Потерпевший крушение.
XIII. Груз брига "Легкое Облачко".

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Потерпевший крушение. XIII. Груз брига "Легкое Облачко". (старая орфография)

XIII.
Груз брига "Легкое Облачко".

В ранней молодости я служил искусству всей душой. Я жил под крышей в убогой мансарде, был горячим сторонником того, что мы называем цивилизацией, горячим поборником пластического искусства, кроме того, усердным завсегдатаем всяких ресторанов и харчевень.

В то время у меня был один приятель, который нередко говорил мне, что я предрасположен к "ресторанному ожирению". И, действительно, сложись моя жизнь иначе, не наступи для меня время жестокой нужды, весьма возможно, что я превратился бы в ленивого бездельника, завсегдатая ресторанов, в художника, создающого себе карьеру на товарищеских или, вернее, холостых ужинах и обедах и отдающого искусству самую незначительную долю времени и труда. Пинкертон тоже говорил мне: - "я вполне понимаю, что приятно и хорошо быть скульптором, но чего я не могу понять, так это, почему ты не можешь быть ничем иным, как только скульптором?" И он был прав. Ведь, не вытащи он меня из Парижа, я заглох бы в своей односторонней деятельности, все остальные силы и способности, таившияся во мне, умерли бы безполезно и заглохли бы навсегда.

Все это я сознал теперь только, здесь, среди утомительного труда, на безлюдном острове Тихого океана. Здесь я сознал свои физическия силы, свою душевную мощь, здесь я жил нормальной жизнью человека, который, наработавшись всласть за день, спит хорошим, здоровым сном, не имея времени раздражаться и негодовать, доволен своей пищей, своим трудом и своей жизнью.

Работы наши на бриге подвигались довольно быстро. Капитан и я работали наравне с командой, и эти люди, глядя на нас, не хотели отставать. Весь трюм судна был доверху нагружен рисом. Тюк за тюком выносился этот рис наверх и загромождал теперь уже большую часть палубы; лазарет и некоторые запасные каюты были нагружены чаем и персиками. Но вытащить все это наверх еще было далеко не все, что нам следовало сделать: быть может, самые перегородки кают, самые стропила трюма, даже самая обшивка служила вместилищем драгоценного зелья, в котором заключалась вся выгода нашего трудного предприятия, и которое должно было решить участь Джима.

Поэтому нам пришлось разобрать и разрушить даже часть внутренних переборок судна, и с каждым днем это разрушение становилось заметнее, болезненно отзываясь на нас, привыкших уже смотреть на судно, как на живое существо. И все это было тщетно, все ложилось как бы упреком на нашу душу., Нэрс становился с каждым днем угрюмее и молчаливее. После ужина, вернувшись на шхуну, мы обыкновенно просиживали вместе час или полтора и почти все время молчали. Я иногда дремал над книгой, а Нэрс молча, но старательно скоблил какие-то раковины. Глядя со стороны, можно было подумать, что между нами явилось какое-то отчуждение, а между тем наши ежедневные труды сообща, над одним общим делом, только еще больше сближали нас.

Вначале меня поразила та готовность, с какою команда повиновалась первому слову капитана. Не думаю, чтобы люди любили его, но они явно уважали его и удивлялись. Одно его шутливое слово имело в их глазах больше цены, чем моя ласковая просьба и полдоллара награды. Но в конце концов, когда проходил день за днем в тяжелой, утомительной и безполезной работе, люди стали роптать, неохотно принимались за работу и, несмотря на строгия взыскания и наказания, работали лениво; их положительно обезкураживала эта лишенная всякого смысла работа. Несмотря на то, что с нашей стороны были приложены все старания, чтобы скрыть от команды, чего именно мы добиваемся, цель наших поисков, повидимому, была хорошо известна им. С каждым днем становилось все труднее приневоливать их к работе, и их сначала скрытое неудовольствие начинало становиться явным. Капитан и я оба отлично сознавали всю опасность нашего положения на этом безлюдном, одиноко заброшенном среди океана коралловом рифе. Бунт здесь было дело не шуточное: их было много, а нас двое, с Джонсоном трое!

