Потерпевший крушение.
VI. Еду на родину.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Потерпевший крушение. VI. Еду на родину. (старая орфография)

VI.
Еду на родину.

На следующее утро, как раз к завтраку, я был уже у дяди и снова сидел среди его семьи за столом, как и три года тому назад, когда я только что прибыл из Америки. Все было то же, что и тогда, только ко мне теперь относились как будто с большим уважением. Упомянув вскользь из приличия о смерти моего отца, темою разговора были избраны мои мнимые успехи как выдающагося художника, что было для меня крайне мучительно.

По окончании завтрака я просил дядю уделить мне четверть часа для делового разговора. При этом дядюшкина физиономия заметно вытянулась, а когда дед заявил о своем желании присутствовать при этом разговоре, то лицо дяди приняло явно гневное выражение, однако, он ничего не сказал, и мы все втроем прошли в смежную библиотеку.

В возможно кратких словах я изложил свои денежные обстоятельства, не вдаваясь ни в какие подробности, и закончил тем, что просил дядю вывести меня из затруднительного положения, дать мне возможность уплатить мой долг Пинкертону и воспользоваться предложенными мне занятиями в Соединенных Штатах, куда меня приглашает мой приятель.

- Было бы несравненно лучше, если бы ты с самого начала обратился ко мне, а не к своему приятелю, - сказал дядя, - я, конечно, никогда не отвернулся бы от своего ближайшого родственника, сына моей покойной сестры. Но и в данный момент ты явился как нельзя более кстати, у меня как раз освободилось место бухгалтера в конторе, которое я и оставлю за тобой. Ты можешь считать себя счастливым, что все это так устроилось!

- Позвольте, дядя, я отнюдь не прошу вас устраивать мою дальнейшую жизнь или определять меня на место, - заметил я, - я вас прошу дать мне возможность уплатить мой долг Пинкертону и просуществовать первое время по прибытии моем в Соединенные Штаты, вот и все!

- Если бы я желал быть груб по отношению к тебе, я сказал бы, что "нищие не могут быть разборчивы и должны принимать, что им дают", а что касается дальнейшого устройства твоей жизни, то ты уже пробовал устраивать ее сам и видишь, что из этого вышло. Поэтому ты теперь должен следовать совету тех, кто умнее тебя. Всю эту ахинею о твоем приятеле, о котором я не имею никакого представления и о тех занятиях, которые тебе предлагают в Америке, я и знать ничего не хочу. Здесь же, заняв то место, которое я готов предоставить тебе, ты будешь получать 18 шиллингов в неделю!

- Восемнадцать шиллингов в неделю! - воскликнул я. - Ну, это не завидно!

- Адам! - укоризненно вымолвил дед.

- Что прикажете? Я вас слушаю! - отозвался дядя, обращаясь к своему отцу.

- Ты, братец мой, играешь сейчас весьма жалкую роль, мне просто стыдно за тебя! - проговорил старик. - Ты не слушай, мой паренек, что тебе говорит твой дядя, я богат и не дам тебя в обиду!

Тут произошла довольно неприятная семейная сцена между дядей и его отцом, в результате которой дед немедленно пригласил нотариуса и своего поверенного и, выслав меня и дядюшку из библиотеки, остался наедине с этими господами. Очутившись в зале с глаза на глаз с дядей, я выразил ему, как прискорбно для меня все случившееся, затем, холодно простившись с ним, вышел из его дома: мне было неудобно оставаться после той сцены, невольною причиной которой был я.

По указанию дядюшки, я зашел час спустя в контору поверенного, где мне вручен был чек на 2,000 фунтов стерлингов и маленький томик какого-то руководства для архитектурных работ, в котором особенно усердно превозносились достоинства портландского цемента. Присяжный поверенный моего деда оказался милейшим господином и после нескольких ничего не значущих слов, из которых я мог судить, как мило и просто он относился ко мне, я счел возможным спросить его совета относительно того, что мне теперь следует делать. Он настоятельно советовал мне вернуться в дом моего дяди, хотя бы только для того, чтобы совершить обычную прогулку с дедом, который иначе будет очень огорчен и обижен.

- На вечер же, - говорил он, - я дам вам возможность отказаться от обеда, предложив вам отобедать со мной на холостую ногу. Но прогулка с стариком положительно необходима: он хороший, добрый старик и сердечно любит вас! - докончил молодой юрист. - Что же касается вашего дядюшки, то с ним всякого рода деликатности, право, неуместны!.

Я обещал последовать его совету.

Итак, я очутился обладателем 2,000 фунтов стерлингов, т. е. 50,000 франков. С этими деньгами я, конечно, мог вернуться в Париж и стать принцем-миллионором Латинского квартала. Но я отправил уже из Лондона то письмо Пинкертону и теперь чувствовал, что как бы я ни сожалел в настоящий момент об этом письме, а ехать в Америку все же было необходимо. Приняв это безповоротное решение, я через посредство мистера Грэгг отправил известную сумму денег в Париж на имя Дижона для уплаты моих долгов, а остальные деньги оставил при себе, на путевые издержки и на обзаведение всем необходимым.

