Потерпевший крушение.
XI. "Нора-Крейна".

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Потерпевший крушение. XI. "Нора-Крейна". (старая орфография)

XI.
"Нора-Крейна".

Для меня это плавание в Тихом океане является одним из отрадных воспоминаний, особенно начало его. День за днем стояла прекрасная погода; день за днем ветер благоприятствовал нам; день за днем я писал эскизы моря и неба, писал восход, писал закат, облака, луну и звезды и изучал этот совершенно новый для меня мир моряков, их жизнь на судне, их отношения, взгляды и нравы. Воздух, живительный и чудный, удивительно благотворно действовал на мое здоровье: я заметно окреп, чувствовал себя и сильней, и бодрей; даже самый характер мой становился добродушнее и мягче под влиянием этой ровной, приятной температуры, этой прохлады с моря и веселого, ласкового солнца.

Другим моим занятием было изучение характера моего друга, капитана Нэрса. Я называю его здесь другом, если можно так выразиться, передним числом, так как по началу он внушал мне ужас тем, что я считал варварским обращением его с подчиненными, смущал и удивлял меня неровностью своего капризного нрава и раздражал своим мелочным честолюбием, так что я смотрел на него, как на неизбежное зло, навязанное мне волею судеб. Но впоследствии этот человек, вопреки всему, вопреки моей воле, полюбился мне; я не перестал видеть в нем все его недостатки, но они являлись уже как бы отдельными диссонансами в странной мелодии его в высшей степени интересного характера.

Он происходил из хорошей семьи и получил вначале основательное образование; чрезвычайно способный, он усвоил себе многое, но нрав его уже и тогда был неукротим. Вероятно, и отец его обладал таким же нравом, так что отец и сын не могли ужиться, и последний сбежал от отца, определившись на судно. Здесь он терпел самое ужасное обращение, но эта зверская жестокость только еще более ожесточила его. В одном из портов Южной-Америки он бежал с своего судна; нашел себе работу на берегу и, не смотря на юный возраст, заработал большие деньги. Случай столкнул его с шайкой воров, и те ограбили его. Тогда он снова стал работать и достиг возможности добраться до Соединенных Штатов, где он вернулся в свой родной город, явился к старушке - соседке своего отца, в саду которой он в былые годы частенько воровал яблоки, но которую тем не менее очень любил, любил даже тогда, когда она грозила ему палкой и выгоняла из сада, когда стучала ему своим наперстком в окно, если он проходил мимо её дома. Это он высказал ей тут-же и сразу покорил её сердце. Старушка приняла его в свой дом, приютила, обогрела, приодела и дала ему возможность снова поступить на судно, но уже при совершенно иных условиях, при нем каждый раз, вернувшись из плавания, он возвращался к ней и жил у нея, как родной сын, бок о бок с домом отца, который с ненавистью смотрел через забор на дружеския, сердечные беседы сына с соседкой.

Когда старушка умерла, то оставила все свое состояние своему любимцу.

- Я нарочно поселился у старушки под самым носом отца, чтобы он видел, что я нуждался, и пошел-бы скорее к самому дьяволу чем вернулся к нему! - говорил Нэрс. - Действительно, я был скверный мальчишка в те годы, но старуху я любил и всегда относился к ней хорошо!

Получив наследство старушки, он приобрел то судно, на котором делал свое последнее плавание, став сразу и владельцем, и капитаном. С этого момента его карьера, как опытного моряка, была сделана.

- Мне было тогда лет тридцать. Это было несколько лет тому назад, но моя репутация была уже составлена, и я был тем-же, каким вы видите меня теперь!

В настоящий момент капитан Нэрс является могучим сильным мужчиной, с густой шапкой волос на голове, с холодным, порою жестоким взглядом ясных голубых глаз с густыми, низко нависшими бровями, всегда тщательно выбритый, хороший певец, мастерски игравший на аккордионе, этом специально морском инструменте; человек в высшей степени наблюдательный, чрезвычайно интересный собеседник, с своеобразными взглядами, умевший быть и чрезвычайно милым, элегантным и изящным, когда хотел вместе, а с тем настоящий зверь, тиран и изверг в море.