За последнее время я начал улавливать, что команда обсуждала характер капитана Трента и так же, как и мы, наталкивалась на некоторые несообразности, начинала задумываться, что тут что-то не ладно, обсуждала между собой, где бы мог быть скрыт опиум.

В тот день, когда я случайно подслушал один из таких разговоров между людьми, я всю ночь обдумывал этот вопрос, и первым долгом по-утру обратился к капитану с вопросом.

- А что вы скажете, Нэрс, если мы подбодрим немного команду, обещав им награду?

- Хм, если вы полагаете, что это поможет! Эти люди наняты вами, вы можете, если вам некуда девать денег, раздать этим лодырям, я ничего не имею против этого.

Это можно было считать за вполне утвердительный ответ, так на этом и порешили!

Выйдя в этот день утром наверх, капитан Нэрс имел такой грозный, свирепый вид, что лица команды при первом взгляде на него заметно вытянулись; все думали, что им открыт какой-нибудь чрезвычайный проступок, и что за него последует какое-нибудь неслыханное наказание.

- Слушайте вы! - резко крикнул он через плечо, не глядя ни на кого и разгуливая большими шагами взад и вперед по палубе. - Мистер Додд намерен обещать награду тому, кто первый найдет опиум здесь, на бриге. Известно, что есть два способа заставить осла везти свою тележку и оба одинаково хороши, одно - это палка, другое - морковь. Так вот ребята, - и при этом он остановился и держа руки за спиною, взглянул на команду, - так вот, мистер Додд намерен испробовать моркови, а если, по прошествии пяти дней, этот опиум не будет разыскан, то можете явиться ко мне, - я попробую на вас палку!

- Там вот, ребята, - заявил я, ободренный кивком капитана. - Я предлагаю от имени г. Пинкертона 150 долларов, тому из вас, кто укажет нам, где его искать, и выплачу эти деньги разом, чистоганом!

- А я, ребята, увеличу еще от себя эту награду: я набавлю до 250 долларов. Слышите, 250 долларов американской золотой монетой!

- Благодарю вас, Нэрс, это так сердечно с вашей стороны поддержать меня!

- Не благодарите! Это сделано от души!

Обещание, оказалось, было сделано не напрасно, не успели еще люди вполне усвоить себе мысль о сделаном им заманчивом обещании и едва начали вслух обсуждать свои надежды и выражать свое удивление по поводу такой неслыханной щедрости, как кок (эконом) китаец, выступив вперед с обычной мягкостью манеры к обращения, подошел к капитану, многозначительно улыбаясь.

- Капитан! - начал он на ломанном английском языке. - Я служил два года в американском флоте, служил шесть лет как стюарт (т. е. слуга) на пакетботах и знаю многое!

- Ого! - воскликнул Перс. - Ты знаешь многое. Так почему же ты не знал этого раньше, сыночек мой?

Китаец снова лукаво улыбнулся.

- Ничего лучшого ты сказать не мог! - согласился капитан. - Ну, а теперь, когда награда обещана, говори, говори прямо и короче, и, если ты скажешь правду, награда будет принадлежать тебе. Ну, говори!

- Я давно уже думаю, - продолжал китаец, - и вижу много тюков риса, много маленьких тюков риса 60 тонн, маленьких тюков хорошого риса, и думал, быть может, там много опиума, много тюков опиума! Вот что я думал все время!

- Ну, что вы скажете на это, мистер Додд? - обратился ко мне капитан. - Он, может быть, прав, но может также и ошибаться. Очень вероятно, что он прав, так как где же иначе быть этому зелью?! Мы уж, кажется, везде его искали. С другой стороны, если он ошибается, то мы задаром погубим 150 тонн прекраснейшого риса. Примите это во внимание, мистер Додд.

