Потерпевший крушение.
V. Счастье изменяет мне.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Потерпевший крушение. V. Счастье изменяет мне. (старая орфография)

V.
Счастье изменяет мне.

Нигде в целом мире голодать не легко, но в Париже это хуже всего, так как кругом все блеск и веселье, все роскошь и довольство, и все это как-то особенно ярко бьет своим контрастом в глаза бедняку. Я испытал все это на себе, но все же находил в начале некоторое утешение в том, что говорил себе: "Вот она настоящая-то жизнь; раньше я все держался на помочах, теперь же все будет зависеть только от меня.

Но, на мою беду, со мной приключилось несчастие как раз не в добрый час. Вообще займы между студентами и учениками различных художников в большом ходу. Многие даже всецело жили на них в течение нескольких лет. Займы эти, конечно, почти никогда не возвращаются, да никто и не разсчитывает на их возвращение. Но когда мне пришла надобность прибегнуть к этим спасительным займам, оказалось, что мне положительно не у кого занять. Большинство моих близких друзей и товарищей поразъехались, другие сами были в такой крайности, что едва перебивались, день голодая, день обедая в самой плохой харчевне. Мне пришлось разстаться и с моей мастерской, и пользуясь любезностью товарища работать в его студии, которую сам он оплачивал с грехом пополам. Не имея студии, я, конечно, не мог держать при себе столь громоздкую статую, как мой Гений Мускэгона, и принужден был разстаться с этим своим произведением за жалкую сумму в 30 франков. И этот плод моего вдохновения должен был украсить какой-то скромный загородный сад-ресторан, где по воскресным дням собираются погулять и повеселиться французские буржуа.

Ютился я у одной доброй старушки в коморке на чердаке, под самой крышей, и столовался в съестной лавке для извозчиков. В нее мне иногда случалось заходить и раньше, просто из любопытства, и помнится, что я не разу не входил в нее без отвращения и не уходил без ощущения тошноты и гадливости, а теперь, с каким нетерпением я считал часы, когда можно будет отправиться в эту отвратительную харчевню, с какою жадностью я поедал все, что мне подавали и уходил довольный и почти счастливый! Вскоре настало время, когда у меня не хватало средств даже на булку и чашку утренняго кофе. Иногда выдавались счастливые дня. Дижон, в мастерской которого я работал, вдруг получал несколько десятков франков за какую-нибудь из своих работ или, проезжая через Париж, кто-нибудь из старых товарищей вспоминал обо мне, и тогда мы отправлялись в приличный ресторан, и мне удавалось при этом сделать скромный заем и опять некоторое время пить утром кофе с булкой и покупать табак.

Однажды счастье как будто снова улыбнулось мне, я получил крупный заказ от одного богатого американца. Это был щедрый и любезный господин; он угощал меня в течение нескольких дней прекрасными обедами в дорогих ресторанах, был очень обходителен и оставив небольшой задаток уехал из Парижа. Когда заказ мой был готов, я отправил его к нему, но, увы, - не имел даже утешения узнать, прибыл ли он на место своего назначения. Денег я таким образом не получил, а время и материал потратил. Впоследствии я узнал, что мой заказчик умер на возвратном пути из Европы в Америку, оставив после себя крайне запутанные дела.

Между тем мое положение ухудшалось с каждым днем; за комнату свою я уже не платил давно, но моя добрая старушка и не напоминала мне об этом; содержатель же съестной лавки не был столь снисходителен, и так как я там не платил уже несколько дней, то отношения ко мне его и двух служанок, его родных дочерей, заметно изменилось, из чего я мог заключить, что завтра или после завтра мне совершенно откажут в обеде.

В такой крайней нужде я вспомнил о Мейнере. Уже не раз мне приходило на ум зайти к нему и обратиться к его помощи.

Он всегда так горячо стоял за англо-саксонскую расу и, хотя мы никогда не были с ним особенно близки, все же, зная, что он прекрасно зарабатывает и постоянно при деньгах, я решил попытать счастье. Очень мне тяжело было решиться на этот шаг, но нужда к чему не принудит?!

Застал я его за работой в его мастерской; он писал какую-то картину и смотрел то на свою работу, то на толстую, голую натурщицу, позировавшую в углу. Долго я не решался приступить к делу, долго оттягивал время разными замечаниями по поводу картины Мейнера. Тот слушал меня разсеянно, не придавая, очевидно, никакого значения моим словам. Когда натурщица ушла, я хотел было приступить к делу, да вдруг замялся, не зная, как начать: никогда в жизни мне еще не приходилось просить у почти незнакомого человека. Но Мейнер сам вывел меня из затруднения.