Его обращение с людьми было до того возмутительно, до того нестерпимо жестоко я оскорбительно, что невольно возбуждало к нему чувство глубокой ненависти и непреодолимого ужаса. Его несчастные подчиненные дрожали и трепетали при одном его появлении, при первом звуке его голоса. За целым градом ругательств, обидных насмешек и намеков чаще всего следовали жестокие побои и надругательство над беззащитною жертвой, сносившей все это в силу непреклонного закона, отдающого матроса в полную власть командира судна. Сколько раз оскорбленный, избитый, окровавленный подымался с пола несчастный и молча уползал в свое темное помещение, затаив в душе бесконечную злобу и чувство мести к этому ненавистному, жестокому человеку! Не странно-ли, что я мог полюбить этого изверга, что я мог стоять и смотреть на эти безчеловечные выходки, не возмущаясь, не выражая никакого протеста? Но я был не столь наивен, чтобы на глазах у всех вмешаться не в свое дело, и предпочитал видеть, как пострадают от жестокости капитана один или два матроса, чем вызвать бунт и всеобщую поголовную резню на судне и ссылку в каторгу всех, кто останется в живых. Когда же мы оставались одни с капитаном, я не переставал выражать ему свой протест против такого обращения, не упускал ни одного случая его доброго расположения, чтобы не поговорить с ним по душе на эту тему.

Нэрс был завзятый американец и убежденный американский патриот; нацию свою он ставил выше всех. Пользуясь этой симпатичной чертой, я не раз говорил ему:

- Послушайте, капитан! Ведь, ваша манера обращения, право, обидна для американских моряков; ведь, это такие-же американцы, как вы сами. Разве это американская манера обращения с людьми хуже, чем с собаками?

- Американцы, говорите вы? - угрюмо возражал капитан. - Да разве можно назвать американцами этих датчан, шведов, финнов, этих голландцев и всякого рода сброд? Да знаете-ли вы, что я плаваю более 14 лет и за все это время, кроме одного только раза, всегда на американских судах и никогда еще не видал ни одного матроса американца?! Это бывало прежде, - и тогда суда шли не так, как теперь, - с американцами вести судно легко и приятно, а этот сброд, эта сволочь... Да среди них не найдется ни одного человека, который мог бы назваться американцем. Хотел бы я посмотреть, как бы вы ежедневно выходили к полудню делать вычисление или проходили по палубе с сознанием лежащей на вас ответственности за жизнь всех находящихся на судне, ежеминутно опасаясь, что вас при этом пырнут ножом в бок или выбросят за борт? Нет, ваше христианское братолюбие и кротость здесь не у места! Это - звери, и я держу их в повиновении только тем, что они знают, что и я зверь, и зверь посильнее их!

- Пусть так, но согласитесь, капитан, что всему есть мера! Американския суда вообще пользуются плохою репутацией, и вы, конечно, лучше меня знаете, что если-бы не громадное вознаграждение и не прекрасная пища, то ни один человек не согласился-бы плавать на наших судах. Ведь, и при данных условиях многие предпочитают британския суда, не смотря на отвратительную пищу и жалкое жалование.

- О, не говорите мне об этих паточниках! - засмеялся капитан. - Знаю я их! Да, надо отдать справедливость, некоторые из них очень мягкосердечны! Это напоминает мне один случай в моей жизни, который я, так и быть, разскажу вам. Было это в 1874 г. Я отправился, в качестве старшого офицера, помощника капитана, на британском судне "Мария" из Сан-Франциско в Мельбурн. Пища у нас была такая, что при виде моего обеда меня охватывала грусть, а при виде пищи людей тошнило и мутило, но капитан был, повидимому, добрый человек; звали его Грин, кроткий старикашка, колпак и размазня, а команда был из последних подонков, настоящие каторжники. Сколько я ни пытался вразумить его хоть как-нибудь, старик вмешивался и выступал на защиту этой сволочи; такова была его манера поддержать офицера; в конце концов команда до того возненавидела меня, что мне приходилось чуть не с оружием в руках стоять на вахте. Но вы можете себе представить, что я не из тех, кем можно помыкать, и потому я заявил капитану, что не потерплю его вмешательства. - "Вы, капитан, можете отдавать мне приказания, и я обязан их исполнять, - сказал я, - что я всегда и делаю, но тут ваша роль и кончается! Вы должны согласиться, что я всегда добросовестно исполняю свои обязанности, но как я это делаю, это уже мое дело, и до сих пор еще не родился тот человек, которому я бы позволил себя учить". На этом наш разговор и кончился, и мой капитан был уже осторожнее. Но команда до того не терпела меня, что положительно скрежетала зубами, когда я проходил мимо. Однажды я увидел, как один дюжий датчанин бил сапогом юнгу. Не долго думая, я пустил в него заряд из ружья; в следующий момент он вскочил на ноги. Тогда я дал по нем второй выстрел и снова уложил его. - Ну, если в тебе еще осталась капля задора, так скажи сейчас, - крикнул я ему, - я тебя разом прикончу! Однако, негодяй на этот раз молчал. Его отнесли на койку, чтобы он там размышлял о своей родной Дании. Ночью налетел шквал; все мы спали. Я выбежал на верх и не успел сделать нескольких шагов, как что-то ударило меня в руку; я схватился рукой за это место и понял, что в меня попал заряд дроби.

