Потерпевший крушение.
IV. На верху благополучия.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Потерпевший крушение. IV. На верху благополучия. (старая орфография)

IV.
На верху благополучия.

Явилось-ли это следствием моих неудачных финансовых операций в коммерческой академии, или наследственностью от деда каменщика, только я был бережлив и чрезвычайно экономен. В течение двух первых лет моего пребывания в Парнасе я не только не выходил из бюджета, но делал еще довольно значительные сбережения в банке, что, конечно, при моей игре в бедняка было не так трудно и во всяком случае чрезвычайно разумно. В начале третьяго года, т. е. вскоре после знакомства с Пинкертоном, случилось нечто необычайное: настал срок моей получки денег от отца, но прошел день-другой, а я не получил ни денег, ни письма. Я написал отцу, и впервые в жизни мое письмо осталось без ответа. Тогда я послал ему тревожную депешу, на которую он ответил двумя словами - "Напишу немедленно", но ждать этого письма мне пришлось долго. Благодаря моим сбережениям я не нуждался в деньгах, но меня безпокоила мысль о моем бедном отце, который, как я знал, боролся теперь на жизнь и смерть против безпощадной судьбы, против удачи и неудачи, счастья и несчастья в деловых предприятиях.

Наконец, более трех месяцев спустя после вышеупомянутой телеграммы, я получил письмо с обычными чеками. Отец писал:

"Дорогой мой мальчик", в деловой суете и тревоге, я некоторое время был неаккуратен не только в корреспонденции, но даже и в обычной присылке денег. Но прости твоего старика отца за эту неаккуратность; мне пришлось пережить очень трудное время и теперь, когда оно миновало, доктор требует, чтобы я отправился поохотиться в Канаду. Но думай, пожалуйста, что я серьезно болен, я только сильно переутомился за это время и чувствую себя несколько слабым. Большинство наших крупных деятелей почти совершенно разорилось; многие остались положительно нищими, но мне удалось устоять против грозы, и я полагаю, что на этот раз обставил дела так, что мы с тобой будем теперь богаче, чем когда-либо.

"Теперь скажу тебе, что я предполагаю сделать. Ты говоришь, что скоро окончишь свою работу; приналяг на нее, кончай, и если твой учитель согласится выслать мне аттестат или удостоверение, что работа эта заслуживает похвального отзыва, я вышлю тебе 10,000 долларов, с которыми ты можешь сделать все, что тебе будет угодно. Я полагаю, что так как ты утверждаешь, будто нигде нельзя так хорошо работать, как в Париже, то ты сделал-бы хорошо, если-бы построил себе хорошенькую студию, устроился согласно своим вкусам, и в один прекрасный день твой старик невзначай приедет к тебе прямо к завтраку. Право, я хотел-бы приехать теперь-же, так как чувствую, что старею, и хочется мне повидать моего мальчика, но в данный момент у меня здесь есть такия дела, за которыми необходимо следить лично. Передай другу твоему, г. Пинкертону, что я еженедельно читаю его корреспонденции и, хотя за последнее время не встречал в них твоего имени, все же узнаю из них кое-что о жизни, которую ты ведешь в этом большом городе Старого Света, так живо описываемой его талантливым пером".

Такого рода письмом трудно было не поделиться с кем нибудь, с каким-нибудь близким, хорошим человеком. Таким был для меня Джэмс Пинкертон. Я как-то сразу искренно привязался к своему молодому соотечественнику и, несмотря на разницу вкусов и понятий, на резкую разницу характеров, между нами была самая серьезная дружба.

Вместе с Пинкертоном мы читали и перечитывали письмо отца, он - с более шумным восхищением и умилением, чем даже я.

Статуя моя была уже почти окончена; всего несколько дней работы, - и она была готова для выставки. Не теряя времени, я переговорил с моим учителем, и тот согласился дать оценку моей работе. Таким образом в одно прекрасное майское утро в моей мастерской собралась целая толпа; настал час испытания; мой учитель, один из самых выдающихся мастеров, явился с разноцветной кокардочкой в петлице в сопровождении двух моих сотоварищей, его учеников, французов, с которыми я был очень дружен, и которые теперь оба весьма известные в Париже скульпторы, и "Caporal John"'а ("Капрала Джона"), моего земляка живописца, старого Ромнея, далее целого десятка художников и компетентных судей, наконец, некоторых из моих товарищей и друзей и неизбежного Джима Пинкертона бледнее смерти от волнения за меня.

Сам я, вероятно, выглядел не лучше в тот момент, когда раскрыл перед судьями своего Гения Мускэгона.

- Прекрасно... очень хорошо!.. Для Америки превосходно! - добавил учитель, когда кто-то шепнул ему, что эта работа предназначена для общественного здания, вроде префектуры, в одном из городов Америки.

