, выведенный из терпения, он выхватил свой кинжал и с такой силой пырнул им в живот дерзкого шутника, что тот пролежал несколько месяцев в постеле и едва-едва оправился после этого удара.

Героем-же второго подобного случая был Джэмс Пинкертон. В многолюдной студии, в тот момент, когда над робким и смущенным новичком проделывались самые возмутительные издевательства, он вдруг поднялся с своего места и воскликнул: "Пусть каждый англо-саксонец сейчас выступит вперед! мы грубы, но не способны ни на что постыдное и непристойное!" При этом каждый англо-саксонец схватился за свой стул, - и началось настоящее побоище, в котором все говорящие на английском языке ученики выказали себя защитниками обиженного и оскорбленного и порядком таки проучили французов, обратившихся в постыдное бегство. Главным действующим лицом в этом деде и инициатором этого блестящого заступничества являлся Джемс Пинкертон, сломавший свой стул на спине главного зачинщика непристойного издевательства.

Понятно, что это происшествие возбудило много толков среди молодежи Латинского квартала, - и Джэмс Пинкертон стяжал себе громкую славу, вследствие чего я был чрезвычайно доволен встречей и знакомством с моим знаменитым соотечественником. Потом в продолжении этого самого дня я имел случай еще раз убедиться к сходстве его характера с характером дон-Кихота.

Идя вместе из Люксенбургского сада, мы очутились близь студии одного молодого ученика-художника, француза, которому я обещал зайти посмотреть его работу. Согласно обычаям Латинского квартала, я затащил к нему и моего нового знакомца Пинкертона. Надо сознаться, что большинство моих тогдашних товарищей были люди весьма непорядочные и некорректные, и я невольно дивился, откуда выходили эти уважаемые, почтенные художники, и куда девались эти распущенные шалопаи-ученики; то-же самое можно было сказать и о студентах-медиках моего времени.

Тот господин, к которому я тогда затащил Пинкертона, был один из таких безпутных малых, славившихся своею грубостью и похождениями на весь квартал.

Он угостил нас громаднейшей "croûte" ("Корухой", - так называются плохия ученическия картины), изображающей великомученика Стефана, окутанного во что-то красное, лежащого на животе в изнеможенной позе и окруженного толпою евреев в голубом, зеленом, желтом, фиолетовом, которые, повидимому, кидали в него ржаными хлебами.

И пока мы смотрели на это произведение искусства, он услаждал наш слух повествованием одного из последних эпизодов его жизни, которым, казалось, был сильно занят в это время его ум и в котором, как он думал, его почтенная особа играла весьма завидную роль. Я лично принадлежал в то время к числу тех людей, которые берут жизнь так, как она есть (и у себя на родине, и за границей) и любимая роль которых - роль зрителя, в большинстве случаев безучастного, но на этот раз и я слушал творца "Стефана" с нескрываемым отвращением. Вдруг кто-то сильно дернул меня за рукав.

- Неужели он говорит, что спустил ее с лестницы? - спросил Пинкертон, бледный как полотно.

- Да, и затем он стал бросать в нее камнями; это, оказывается, и навело его на мысль о картйне, изображающей избиение св. Стефана. Женщина эта, как он говорят, была настолько стара, что могла-бы быть его матерью!

Нечто похожее на рыдание вырвалось из груди Пинкертона.

- Скажите ему, скажите этому негодяю, - захлебываясь, проговорил он, - я не могу объясняться по-французски, хотя и понимаю этот язык, скажите ему, что я размозжу ему голову!

- Бога ради, не делайте ничего подобного! - воскликнул я, - Ведь, они, эти французы, не понимают таких вещей! - и я по просту вытолкал своего нового приятеля из мастерской живописца.

- Но скажите ему, что мы о нем думаем, пусть он знает, чем он является в глазах здравомыслящого американца, - пусть знает...

"предоставьте это мне", - без дальнейших разсуждений вытолкал его за дверь.

- Что он такое говорит? - спросил между тем француз.

- Этому господину стало тошно от того, что он слишком долго смотрел на вашу "croûte"! - и, наскоро простившись, поспешил вслед за Пинкертоном.

После этого визита мне оставалось только предложить моему новому знакомому позавтракать со мной, на что тот довольно охотно согласился.