- Надеюсь, вы пришли сюда не затем, чтобы наговорить всю эту чушь? - сказал он.

- Нет, - ответил я, - я пришел занять у вас денег!

- Сколько мне помнится, мы никогда не были с вами особенно близки! - проговорил он, не глядя на меня и продолжая работать.

- Совершенно верно, я понял, что вы хотите этим сказать! - и я повернулся, чтобы уйти.

- Послушайте, Додд, вы, конечно, можете уйти, если хотите, но я советую вам повременить и выяснить все это дело!

- Прежде веего вы должны научиться владеть собой, - заметил мне Мейнер, - не я искал этого свидания, а вы сами пришли ко мне по собственному вашему желанию. Если вы полагаете, что я так, без разсуждения, дам вам, не узнав хорошенько о положении ваших дел, то вы ошибаетесь, - этого я никогда не сделаю!

Я в нескольких словах рассказал ему положение.

- Ну, а за комнату у вас заплачено?

- О, за комнату у меня и не спрашивают, моя хозяйка - добрейшая старушка!

за канал или, как вы, янки, за океан.

- Да я вовсе не намерен улизнуть!

- Но, ведь, вам отказывают в обеде. Кроме того, чем дольше вы здесь проживете, тем больше принесете убытку этой доброй старушке. Я предлагаю вам уплатить за ваш проезд до Мускэгона и дать вам на путевые расходы, предлагаю уплатить за вашу комнату и ваши обеды, но ничего более не могу для вас сделать. На родине у вашего отца были друзья, они помогут вам устроиться, - и тогда, когда вы будете иметь возможность, вы возвратите мне эти деньги. Будь вы гений, Додд, я, быть может, сделал бы для вас больше, но я, не считая вас таковым, и вам не советую считать себя талантом.

- Об этом я вас, кажется, не спрашивал!

- Да, вы не спрашивали, - сказал Мейнер, все тем же холодным, безстрастным тоном, - но я сказал вам это так, кстати, кроме того, явившись ко мне просить денег без всяких гарантий, вы позволили себе обратиться ко мне как бы на правах дружбы. Из этого следует, что я в праве отнестись к вам так. Но дело не в этом. Вопрос в том, согласны вы на мое предложение?

Прямо от него я отправился в мастерскую моего учителя и решился просить у него не денег, а работы, работы за поденную плату.

- А-а, это наш маленький Додд! - воскликнул он, увидев меня, но в следущий за сим момент, заметив плачевное состояние моего костюма, разом изменил тон.

Я обратился к нему с просьбой принять меня уж в качестве работника на этот раз в свою мастерскую.

- В качестве работника? Но я полагал, что ваш отец страшно богат!

- У меня несравненно лучшие работники, чем вы, побираются и ждут работы!

- Но вы раньше одобряли мою работу! - заметил я.

- Да, да, конечно, одобрял, я и не отрицаю, это было вполне хорошо для сына богача, но далеко не достаточно для бедного сироты. Кроме того, я полагал, что вы будете продолжать учиться, и что из вас выработается художник. Я никогда не ожидал, что вы можете учиться для того, чтобы быть работником!

Таков был утешительный ответ моего бывшого учителя. Я вышел от него совершенно разбитый; со вчерашняго дня я не ел ничего и не решался пойти в свою харчевню, зная, что мне сегодня все равно откажут в обеде. Дойдя до бульвара, я опустился на одну из скамеек в тени, неподалеку от могилы Наполеона, и принялся размышлять. Оба эти человека, к которым я обратился за помощью, хвалили меня, превозносили мой талант, когда я был богат и не нуждался в них, а теперь, когда я обнищал, когда мне нужна их поддержка, один из них говорит: "вы - не гений, в вас нет таланта", другой: - "этого слишком мало для бедного сироты". Но они оба были искренни, и тогда, и теперь: изменившияся условия создали новый критерий, вот и все! На этих разсуждениях я, вероятно, заснул. Было уже почти темно, когда сильный ливень пробудил меня. Я вскочил на ноги и в первый момент не мог придти в себя.

"Пойду и лягу спать"! - решил я, "Qui dort dine" припомнилась мне французская пословица (кто спить, тот обедает) и я быстро зашагал по направлению к своей коморке, но ноги подгибались подо мной, я чувствовал страшную слабость и усталость.

- А, г. Додд, - окликнул меня портье, - для вас было заказное письмо, почтальон принесет его вам опять завтра!

- Заказное письмо?! - воскликнул я. - О, это мои деньги; послушайте портье, не можете ли вы одолжить мне до завтра сто франков?