Теперь следовало получить от него похвальный отзыв, чтобы отослать его отцу с следующей-же почтой, и это было сделано с удивительной ловкостью. Старик согласился написать этот отзыв, после чего я, по обычаю молодых художников, пригласил всех присутствующих отпраздновать этот знаменательный для меня день завтраком в ресторане, довольно приличном, так что и сам учитель наш не счел для себя неприличным отправиться туда. Завтрак был грандиозный, было выпито не мало вина, произнесено не мало тостов и речей. Первый тост был конечно, за учителя, второй за меня. Учитель наш при этом произнес мило составленную речь, в которой упоминал о предстоящей мне блестящей будущности в Соединенных Штатах, упомянул о моем отце, за здоровье которого тоже пили и которому, наконец, отправили длинную поздравительную телеграмму. По окончании завтрака и всех этих чествований учитель удалился, отговорившись делами, не терпящими отлагательства; вскоре после него ушли и другие, более крупные художники, так что за столом осталась одна молодежь, одни ученики. Тогда стало еще шумнее, еще веселее и непринужденнее. Когда мы стали расходиться, Джим Пинкертон, отправившийся проводить меня до дому, по дороге сказал мне:

- Додд, как бы счастлив был ваш отец, если бы мог быть здесь сегодня... он, кажется, превосходный отец, отец, каких мало, если не ошибаюсь!

Я подтвердил его предположение.

- Почему-же об не приедет сюда повидать вас? - спросил он.

- А вы когда-нибудь просили его приехать? - спросил он меня, заглянув мне прямо в глаза. Краска стыда выступила у меня на лице: я никогда не звал отца в Париж, я любил его, уважал его, гордился им, но мне казалось, что здесь, в Париже, он только может стеснять меня, и потому я не только не настаивал на его приезде, но даже вообще не звал его сюда, и только теперь мне вдруг стало стыдно за это безсердечие к моему доброму старику.

- Вы славный человек, Пинкертон,--проговорил я, - я сегодня же напишу отцу и буду просить его приехать!

Это были счастливые дни. Уже на следующий день мы вдвоем с Пинкертоном начали колесить по улицам Парижа, приглядывая для меня приличное помещение, закупая всевозможные редкости и древности для обстановки, при чем я невольно замечал, что мой приятель, если не знаток и не ценитель всех этих редкостей и произведений искусства, то во всяком случае очень знающий свое дело эксперт. Он превосходно знал всех торгующих этими редкостями, знал настоящую цену и стоимость каждой вещи, и, как я узнал случайно, тратил громадные деньги на приобретение картин и разных редкостей для Соединенных Штатов. Все эти прекрасные вещи сами по себе не восхищали его, но он испытывал самую настоящую радость, сознавая, что он лучше другого съумеет купить и продать их.

Между тем я ждал ответа от отца. Прошло не мало времени, а письма от него все не было. Наконец, получилось очень длинное письмо, полное отчаяния, раскаяния, сожалений, утешений, в которых трудно было даже разобраться, но из которого я понял, что отец потерял все свое состояние, что он остался без гроша и при том совершенно болен, и что я не мог разсчитывать не только на получение 10,000 долларов, но даже и на ту сравнительно скромную сумму, которую я постоянно получал от него на прожитие.

Из них я оставил себе 500, а остальные деньги немедленно выслал отцу. Но, увы, они попали туда только для того, что оплатить расходы по его похоронам.

Старик не вынес этого удара судьбы, не мог пережить своего разорения, и я, пожалуй, был даже рад за него, что ему не пришлось жить жизнью бедняка, хотя и горевал о том, что лишился такого любящого отца и вместе друга, каким был для меня покойный. С его смертью рушилось для меня все: я потерял отца, потерял свою материальную поддержку, мало того, к довершению бед, контракт скульптурных работ для Мускэгонского Капитолия перешел в другия руки. Новый подрядчик имел своего скульптора и потому коротким, деловым письмом известил меня, что мне предоставляется искать другого покупателя на мой товар.

Тем временем я переселился в свою студию, где, ложась спать на походной складной кровати, видел пред собою эту теперь безполезную каменную глыбу Гения Мускэгона, эту статую, созданную для того, чтобы царить под золоченым куполом родного Капитолия, которая теперь нигде не находила себе места. Что могло ожидать ее впереди и что ожидало её творца? Этот вопрос мы часто обсуждали с Пинкертоном. По его мнению, я прежде всего должен был отказаться от своего призвания, "просто взять и бросить", говорил он, и ехать вместе с ним на родину и там всей душой погрузиться в дела. - У меня капитал, у вас образование! "Додд и Пинкертон" какое прекрасное имя для любой фирмы, а имя много значит в этих делах. Как это хорошо звучит для рекламы"! Я отлично сознавал, что без имени, без денег и без работы, для которой был-бы обезпеченный сбыт, положение скульптора, да и всякого художника, незавидное, но у меня не хватало духа так, без борьбы, без усилий, не долго думая, обернуться спиной к искусству и открыть лавочку, чтобы зарабатывать гроши.