- Капитан! - крикнул я.

- Что случилось? - отозвался тот.

- Они пустили в меня заряд дроби!

- В вас? Заряд дроби!.. Хм, я этого ожидал! - сказал капитан.

- Я требую, чтобы за такую проделку уничтожили на месте несколько этих негодяев! - крикнул я.

- Идите-ка лучше вниз, мистер Нэрс! - сказал мне капитан. - Будь я на их месте, вам бы попало больше этого! Идите, я не имею больше надобности в вас здесь, на верху; вы и так уже дорого стоите мне!

- Вы, Нэрс, и я не годимся друг для друга. Вы - превосходнейший моряк, - это не подлежит никакому сомнению, по вы самый непокойный и неприятный человек, с каким я когда-либо имел дело, и я положительно не могу переварить вашего обращения с экипажем. Я думаю, что нам следует разстаться!

Я отвечал, что съеду на берег и посмотрю, что делать, и затем, вернувшись обратно на судно, объявил, что не прочь распрощаться с "Марией", но только на том условии, если капитан согласится выдать мне полностью трехмесячный оклад, ни слова не говоря, капитан притащил свой денежный ящик. "За деньгами я не постою, сын мой, лишь бы у меня были мир и спокойствие на судне". Ну, после этого я конечно, распрощался и окончательно списался с судна".

отца своего, которого он ненавидел всей душой, он описывал всегда в самых лестных чертах, выставляя человеком честным, правдивым, открытым.

Не менее удивительной являлась для меня его беззаветная смелость и отвага. Я никогда не видал более смелого и решительного человека; он всегда, ее задумываясь, шел на встречу всякой опасности, а вместе с тем я никогда не видел человека, более нервного, впечатлительного, более мнительного, чем он, смотревший на жизнь вообще, а на жизнь моряка в особенности, с самой мрачной стороны. Все его мужество заключалось, главным образом, в постоянном предвидении всевозможных опасностей. Совершив чуть не подвиг смелости, он вдруг принимался желать, чтобы вся морская служба со всеми её опасностями сгинула на всегда, жалел, что отправился на такой скорлупе в море, принимался объяснять, каким образом мы можем пойти ко дну, перечислял суда, бывшия в подобных нашим условиях и погибшия среди волн, словом, умышленно и с особым удовольствием развертывал перед нашими глазами самые яркия картины всех ужасов, висевших над нами, затем обыкновенно кончал так:

- Впрочем, это, конечно, не столь большая беда. Я вообще совершенно не понимаю, почему человек так гонится за жизнью! К чему жить, для чего? Во всех этих профессиях нет, собственно говоря, никакого смысла; - и моряки, и политики, и священники нами не верят в свое дело. Право, чисто и честно утонуть - лучше всего, по моему мнению!

Трудно себе представить нечто более удручающее, как подобного рода разговоры в бурную ночь среди океана, на утлом судне, этот настойчиво и упорно минорный тон капитана столь не свойственный морякам вообще, это мрачное, безотрадное настроение, преобладавшее в мыслях капитана Нэрса.

На 17-й день нашего плавания, поднявшись на верх по утру, я заметил что-то необычайное. Наша шхуна шла на всех парусах, и волны расходились так сильно, что нас положительно гнало вперед с неудержимой силой. Мы уже были не далеко от острова Мидвэй, и теперь мной снова начинало одолевать мучительное нетерпение поскорее очутиться на месте и приняться за дело. Взглянув на судовой журнал и записи, я убедился, что мы быстро подвигаемся в надлежащем направлении, но, несмотря на это, какое-то смутное, тревожное чувство не давало мне в этот день покоя.

когда я вышел на верх. Я бы много дал, чтобы иметь возможность спросить капитана, что нам грозит, но никак не мог решиться на это, зная, что он на это только напомнил бы мне, что я лишний груз на шхуне, и что мне следует идти в свою каюту и не совать носа не в свое дело. Зная это, я молчал и наблюдал, как умел, в ожидании, что Нэрс, быть может, вздумает сам сообщить мне что-нибудь относительно нашего положения в данное время.