- Я ни минуты не задумываюсь, капитан, надо испробовать все, все средства; рис - пустяки, он не обогатит и не разорит нас!

- Я так и думал, - сказал Нэрс, - и совершенно того-же мнения, как вы!

После этого мы сели на шлюпку и отправились на бриг, чтобы с новыми силами и новой надеждой приняться за дело.

Весь трюм был уже совершенно свободен от груза. Тюки риса были сложены на палубе и занимали добрую часть её. Теперь нам предстояло распороть и обыскать шесть тысяч отдельных тюков и вместе с тем уничтожить 150 тонн превосходного пищевого продукта. Каждый из нас, вооружившись большим ножом, распарывал один за другим тюки риса и, подобно таможенному чиновнику, запускал в мешок по локоть руки, высыпая все содержимое тюка прямо на пол палубы, где рис скоплялся громадными грудами, и где мы безпощадно топтали его ногами. Вскоре вся палуба тонула под рисом; водяные птицы мириадами кружились над бригом и носились вокруг него, не осмеливаясь, однако, приступиться, так как их не раз приходилось распугивать выстрелами. Но мало-по-малу оне становились смелее, нападали прямо на людей, обрушиваясь им на головы, и те в порыве озлобления выхватывали свои ножи из тюков и били ими птиц, ударяя со всего размаха в грудь, в спину, куда попало. Раненые, умирающия и мертвые птицы падали на груды риса, окрашивая его своею кровью, а люди, продолжали лихорадочно работать в погоне за наживой, в разсчете, что тот, кто первый наткнется на опиум, получит 50 долларов, а я 50,000 долларов в виде этого проклятого зелья.

Часов около десяти утра эта безумная погоня за наживой была на мгновение прервана следующей сценой.

Капитан Нэрс, как и я, работавший наравне с остальными, только что взрезал один из тюков и, запустив в него руку, вытащил и с презрением бросил к своим ногам жестянку в бумажной обложке.

- Вот оно! - воскликнул он и тотчас-же отвернулся, оставив жестянку лежать на грудах риса.

Один общий крик вырвался у всей команды; все обернулись разом и впились глазами в эту жестянку. В следующий за тем момент, забывая свое разочарование, эти люди в порыве радостного чувства успеха дела дали три залпа, разогнавшие птиц, затем обступили капитана, шутили и смеялись и все разом стали разрывать взрезанный Нерсом тюк. Шесть жестянок в бумажных обложках с китайскими надписями были найдены одна за другой в этом тюке. Команда ликовала; эти усталые, суровые люди радовались, как дети; наконец-то, найден этот опиум!

Перс подошел ко мне и крепко пожал мне руку.

- Поздравляю вас, мистер Додд, а я уже начинал думать, что мы не доживем до этого дня! Поздравляю вас, вы, наконец, достигли своей цели!

Тон, каким были произнесены эти слова, глубоко тронул меня, но когда Джонсон и все люди окружили меня и стали поздравлять, я почувствовал, что слезы навертываются у меня на глаза.

- Это пяти-таэлевые жестянки, стоимостью более двух фунтов стерлингов! - заметил Нэрс, взвешивая одну из них на своей руке. - Кладите по 250 долларов на тюк. Приналягте, ребята! Не позже, как сегодня к вечеру, мы сделаем мистера Додда миллионером, постарайтесь-же по мере сил!

И странно было видеть, с какою жадностью, с каким рвением мы стали работать. Ведь, теперь людям команды нечего было ожидать, но одна мысль о несметном богатстве имела для них какую-то магнетическую силу. Тюк за тюком распарывался и обыскивался; люди стояли по колено в рисе; пот заливал глаза, руки смертельно ныли, но никто не отставал от работы, никто не думал об отдыхе. Когда нас позвали обедать, все мы были слишком утомлены и измучены, так что неохотно принимались за пищу, и ни у кого не хватало сил завести разговор; все ели вяло, молча и, едва только кончился обед, как все опять уже были на ногах и опять топтались в рисе, работая без устали до самого заката.