Я стал уверять своего приятеля, что хотя у меня было, без сомнения, мало шансов на успех в скульптуре, но что в финансовых и торговых делах у меня еще меньше шансов на удачу; я имел уже случай убедиться, что совершенно лишен всякого рода деловых способностей. Но Пинкертон и слышать не хотел: по его мнению, я должен был обладать всевозможными способностями; кроме того, я должен был унаследовать, хоть в некоторой степени, таланты своего отца, наконец, я получил строго-коммерческое образование и т. д.

- Вы никогда не съумеете понять меня, Пинкертон, - говорил я. - Вы во всем смотрите на результаты, на нечто реальное, осязаемое, а настоящий художник живет своею внутренней жизнью, живет тем, что он считает своим призванием. Посмотрите на Ромней (Romney)! Вот это настоящий художник, настоящая артистическая натура. У него нет ни гроша за душой, но предложите ему командование целой армией или даже место президента Соединенных Штатов, ведь, он откажется!

Кроме того, я того мнения, что каждый человек обязан умереть не ранее, чем он составит себе крупное состояние!

- К чему?

- К чему, я не могу сказать, но это все равно, как если бы я вас спросил: "к чему быть скульптором? Я и сам охотно стал бы заниматься скульптурой, почему же нет, но не могу понять, почему вы, напр., не можете быть никем иным как только скульптором; это представляется мне как бы излишней узкостью натуры!

Такого рода беседы происходили между нами довольно часто в последнее время. Наконец, Пинкертон, повидимому, понял, что меня не переубедить, что я намерен остаться скульптором вопреки всему, и разом перестал меня уговаривать, перестал вообще возвращаться к этому предмету, а вслед затем объявил мне, что он здесь даром проживается и что ему необходимо вернуться на родину. Без сомнения, он уже давно уехал бы в Америку, если бы не я, если бы не надежда, что и я отправлюсь вместе с ним. Не знаю почему, но наши отношения вдруг как-то изменились, мы точно охладели друг к другу. Его отъезд был для меня как бы горькой обидой, и сам он как будто испытывал какое-то чувство, не то раскаяния, не то виновности. В день отъезда он позвал меня обедать в ресторан, который я прежде часто посещал, но перестал посещать только вследствие ограниченности моих настоящих денежных средств. Ему, казалось, было очень не по себе. Я тоже был опечален и раздражен, и обед прошел молчаливо.

- Ну, Лоудон, - сказал он, наконец, когда нам уже подали кофе и мы закурили свои трубки, и я видел, что ему стоило не малого усилия заговорить со мной, - вы не можете себе представить, какую безграничную благодарность и привязанность я питаю к вам, сколь многим я вам обязан. Ваша дружба облагородила меня, сделала меня чище и лучше, оказала громадное влияние на мое умственное развитие, на мои взгляды и образ мыслей. И теперь, когда нам настало время разстаться, я хочу сказать вам, что готов был бы умереть, как собака, подле вас!

- Дайте мне высказать все до конца, Лоудон, - воскликнул он, прерывая меня на полуслове. - Я не только привязан к вам, как к другу, я уважаю вас за вашу преданность вашему искусству. Я сам не могу подняться до такой высоты, но умею ценить это в других и хочу, чтобы вы довели свое служение искусству до желанной цели; хочу помочь вам в этом!

- Что это за глупости, Пинкертон! - остановил я его.

- Не лезьте сразу на стену, Лоудон, это не более как простая коммерческая сделка, и делается это изо дня в день. Это стало даже типичным. Посмотрите на большинство молодых художников здесь, в Париже, всюду та же история: с одной стороны молодой художник, многообещающий талант, усидчивый работник, с другой - деловой человек, капиталист.

- Да безумный, ведь, вы бедны, как церковная крыса!.. - воскликнул я.

друга, от брата, - для меня дружба выше всего на свете, - тут всего 100 франков; вы будете первое время ежемесячно получать эту сумму, а после, когда я возьмусь за дела, и дела пойдуг успешно, сумма эта, конечно, увеличится вдвое, втрое, до подходящей для вас цифры, а чтобы вы не видели в этом благодеяния, позвольте мне подыскать покупателя на вашу статую там, в Америке, и я буду считать это самым блестящим дедом в своей жизни!

Долго пришлось мне убеждать и уговаривать моего друга; много нам это стоило обоим душевного волнения и много горячих, убедительных слов, чтобы, не обидев его, отказаться окончательно от его денежной поддержки.

"Пусть так, - вдруг сказал он, - будем считать это дело поконченным", и после этого уже более не возвращался к этому вопросу! - Хотя мы и провели весь остаток дня вместе, и я проводил его до самого вагона, но когда поезд умчал его, я вдруг почувствовал себя страшно одиноким. Какой-то внутренний голос настойчиво твердил мне, что я поступил и вопреки благоразумию, отвергнув так сердечно предложенную мне помощь, и вопреки дружбе, обидев или по меньшей мере глубоко огорчив Пинкертона своим отказом.

Возвращаясь домой по шумным, оживленным улицам Парижа, я впервые смотрел на них с каким-то неприязненным, враждебным чувством.