Так оно и вышло. Когда мы сели за завтрак, друг против друга, он обратился ко мне, как-то недружелюбно глядя мне в лицо.

- Видите-ли, мистер Додд, море неспокойно уже двое суток, барометр падает, ветер свежеет, и я должен сказать, что все это не предвещает ничего доброго. Если я лягу в дрейф, нас может занести, Бог весть куда, но мы можем надеяться, что шхуна выдержит и останется цела и мы тоже. Если же я буду вести ее, как сейчас, то мы завтра будем на месте около полудня и войдем в пролив, если нас не выбросит на берег. Вы же должны теперь решить вопрос, желаете-ли дать капитану Тренту хороший случай опередить вас, или предпочитаете риск какой-нибудь печальной случайности. Я обязан вести судно согласно вашему желанию! Так вот вам и предоставляется решить!

- Капитан, - отвечал я самым сердечным, задушевным тоном, - я полагаю, что риск - лучше верной неудачи;

- Вся жизнь - сплошной риск, мистер Додд, - пробурчал мой собеседник. - Только вот в чем дело, решить это надо теперь или никогда; через полчаса сам архангел Гавриил не сможет положить судно в дрейф, если явится к нам на помощь! Имейте это в виду!

- Решено, пойдем вперед! - повторил капитан и приналег на завтрак, торопливо уничтожая паштет и вздыхая о том, что уехал из Сан-Франциско и пустился в море на этой скорлупе.

Когда мы вышли на верх, он сам сменил Джонсона у руля: очевидно, он не доверял теперь никому из экипажа. Я стоял за его спиной, чувствуя себя в безопасности подле этого неустрашимого человека, несмотря на то, что море расходилось не на шутку: нас кидало из стороны в сторону. Дверь в каюту пришлось закрыть наглухо; палубу заливало из конца в конец; буря выла неистово, так что трудно было держаться на ногах. Один громадный черный вал за другим устремлялся на приступ на наше бедное судно; оно дрожало и стонало, как попуганное дитя, то высоко взбираясь на гребни волн, то ныряя в глубокую черную бездну.

- И все это из-за долларов мистера Пинкертона, извольте радоваться! - воскликнул вдруг Нэрс. - Не мало добрых судов и добрых парней погибло в море по милости таких дельцов, мистер Додд, как ваш приятель; что для них одно иди два судна - какие-нибудь жалкия шхуны?! Ведь, она застрахована, полагаю? Что для них жизнь десятка моряков в сравнении с несколькими тысячами долларов?! Им нужна спешка, быстрые переходы, поспевание во что бы то ни стало к назначенному дню и часу из порта в порт да такой проклятый безумец капитан, который ведет судно вопреки всякому благоразумию, чуть не на явную гибель, как это делаю теперь я. Вы, конечно, спросите меня, почему-же я это делаю?

Но я не спросил его ничего, а постарался незаметно отойти в сторону, предпочитая подвергнуть свою жизнь некоторой опасности, чем слушать такия речи. Капитан, действительно, был прав: ради чего я и он рисковали своею жизнью и жизнью всех этих людей? - Ради больших запасов смертельного яда, представлявшого собой громадную стоимость, ради того, чтобы мы с Пинкертоном не разорились вследствие своей безумной спекуляции, как мы вполне того заслуживали. Не будь тут замешан Джим, я устыдился бы своего решения, но теперь видел некоторое оправдание в том, что я делал: все это - ради моего друга, ради него, которому я стольким был обязан в своей жизни; о своих же барышах или выгодах я, по совести говоря, никогда не помышлял; мое полное разорение ничуть не пугало меня.

связывать и прикреплять к носу скамьи и другую утварь. Незадолго до обеда я ушел вниз: на палубе уже не было никакой возможности оставаться. Я сидел в углу каюты и прислушивался, как наша шхуна стонала, скрипела и содрогалась под напором неистово бивших волн и бушевавшого над нею ветра. Сверху до меня доносился вой и свист бури, топот ног оцепеневших от ужаса, но безотчетно покорных людей, а надо всем этим, заглушая самую бурю, звучал по временам мощный и властный голос капитана, точно голос архангела в день страшного суда.