мы нашли одинаковое количество опиума, около 12 фунтов, что составляло в общем 240 фунтов опиума. По последней котировке в Сан-Франциско опиум находил покупателей и 20 долларов с лишним за фунт, но не задолго до того в Гонолулу его продавали по 40 долларов, так как там он являлся контрабандой. При наилучших условиях, мы, стало быть, могли выручить 10.000 долларов за весь этот опиум, а за бриг мы с Джимом уплатили наличными деньгами, занятыми под чудовищные проценты, 50,000 долларов.

А этот Беллерс хотел поднять цену еще выше! Трудно себе представить то недоумение, тот удар, который нанесло мне открытие. Конечно, мы могли утешать себя тем, что, быть может, где-нибудь в другом месте кроются еще несметные запасы опиума, и снова принялись обыскивать все уголки, все щели, все трещины судна, рушили и разоряли без пощады все, что казалось нам сколько-нибудь подозрительным, что могло заключать в себе драгоценное зелье. Но проходил день за днем, не принося никаких утешительных результатов. Каждый вечер мы с Нэрсом сидели друг против друга в угрюмом молчании, изыскивая какое-нибудь новое средство, стараясь припомнить какое-нибудь место или уголок, где еще не было обыскано, но все напрасно. Было ясно, что нигде мы ничего не найдем. Мы затратили 50,000 долларов на бриг, приняли на себя расходы по зафрахтованию нашей шхуны и в результате, при самом благополучном исходе, могли выручить лишь пять процентов той суммы, какую вложили в это дело. Это было не простое банкротство, а смешное банкротство! Я лично примирился бы с этим несчастьем и уже с самого первого момента, когда мы нашли опиум всего только в 20 тюках из числа 6,000 тюков, предчувствовал катастрофу и приучил себя к этой мысли, но мысль о Джиме и Мамми положительно не давала мне покоя, мучила и удручала, точно чисто физическая боль, и я избегал разговоров, избегал людей, насколько это было возможно в моем положении.

Однажды, когда я был в таком тяжелом настроении, Нэрс предложил мне вечером съехать на берег. Я понял, что он хочет сообщить мне что-нибудь важное, и боялся только одного, чтобы он не стал меня утешать; с горем и разочарованием своим я еще мог кое-как справляться, но выслушивать всякого рода утешения мне было совершенно не под силу, однако, отказаться от предложения капитана было неловко.

Выйдя из шлюпки, мы некоторое время молча шли вдоль песчаного берега мели; крик птиц, косые лучи заходящого солнца и рокот прибоя, - все решительно раздражало меня.

- Я полагаю, что мне нет надобности говорить вам, мистер Додд, что игра кончена! - проговорил, наконец, Нэрс, глядя себе под ноги.

- Это самое лучшее, что вы можете сделать!

- Скажем, что мы пойдем отсюда в Гонолулу!

- Да, в Гонолулу! - вскликнул я. - Надо выполнить всю программу до конца. Так пойдем в Гонолулу.

- За все это время мы с вами были добрыми друзьями, мистер Додд. Мы пережили с вами такое время, когда люди познают друг друга, испытали вместе тяжелые минуты, приняли много труда и в конце концов должны признать себя побежденными. Мы прошли через все это, не обменявшись друг с другом ни одним дурным словом. Я не говорю это в похвалу себе, - это мое призвание, я - моряк, дело это для меня привычное, мне заплатили, я взялся исполнить то, что исполнил, и, конечно, должен был исполнить добросовестно. Но для вас это было дело другое, я, глядя на вас, радовался, как мужественно вы взялись за дело, как неустанно вы работали, как безропотно и геройски встретили свое поражение, и я хотел-бы теперь сказать вам, мистер Додд, что вы показали себя во всем этом деле с самой выгодной стороны и заставили всех нас полюбить вас всей душой. Кроме того, я хотел-бы сказать вам, что и сам я принимал это ваше дело так же близко к сердцу, как и вы сами, и теперь мне приступает что-то к горлу, когда я думаю о том, что нас постигла неудача, и что мы принуждены признать себя побежденными. Поверьте, мистер Додд, что если-бы я думал, что, оставаясь здесь, мы можем чего-нибудь дождаться, чего. нибудь добиться, я простоял-бы здесь, на этом пустынном острове, до тех пор, пока мы все не перемерли-бы с голода.