Пообедав весьма приятно с милым мистером Грэгг, я совершил длинную прогулку с дедом, и к веиикому моему удивлению, он повел меня на этот раз не в пригороды любоваться его жалкими сооружениями, а на кладбище где указал мне могилу покойной своей жены, моей бабки.

Вечером того же дня я уехал из Эдинбурга и, когда снова вышел на берег после долгого, но в общем довольно приятного путешествия, когда вступил вновь в свой родной Мускэгон, он показался мне и чужим, и мертвым, и произвел на меня впечатление обширного кладбища.

Прежде всего я посетил могилу моего отца, с трудом разыскар среди множества могил его надгробный памятник, воздвигнутый его друзьями. Никогда еще в своей жизни я не был так взволнован, так растроган, как в тот момент, когда прочел его дорогое знакомое имя на мраморной доске аляповатого и громоздкого памятника.

Как бы исполняя долг по отношению к памяти отца, я посетил одних за другими его друзей, но и здесь мне казалось, что встречаю то же кладбище, как и повсюду. Все господа, из приличия заговаривали о покойном, но по всему было ясно, что память о нем совершенно исчезла, что стоит мне только повернуть спину, как никто из них и не вспомнит о нем. Меня отец любил всей душой, и я оставил его одного, одинокого и весьма чужого среди этих безсердечных, бездушных людей, оставил его жить и бороться, и умирать среди них, и вернулся только тогда, когда он был уже схоронен и забыт, Чувство жгучого раскаяния овладело мной; при этом мне вспомнилось, что есть еще и другая душа, которая любит меня и ждет меня, и верят в меня, это - Джим Пинкертон. Я вдруг почувствовал, что не вправе дважды повторить тот-же грех, ту-же роковую ошибку и по отношению к нему.

пробегавшого по вагонам:

- Господа, нет-ли среди вас некоего Лоудон Додда? - спрашивал он.

Я отозвался, и он, вручив мне депешу, исчез. Депеша эта была от Пинкертона. "В какой день вас можно ожидать? Очень важно знать". Я тотчас-же послал ему ответную телеграмму, извещая о дне и часе моего прибытия. На одной из следующих станций меня ожидала другая телеграмма Пинкертона: "Какое счастье! Встречу вас в Сакраменто!"

Что еще затевал мой неугомонный друг? Какую кашу заварил этот суетливый, предприимчивый человек? - невольно напрашивались мне эти вопросы. Я знал, что он всегда хочет мне только добра и пользы, но знал также, что почти всегда у него выходит так, что мне и тяжело, и скверно от его благих намерений и начинаний.

Как-бы там ни было, но, увидав Пинкертона в толпе ожидающей прибытия поезда, публики на дебаркадере Сакраменто, я чуть не вскрикнул от радости, чуть не зарыдал.

- О, Лоудон! Лоудон! - воскликнул он. - Как я стосковался по вас! И вы явились как раз во время. Имя ваше известно здесь каждому, все вас ждут с нетерпением! Я уже рекламировал вас на весь город, на завтра объявлено, что вечером вы прочтете реферат в доме городской ратуши "Студенческая жизнь в Париже с её мрачными и светлыми сторонами". 12.000 мест распроданы все до единого. Но что это, как вы похудели, Лоудон, устали? Истомились в дороге? Вот подождите, попробуйте выпить глоточек этого! - и Пинкертон достал из своего чемодана бутылку с ярким ярлыком, на котором красовалась надпись: "Тринадцатизвездный золотой коньяк Пинкертона. Полное ручательство".

- Боже меня упаси! Что это такое? - воскликнул я, морщась и откашливаясь после первого глотка этого диковинного коньяку.

- Это - коньяк моего изготовления и это название прекраснейшая реклама! Мой коньяк расходятся теперь уже не ящиками, а целыми вагонами. Кстати, думаю, что вы не разсердитесь на меня за то, что я разослал ваши портреты но всему городу, по случаю чтения реферата, увеличенные с вашей маленькой карточки "Лоудон Додд, американо-парижский скульптор". Вот образец входных билетов, а плацкарты и афиши на углах улиц и на всех столбах такие-же только ярко-красные и ярко-голубые с огромными увеличенными в 14 раз буквами.

Я взглянул на этот билет, и душа моя перевернулась во мне, но что я мог сказать, как дать понять Пинкертону то чувство омерзения, какое овладело мною при слове "Американо-Парижский"? Но когда мы прибыли в Сан-Франциско, при виде моего собственного изображения на стенах домов на всех углах улиц, я не вытерпел и невольно разразился упреками.

Но Пинкертон, повидимому, совершенно не понимал, что меня возмущало и волновало в такой степени.

- Если бы я знал, что вам так противны эти красные буквы, я-бы, конечно, никогда этого не сделал. Вы правы, Додд, простой крупный черный шрифт на белом было-бы пожалуй, лучше! Право, я сильно огорчен, что причинил вам эту неприятность, но я полагал, что это в значительной степени должно способствовать успеху дела. И вся пресса в восторге от этого дела!..