Весь остаток дня и всю следующую ночь я просидел в своем углу, мучась за всех, кто неустанно работал там, на верху, страдая за одно с злополучной Нора-Крейна, стонавшей, как раненое животное, жалобно просившей пощады у жестоких волн. Казалось, каждая доска, каждый скреп её стонали и скрипели и жаловались на свою судьбу.

Джонсон и Нэрс все время сменяли друг друга у руля; когда один оставался на посту, другой на несколько минут спускался вниз. Джонсон в эти минуты отдыха шел к шкафу, доставал оттуда что-нибудь съедобное и ел стоя, опершись о стену или перекидываясь со мной двумя-тремя словами, затем ложился на спину на свою койку и засыпал крепким сном часа на полтора, после чего вскакивал на ноги и, протирая глаза, спешил на верх на смену капитану. Капитан же когда приходит вниз, не ел и не спал. "Вы здесь, мистер Додд? - обращался он ко мне, предварительно справившись с барометром. - Я имею вам сообщить, что мы теперь находимся на разстоянии стольких-то или стольких-то миль от острова и мчимся, на чем свет стоит! Мы завтра около четырех часов или будем там, или все на дне, смотря, как нам посчастливится. Ну, а вот мы теперь и вам нашли дело, - добавлял он, - вы видите, что я смертельно устал и измучен. Так подите же, растянитесь опять на вашей койке, а я пойду наверх! - и после этого он или уходил на верх, иди, опершись обоими локтями на стол, пускал густые облака дыма на лампу и, не сморгнув глазом, смотрел сквозь этот дым на огонь в продолжение более получаса, затем снова уходил, чтобы приняться за свое трудное, ответственное дело.

Впоследствии он говорил мне, что был счастлив в это время, чего я никак не мог предположить.

отрадное для души моряка: человек, стоя лицом к лицу с такой опасностью, чувствует себя как-то выше в своих собственных глазах. Мы, люди, - странные животные, мистер Додд!

полудня. Капитан с обычной аккуратностью сделал наблюдения и соответствующее вычисление и занес их с обычной точностью в журнал и на карту. Мне это казалось почти смешным при мысли, что, быть может, на эти записи взглянет час спустя какая-нибудь любопытная акула. Пробил час, затем два часа пополудни, никто не помышлял об обеде; капитан был мрачен и зол; у него в этот день был положительно взгляд убийцы, и я молил Бога за каждого из наших людей, сознавая, что малейшая их оплошность, малейшее промедление вызовут капитана на преступление. Мне становилось страшно при одном взгляде на него; то же испытывали, кажется, все окружающие.

Вдруг я заметил, что брови его как-то раздвинулись, и он ровным, спокойным голосом приказал своему помощнику, стоявшему у руля, сделать два оборота направо, а затем тотчас-же подошел к нему и сам взялся за руль, при чем вполголоса сказал что-то Джонсону. Тот кивнул, утер лицо своею мокрой рукой и проворно стал взбираться по вантам на мачты. Здесь, вцепившись, как кошка, он взбирался все выше и выше. Судно качало так, что я ежеминутно опасался, что его сбросит, но он, повидимому, ни мало не смущался и, когда "Нора-Крейна" взобралась на самый гребень страшного вала, он устремил долгий, испытующий взгляд на дальний юго-западный горизонт и затем стал проворно спускаться. Через минуту он стоял уже на палубе и усмехался с довольным видом, делая капитану утвердительный знак. Затем он снова сменил капитана у руля, а тот спустился вниз, за своим морским биноклем, и, вернувшись на палубу, долго и внимательно изучал горизонт. Мало-по-малу лицо его прояснялось. Он вытер стекла своего бинокля о сукно своего рукава и затем передал его мне. Я долго не мог ничего уловить, кроме набегающих или отступающих волн, резкой линии горизонта и бледного клочечка почти беловатого неба. Нигде не виднелось ни малейшого признака земли, но когда мы подошли ближе, я стал различать полукрутую линию подводных рифов, над которыми, ценясь, разбивались волны; теперь уже и шум прибоя доносился до нас, подобно отдаленному звуку канонады.

Полчаса спустя, мы были уже у самого острова и, пожалуй, более получаса шли вдоль этой грозной преграды, этой подводной каменной гряды, к крайней её конечности. Наконец, море стало успокаиваться; волны мало-по-малу как будто улеглись, и наша шхуна пошла ровнее, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Мы достигли подветренной стороны острова, если можно так назвать это кольцо пенящихся волн буруна, потом, обогнув рифы, повернули судно через фордевинд и вошли в узкий проход.