Я попытался было поблагодарить его за это теплое, сердечное отношение его к моему делу, но он не дал мне говорить.

- Я пригласил вас сюда вовсе не с тем, чтобы выхваливать себя или вас! Мы, надеюсь, поняли теперь друг друга, - и это главное, и теперь я полагаю, что мне можно будет сказать вам прямо то, что я думаю. Надеюсь, вы поверите мне. Всякой беде и всякому делу следует взглянуть прямо в лицо, - и вот я спрашиваю вас, что мы будем делать с "Легким Облачком" и с тайной, которая погребена здесь, на этом пустынном острове?

- Признаюсь, я за последнее время вовсе не думал об этом, - отвечал я, - но, во всяком случае, хочу доискаться до истины, и если этого капитана Трента можно разъискать где-нибудь на поверхности земного шара, то я намерен, во что-бы то не стадо, разыскать его!

всюду их настигнет эта молва, и все газеты под жирным заголовком заговорят об этом. Вы наделаете такого шума, какого не может наделать даже самое крупное банкротство в Нью-Иорке. Но весь вопрос в том, желательно-ли это?

- Я прежде всего не желаю выставить всенародно на посмеяние себя и Пинкертона, не желаю, чтобы всякий последний мальчишка в Сан-Франциско говорил, что мы заплатили 50,000 долларов за скорлупу выеденного яйца!

- Конечно, это, без сомнения, повредит вам в делах, - сказал Нэрис, - и я рад, что вы смотрите на это дело с этой стороны. Кроме того, ведь, главные-то виновники наверное улизнут, - и вам придется схватить за горло лишь глупых баранов, не умевших отличить суть дела от его подкладки. Вы знаете, что я не большой сторонник этой меньшой братии, этих бедных Джэков, но, ведь, эти бедные черти идут, куда их ведут и делают то, что их заставляют делать. Если вы наделаете шуму, то имеете десять шансов против одного, что из-за этого пострадают невинные, - и это сознание отравит вам душу. Знай мы все это дело доподлинно, оно могло-бы, конечно, выйти иначе, но, ведь, мы с вами сами блуждаем впотьмах. Вообще трудно предвидеть, что из всего этого может выйти, а потому мой совет - оставить все это дело так, как оно есть, и вовсе не возбуждать никаких вопросов по нему!

- Вы говорите об этом так, как если-бы это зависело от нас, - заметил я, - и забываете нашу команду. Она уж слишком много знает и еще более подозревает. Как вы помешаете говорит ей об этом?

- Ну, это не так трудно, и любой капитан судна может! Ведь, все они могут быть на половину пьяны, когда съедут на берег, все они едва будут различат улицы и дома, едва понимать, что им говорят и то, что сами они говорят, а на другое утро с разсветом все разойдутся по разным судам, отправляющимся в разные концы света. Конечно, помешать говорить им нельзя, но можно помешать говорить в один голос, а в одиночку пусть говорят, что хотят: это обычные, страшные приключения и страшные истории моряков, которым все равно никто не верит и не придает никакой цены. Во всяком случае мы можем не дать им возможности болтать в продолжение целых месяцев, а не то и полных 3 лет, если только нам посчастливится найти свободное китоловное судно, а через три года все это станет старой историей и ни в ком не возбудит интереса!