Спустя четверть часа, мы уже сидели друг против друга за одним из столиков неважного ресторана и спешили, по обыкновению молодежи, разузнать историю и биографию друг друга.

Родители Пинкертона были родом из Англии, да и сам он, повидимому, родился там, что он, однако, старательно замалчивал, считая своею родиной Америку. Бежал-ли он от отца, или-же тот прогнал его из дома, - трудно было разобрать, но в результате оказалось, что двенадцатилетним мальчиком он очутился без крова и без хлеба на улице. Подобрал и приютил его странствующий фотограф, делавший моментальные снимки на жести, полюбил мальчугана и научил его своему ремеслу, т. е. всему, что только знал сам, и, наконец, умер где-то на большой дороге в Огио. После смерти своего покровителя мальчуган продолжал его ремесло.

- Моей жизни можно было позавидовать, г. Додд! - восклицал Пинкертон. - Я побывал во всех прекраснейших местах этого прекраснейшого из всех материков, уроженцами которого мы с вами имеем право назваться. Я желал-бы, чтобы вы видели мою коллекцию снимков. Я видел природу в её самые отрадные и самые грозные моменты.

Странствуя с места на место, мальчуган, умевший читать, повсюду добывал книги, хорошия и дурные, и читал без разбора все, что ему попадало под руку, при этом он запоминал решительно все до мельчайших подробностей, вникал по возможности во все - в любое ремесло, в любой промысел, многое угадывал и схватывал положительно на лету, обладая удивительной наблюдательностью, чуткостью и смышленостью. Таким путем у него составились какие-то представления и понятия о том, что, по его убеждению, составляло кодекс священных, обязанностей всякого гражданина Америки: т. е. быть честным, быть патриотом и приобретать культурность и деньги всеми силами.

Вскоре промысел фотографа стал казаться слишком тесным полем деятельности для Пинкертона, и он превратился в железнодорожного служащого. Здесь он копил и откладывал каждый грош, отказывая себе в самом необходимом, порою лишая себя даже пищи, чтобы достигнуть того, что он считал главной своею целью и к чему стремился всей душой.

- Я знал, что мне необходимы средства, образование, прекрасно поставленный дом и прекрасно образованная, умная и изящная жена. Я того мнения, г. Додд, что мужчина должен непременно жениться на женщине, стоящей выше него; в противном случае это ничто иное, как страстность!

И вот, накопив достаточно денег, этот юноша, не-зная ни слова по-французски, не имея ни знакомых, ни друзей, отправился во Францию и поселился в Париже, где стал заниматься живописью.

- Что побудило вас заняться живописью, - спросил я, - давнишнее пристрастие или внезапная фантазия?

- Ни то, ни другое, мистер Додд! - возразил он. - Я просто спросил себя, что всего более нужно моей стране в настоящее время, и решил: побольше культуры и искусства, поэтому я избрал наилучшее место, где можно было приобрести то и другое, и приехал сюда в надежде быть впоследствии полезным моей родине!

Искренний, убежденный тон и горячая любовь к родине, сквозившая в каждом слове и движении этого молодого человека, невольно пристыдили меня; у него в мизинце было больше жару и огня, чем во всей моей особе. Он был напичкан по горло всеми добродетелями мужчины и гражданина, и хотя его артистическое призвание казалось мне сомнительным, все же трудно было предвидеть, чего только не могли совершить такая удивительная энергия, такое горячее убеждение и избыток молодых сил. Поэтому-то, когда он предложил мне зайти к нему и взглянуть на его работу (нечто неизбежное при каждом новом знакомстве между обитателяли Латинского квартала), я с большой охотой согласился последовать за ним.

Он жил под самой крышей одного очень высокого дома подле обсерватории. Совершенно голые стены комнаты были увешаны почти исключительно его собственными этюдами, а самая комната уставлена ящиками и чемоданами да несколькими табуретами, заменявшими мебель.