- Но, Пинкертон, - воскликнул я, - это чтение - чистое безумие. Это худшее из всех ваших сумасбродств! Разве я в состоянии приготовить целый реферат в несколько часов?

- Все это уже сделано, Лоудон, реферат приготовлен и отпечатан и лежит у меня в комоде! Лоудон, поверьте мне, я знаю, как устроить дело Я поручил эту работу самому талантливому литератору и публицисту в Сан-Франциско, Гарри Миллер, - и он продолжал неумолчно трещать о предстоящем мне успехе, о своих новых и многочисленных знакомствах, окликая проходящих знакомых и не упуская случая представлять меня всем и каждому. Что мне было делать? Я попался, как кур во щи! Был, что называется, связан по рукам и по ногам. Единственное, что мне удалось сделать, это взять с Пинкертона обещание впредь никогда более не располагать мною и не распоряжаться мною без моего ведома. Но и это, повидимому, глубоко опечалило и огорчило моего друга, так что я решил во всем остальном безпрекословно подчиниться его воле.

Надо было видеть меня, когда я засел за реферат работы г. Гарри Миллера. У него было, несомненно, бойкое перо, он умел поражать удивительными эффектами, в ярких красках изображал умирающих с голода гениев и доходил до мелодраматических моментов, говоря о гризетках. Он, очевидно, пользовался моей корреспонденцией с Пинкертоном в качестве материала для своей статьи, и я краснел, читая свои собственные приключения, мысли и чувства, столь нагло-искаженные. Я попытался было изменить кое что в этом реферате, но это оказалось совершенно невозможным; язык и стиль этого господина Миллера были неподражаемы, и каждое выкинутое слово портило общий тон статьи. За несколько часов до предстоящей мне пытки публичного чтения, я обедал в обществе Пинкертона в одном из лучших ресторанов города, при чем мой приятель с особой гордостью называл себя моим агентом. Когда пробил роковой для меня час, и я принужден был выступить перед публикой, то чувствовал себя до того безпомощным, до того угнетенным, что, вероятно, производил весьма жалкое впечатление. Не имев ни времени, ни желания выучить на память этот ненавистный реферат, я стал читать его с листа, как школьник читает урок, совестясь и смущаясь на каждой строке и чем дальше, тем больше, пока чтение мое не стало почти совершенно непонятным. - "Говорите громче!" - "Никто ничего не слышит" уже громко стали, заявлять слушатели. И вдруг я представил себе все так, как оно было, эту залу слушателей, не слышащих ровно ничего, и чтеца с виноватым видом наказанного мальчишки, бормочущого под нос свой невыученный урок, и мне стало до того смешно, что я готов был тут же громко расхохотаться. Меня удивляло теперь только то, почему никто не смеется, я на вторичное приглашение говорить громче я с неудержимой веселостью отвечал, впервые взглянув смеющимися глазами на моих терпеливых слушателей. - Прекрасно, господа! Я постараюсь говорить громче, хотя, право, не понимаю к чему? К чему вам слышать-то, что я говорю? Кому и зачем это нужно?

И вот слушатели, и чтец вдруг разразились неудержимым смехом и хохотали буквально до слез. Затем я продолжал свое чтение и в одном месте, желая сократить эту пытку, перелистал целых три страницы. - "Вы видите, господа, я выпускаю сколько возможно, - заметил я, довольно громко обращаясь к своей аудитории, - и эта шутка моя была встречена громкими одобрениями.

Когда я, наконец, стал откланиваться, то меня приветствовали оглушительными аплодисментами, махали шляпами и платками, словом, устроили мне настоящую овацию.

Пинкертон, сидя в смежной приемной комнате, с лихорадочной поспешностью заносил что-то в свою записную книжку. Увидев меня, он вскочил и бросился ко мне на шею; и я почувствовал, что слезы текли по его лицу.

уже опасаться, что мне придется возвращать публике деньги!

- И это было-бы гораздо честнее! - заметил я.

люди, и даже сам Гарри Миллер весьма приличный и порядочный господин. Мы отправились все вместе есть устрицы и пить шампанское, и так как нервы мои были крайне напряжены, то я все время закуски был очень разговорчив и оживлен. Будучи в ударе, как говорится, я весьма удачно передавал мое негодование и смущение перед рефератом г. Гарри Миллера и тот ряд самых разнообразных ощущений, какие я испытал перед своею аудиторией, передавая все это в очень забавном и отнюдь ни для кого не обидном тоне.

Все присутствующие единогласно заявили, что только я один могу быть душою общества, что они в восторге от моей особы, и на следующий день все газеты были полны мною: меня выхваляли, меня превозносили, о моем блистательном успехе говорили, кричали все.

Я вернулся домой в прекраснейшем расположении духа, но бедный Пинкертон скорбел душою за нас обоих.

неприятности. Но вы - герой! Вы - самоотверженный герой, и я вижу, что вы, насилуя себя, сделали это для меня. Чем я отплачу вам за это?