Ста франков у него не нашлось, но он принес мне все, что у него было в данный момент: три десяти-франковых золотых и несколько серебряных франков.

Я опустил деньги в карман и, не заходя в свою комнату, повернул за угол дома, по направлению к ближайшему кафэ.

помню только, что на следующее утро я проснулся со стыдом и отчаянием, вспоминая то, что я сделал вчера, как я выманил последния деньги у бедняка портье и проел и пропил их в один вечер. Портье, конечно, потребует назад свои деньги, а чем я заплачу ему? Это будет скандал на целый дом, мне придется выезжать, а куда? С чем?

В этот момент мне принесли вчерашнее заказное письмо. Оно было от Пинкертона из Сан-Франциско. Мой неизменный друг писал мне, что дела его идут хорошо, и вновь мне предлагал денежную поддержку, уверяя, что смело может мне гарантировать 200 ф. в месяц. На случай немедленной надобности в деньгах он предлагал мне в письме чек на 40 долларов. Когда человек еще не изведал нужды, то он всегда находит тысячи причин в наш самостоятельный век отказаться от посторонней помощи, но в такой момент жизни, в какой меня застало это письмо, мне кажется, что никто не отказался бы от нее. Так сделал и я. Едва только открыли банки, как я тотчас же пошел и получил по чеку. Отдав портье свой долг, я уплатил, сколько было возможно, квартирной хозяйке и оставил себе необходимое на пропитание, после чего в тот же день отправил письмо Пинкертону.

Целых шесть месяцев влачил я жизнь жалкого пенсионера и жил на счет своего друга, все еще упорно веря в свой талант, в свое призвание, вкладывая в искусство всю свою душу. Работая, как вол, я создал две крупных статуи в высоко-патриотическом духе - "Знаменосцы" и "Иоанну д'Арк". Мне удалось выставить обе эти статуи в Салоне. Но и оне не имели там успеха, даже торговцы почему-то забраковали их, и оне по окончании выставки были возвращены мне. Самомнение, вообще, очень живучее чувство и редко умирает раньше человека, но когда по прошествии шести месяцев я уже задолжал Пинкертону до 200 долларов и почти на половину этой суммы надолжал в Париже, я проснулся однажды поутру с мучительным, тоскливым чувством какой-то внутренней пустоты и одиночества. Мое гордое самомнение умерло в эту ночь, умерло навсегда; я уже был не художник, а жалкий бездельник, который безсовестно расходовал без всякого смысла трудовые деньги своего друга. И присев в одной рубашке к окну, не дав себе даже времени одеться, я написал свое последнее "прости" Парижу, искусству, всему моему прошлому, всей моей прошлой жизни и закончил, что я, наконец, поддаюсь увещаниям друга и с получением следующей месячной субсидии еду в Америку, где Пинкертон может делать со мной все, что ему будет угодно.

Когда я, наконец, раскрывал глаза на какое-нибудь положение дел, то сразу начинал понимать и видеть все совершенно ясно. Я решился не только последовать благоразумным советам Пинкертона, звавшого меня работать с ним рука об руку и уверявшого меня, что на родине для меня найдется много всякого дела, но еще, кроме того, решил во что бы-то ни стало возместить ему все его убытки понесенные им из-за меня.

Когда я получил деньги, не имея ничего за душою, я с удивительной легкостью собрался в путь. Вместе с добродушным Дижоном мы зашли в магазин, купили легонький чемодан и приличное платье, затем простились с ним тут же, у дверей магазина. Потом я на прощанье уже совершенно один отправился пообедать в хороший ресторан, один поехал на вокзал Снт. Лазар и, уткнувшись в угол вагона, одиноко доехал до Диеппа. Здесь я сел на пароход и на следующий же день прибыл в Англию. В Лондоне я провел целый день, прежде чем отправиться в Эдинбург к деду и дяде Адаму. Присев к столику в самом отдаленном углу общей залы железнодорожного вокзала, я спросил себе лист бумаги, перо и чернила и написал Пинкертону длинное письмо, в котором от души благодарил его за все, что он делал для меня, сожалел о своем прошлом поведении и высказал свои намерения в будущем. До настоящого времени, - писал я, - вся моя жизнь была сплошным эгоизмом. Я был эгоистом и по отношению к отцу, и по отношению к моему другу; я пользовался их помощью и поддержкой и упорно отказывал им в единственном утешении, которого они просили у меня, в утешение моего присутствия подле них. Как только это письмо было написано и отправлено, я сразу же чувствовал себя как бы возрожденным.