Я принадлежу к числу тех людей, которым бывает всегда особенно трудно сделать или сказать что-либо неприятное человеку, но в деле искусства я безпощадно правдив. Я обошел раза два студию Пинкертона в надежде отыскать хоть в чем-нибудь искру таланта или дарования, но увы! Он следовал за мною шаг за шагом, старался уловить мою мысль, прочесть свой приговор в моих чертах; оба мы чувствовали себя чрезвычайно угнетенными; мне было от души жаль беднягу. Он как будто понял это и сказал:

- Не говорите ничего, это совершенно лишнее...

- Если изволите мне быть совершенно откровенным, то я скажу вам: вы даром тратите время и труд!

- Вы не видите даже ничего, обещающого что-нибудь в будущем? - робко спросил он, заглядывая мне в лицо своими тревожно-горящими глазами.

- Мне, право, очень жаль, Пинкертон, - продолжал я, - но я никак не могу посоветовать вам продолжать работать на этом поприще!

от овладевшого им на мгновение отчаяния.

- Что же, - сказал он, - я все же буду продолжать работать, буду вкладывать в это дело всю душу, - и хотя из меня никогда не выйдет художника, но это все же даст мне возможность, вернувшись на родину, работать в каком нибудь иллюстрированном издании или, в конце концов, стать торговцем. Все это даст мне понимание и опыт, - добавил он. - Во всяком случае я видел, что вам не мало стоило сказать мне то, что вы сказали, и я вам очень благодарен за это, мистер Додд. Я вам, конечно, не ровня по культурности и по таланту, но ценить людей и их услуги я умею!

- Вы не можете так говорить обо мне, - заметил я, - я видел вашу работу, а вы не видали моей!

- Мы можем теперь-же пойти и посмотреть, но я и без того знаю, что вы стоите много выше меня, это чувствуется как-то сразу!

Признаюсь, мне было положительно неловко ввести его в мою студию: здесь вся моя работа и хорошая, и даже самая плохая была все же неизмеримо выше всей его работы. Я боялся, что это огорчит его. Но Пинкертон весело говорил о своих новых проектах, так что а понял, что вижу перед собой не художника, для которого весь смысл жизни заключается в этом искусстве, а просто делового человека, который, потерпев неудачу в одном предприятии, затевает другое.

книжку и, окинув взглядом это неприглядное помещение, взялся за карандаш.

- Неужели вы хотите набросать экскиз моей студии? - спросил я, осторожно снимая парусинный чехол с Гения Мускэгона.

- Извините, это моя тайна, не обращайте внимания, прошу вас! Иногда и маленькая мышь может оказать услугу льву!

С этими словами он стал обходить со всех сторон мою статую, при чем я разъяснил ему самую идею и план.

- Скажите, - спросил меня Пинкертон, - вы сами довольны этой работой, мистер Додд?

и хочу создать нечто лучшее!

- А-а, вот оно, это слово! Вот оно! - воскликнул Пинкертон и принялся что-то царапать в своей записной книжке. Теперь укажите мне, - продолжал он, - на достоинства этой статуи, что в ней особенно хорошо.

- Я предпочел-бы, чтобы вы сами определили это! - ответил я.

- Да, но дело в том, что я никогда, до настоящого времени, не уделял особого внимания статуям и мало понимаю в скульптуре, хотя и восхищаюсь ею, как всякий, в ком ест душа. Поэтому я и прошу вас, Додд, будьте добры, укажите мне, что в ней особенно хорошо, и над чем вы особенно работали, чего желали достигнуть. Все это послужит к пополнения моего образования!

- Прекрасно! - согласился я и прочел ему целую лекцию о скульптуре.

Я был сильно заинтересован и увлечен моим соотечественником с самого первого момента нашей встречи и впоследствии продолжал интересоваться им и полюбил его сердечно, но должен сознаться, что он был для меня весьма тревожным и неудобным другом. В сущности, он почти не имел серьезных недостатков, а те недостатки его, которые являлись следствием его воспитания, считал чуть-ли не добродетелями и воспитывал их в себе с величайшим старанием.

Столкновения между нами начались вскоре. Недели две спустя после нашего знакомства, я, наконец, узнал секрет записной книжки Пинкертона. Оказалось, что мой новый приятель сотрудничал в качестве корреспондента в одной из газет Западных Штатов и посвятил моей жалкой особе целых полтора столбца в этой газете. Я заявил ему, что он не имел права делать это без моего разрешения, что он обязан был предупредить меня о своих намерениях.