- А что такое эти таинственные романы? Самая обычная история, то, что случается зачастую в жизни, только краски немного сгущены, вот и все!

- Итак, дело это останется между нами? - сказал я.

- Есть еще некто, кто может об этом проговориться, ко только я думаю, что теперь нам нет более надобности этого опасаться!

- А кто это? - осведомился я.

так бывает. Кто-нибудь вдруг заглянет на этот Богом забытый остров, куда никто не заглядывал, проберется на этот бриг, где мы не оставили живого места, не обыскав его от доски до доски, - и вдруг разом наткнется на тот предмет, который откроет ему всю темную историю этого брига. Так вот, я хочу вас просить, мистер Додд, позволить мне распорядиться с этой старой девой по своему усмотрению!

- Сделайте одолжение! Поступайте, как знаете, - отвечал я, затем, под влиянием вдруг мелькнувшей у меня мысли, добавил. - А знаете, капитан, что мы не можем так затушить этого дела? Капитан Трент, старший офицер Годдедааль и весь злополучный экипаж безследно пропали, и если мы не ошибаемся, то никто из них не возвратился назад. Неужели вы думаете, что такого рода обстоятельство может не возбудить внимания?

- Все это моряки, - с горькой улыбкой промолвил Нэрс, - не более как моряки! Еще если бы все они были родом из одного места, то, пожалуй, это и возбудило-бы внимание. Но, ведь, все они должны были вернуться в одиночку, кто - в Гулль, кто в Швецию, кто к берегам Темзы. Да, и в каждом из этих мест что может представить собою отсутствие или безследная пропажа одного человека? Ничего нового, ничего особенного! Не досчитываются одного моряка, одного матроса: потонул, спился, пропал без вести, - все это самое обычное дело; об этом никто даже говорить не станет!

Эта горечь в тоне и словах капитана болезненно отозвалось у меня на душе.

впечатление, вынесенное мною из нашего разговора, и, поняв, что я дорого дал бы теперь, чтобы остаться наедине с моим горем. - Мне надо сейчас вернуться на "Нору-Крейна", но, быть может, вы хотите побыть еще немного в этом птичнике, так сделайте одолжение, не стесняйтесь, я пришлю за вами шлюпку, когда ужин будет готов!

Трудно передать в словах все, что я передумал в эти минуты моего пребывания на одиноком, безлюдном островке, какие мучительные мысли о Джиме, о Мамми, о нашем разорении, о своих погибших надеждах, о судьбе, ожидающей нас впереди, терзали мою душу! Я до того был поглощен этими печальными думами, что даже не замечал, как и куда я иду. Таким образом я, сам не зная как, очутился в таком месте острова, где было сравнительно мало птиц, и незаметно поднялся на высшую точку островка, где очнулся, увидев перед собою груду обуглившихся остатков судна. Очевидно, это было довольно большое судно, и костер был громадный, горевший несколько дней высоким, ярким пламенем. В моем воображении разом нарисовалась печальная картина несчастных, бездомных, всеми покинутых на этом безлюдном острове людей в этом забытом уголку земного шара, сжигающих свое разбитое судно, как-последнее отчаянное средство призвать к себе на помощь.

Я стоял здесь на ровном, гладком месте, отсюда мне была видна вся лагуна, и тут-же, в нескольких саженях, раскинулся второй островок, двойник, такой-же пустынный и печальный. Видел я и темный силует брига, и шхуну с дымком, вьющимся из её трубы, и шлюпку, высланную за мной и приставшую уже к островку.

Задумчиво смотрел я на эту картину, пока громкий окрик боцмана не заставил меня очнуться. Точно спасаясь от грозного привидения, преследовавшого меня, я устремился сквозь кусты, сквозь целую тучу вспугнутых птиц к берегу, где меня ожидала шлюпка, и с каким-то суеверным ужасом простился навсегда с этим пустынным островком.