- Я знаю, что это вообще так принято, - отвечал он, - но думал, что между друзьями и соотечественниками, особенно когда имеешь в виду, оказать услугу, можно обойтись и без этого. Я желал сделать вам сюрприз!

- Но кто вам сказал, что это будет мне приятно?

это с такою гордостью, с такою радостью!

Теперь я желал только утешить его, так мне жаль было Пинкертона, так искренно было его отчаяние.

- Полноте, я ничуть не сержусь, - уверял я его, - верю, что вы хотели сделать мне приятное!

Собственно говоря, я далеко не был спокоен и доволен тем, что попал на столбцы газеты, но, скрепя сердце, молчал, не желая огорчить моего бедного друга, и старался по возможности не думать об этом, как вдруг получил No газеты, где, к великому своему ужасу, прочел бросившияся мне в глаза написанные жирным шрифтом слова:

НОВАЯ ИНТЕРЕСНАЯ БЕСЕДА МИСТЕРА ПИНКЕРТОНА.
"Служители Искусства в Париже"
Мускэгонский Капитолий.
Сын миллионера Додд, патриот и художник.

А в тексте этой громадной статьи я на каждой строке встречал свои собственные выражения, свои случайные разсуждения с такого рода комментариями: "при этом он улыбнулся" или "глаза его сверкнули" и т. и.

В этот момент я готов был наброситься на Пинкертона и избить его, но, чтобы удержаться от подобного поступка, скорее ухватился за письмо отца, надеясь найти в нем что-нибудь, что поможет мне отвлечь моя мысли от этой ужасной корреспонденции - и что-же? В конверте находилась вырезка из газеты, на которой мне снова бросились в глаза те-же слова, писанные таким же жирным шрифтом - "Сын миллионера Додд, патриот и художник". - Что думает об этом отец? Что сказал он на это? - мелькнуло у меня в голове, и я поспешно принялся читать его письмо.

"Дорогой мой мальчик" писал отец, "посылаю тебе вырезку, которая несказанно порадовала меня тем более, что эта статья появилась в такой распространенной и уважаемой газете, пользующейся наилучшею репутацией. Наконец-то, я вижу, что ты выдвинулся вперед, что ты делаешь крупные успехи, и я с наслаждением и гордостью думаю, о том, как мало молодых людей в твоем возрасте могут похвалиться тем, что им посвящены целых два столбца крупной газеты. Как-бы я желал, чтобы покойная мать твоя могла прочесть эту статью с тем же чувством счастливой гордости, с каким читал ее я! Конечно я отправил этот No газеты деду твоему и дяде Адаму в Эдинбург. Повидимому, этот г. Джемс Пинкертон - весьма хорошее и полезное для тебя знакомство; он, несомненно, человек с большим литературным талантом и, вообще говоря, каждому деятелю, будь он художник, актер, литератор или что иное, полезно вести дружбу с представителями печати. Пресса дело великое в наше время!

Не успел я дочитать этих трогательно смешных и наивных строк, как уже готов был обнять и расцеловать Пинкертона за его глупую статью. За всю свою жизнь я ни разу не доставлял отцу такой радости и такого полного удовлетворения, какое доставила ему эта статья; поэтому при встрече с Пинкертоном я порадовал его, сообщив, что мой отец чрезвычайно доволен этой корреспонденцией и считает ее очень умно написанной, но что я лично - враг преждевременной популярности и потому желал-бы, чтобы он в другой раз не говорил более о моей особе и не цитировал моих слов.

- Ах, что вы! Да ведь в этом вся прелесть, вся жизненность статьи! - воскликнул мой приятель. - Вы не поверите, с какою радостью я передавал ваши собственные слова!

- Ну, если это вам так важно, то уж, так и быть, я готов помириться, но только обещайте мне, что вы напишите и о моих товарищах в том же духе!

В результате это маленькое столкновение только еще более скрепило нашу дружбу. Право, мне кажется, что целый ряд оказанных благодеяний или опасностей, перенесенных вместе, не могли-бы в столь короткое время так сблизить нас, как эта готовившаяся ссора, уладившая резкую разницу наших вкусов, понятий и воспитания и примирившая нас друг с другом.