Потерпевший крушение.
XIV. Я делаюсь контрабандистом.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Потерпевший крушение. XIV. Я делаюсь контрабандистом. (старая орфография)

XIV.
Я делаюсь контрабандистом.

Я мало спал в последнюю ночь, проведенную на острове Мидвэй, а потому проснулся по утру тогда лишь, когда возня и суета на палубе возвестили мне, что "Нора-Крейна" снялась или снимается с якоря. Затем я пролежал еще довольно долго на своей койке в какой-то полудремоте, а когда, наконец, вышел наверх, наша шхуна только что благополучно оставила за собою грозные коралловые рифы, с их неумолчным прибоем и вечно пенящимися гребнями, и победоносно вышла в открытое море. Я оглянулся на бриг и увидел, что весь он был объят пламенем: капитан Нэрс распорядился уничтожить его, чтобы он впредь никого не наводил на печальные догадки. Черный столб дыма долго еще виднелся на горизонте даже после того, как самый остров и рифы давно скрылись из виду. Теперь тайна брига "Легкое Облачко" была навсегда погребена.

На пятые сутки вполне благополучного плавания, при первых лучах разсвета, мы были в виду острова Гавайи. Перед нами раскинулись лишенные всякой растительности горы и жалкия, тощия кокосовые пальмы. Около четырех часов пополудни наше судно обогнуло мыс Вайманоло, крайнюю западную точку залива Гонолулу и, наконец, уже в темноте стало осторожно приближаться к устью впадавшей в залив реки. Сюда надлежало явиться, как у нас было условлено с Джимом, тем господам, которые должны были скупить у меня мою контрабанду, т. е. опиум. Согласно полученной инструкции мы не зажигали огней, а спустили с борта на высоте нескольких фут над водой красный фонарь. Два сторожевых дежурили у бугшприта и на красниц-салинге, а вся команда находилась наверху, подстерегая приближение друзей и врагов. Настал самый критический момент нашего предприятия: мы рисковали и свободой, и репутацией, и за ничтожную сумму - каких-нибудь жалких 10,000 долларов. Но "взялся за гуж, не говори, что не дюж!"

Сначала мы не могли различить ничего, кроме темного силуэта гор. Ночь была темная, море спокойное; все как-будто благоприятствовало нам.

Там и сям мелькали огоньки факелов местных рыбаков, а прямо перед нами, по средине залива, бросалось в глаза целое море огней, каким представляется обыкновенно город Гонолулу. Но вот от берега отделилась огненная точка, точно одинокая звезда и, повидимому, направилась в нашу сторону. Скоро мы различили лодку, медленно подплывавшую к нам. До нас уже стали доноситься мерные удары весел и звуки человеческих голосов. Наконец, кто-то окликнул со шлюпки:

- Это-ли мистер Додд?

- Да, - отозвался я, - Джим Пинкертон здесь.

- Нет, сэр, - отвечали ее шлюпки, - его здесь нет, но есть один из его близких людей, по имени Спиди!

- Я имею письма для вас, мистер Додд! - заявил сам Спиди.

- Прекрасно! Прошу вас пожаловать к нам!

Спустя минуту, трое мужчин вошли на палубу нашей шхуны; один из них даже мой старый знакомец из Сан-Франциско, мистер Спиди, другой - маленький тощий человек, по имени Шарп и третий - рослый, видный господин цветущого вида, с наружностью добродушного жуира, по фамилии Фаулер.

Двое последних являлись зачастую компанионами в разного рода предприятиях. Шарп вкладывал деньги, а Фаулер, занимавший здесь довольно видное положение и пользовавшийся громадной популярностью, способствовал успеху каждого предприятия своей энергией, смелостью и решительностью, а главное - своим влиянием. Этот Фаулер мне как-то сразу понравился, но когда я впервые увидел их, мысли мои до того были заняты Джимом, что я едва взглянул на них, торопясь получить огь Спиди письма Пинкертона.

- Я имею сообщить вам печальную новость, мистер Додд - начал Фаулер, пока Спиди рылся в своих карманах. - Ваша фирма лопнула!

- Уже! - воскликнул я.

- Хм... в сущности, надо было удивляться, что г. Пинкертон мог так долго продержаться! - заметил мой новый знакомец. - Это дело с покупкой брига было слишком крупным делом; вы вообще делали большие дела с крайне маленьким капиталом. Но Пинкертон и тут устроился было сравнительно хорошо; ничего обидного или оскорбительного в его крахе не было, и даже печать отнеслась к нему чрезвычайно милостиво: у него там были какие-то связи, если не ошибаюсь. Вся беда только в том, что все это дело с бригом "Легкое Облачко" стало, в числе остальных, чуть не общим достоянием, и теперь в Гонолулу все навострили уши и ждут... А потому, чем скорее вы сплавите свой товар и чем скорее обратите его в звонкие доллары, тем лучше это будет для всех!

- Господа! - произнес я, умышленно не обратив внимания на слова Фаулера. - Я прошу вас извинить меня на несколько минут. Мой приятель, капитан Нэрс, выпьет с вами по стакану шампанского, чтобы вам не скучно было дожидаться, я же положительно не могу говорить ни о чем, пока не прочту этих писем!

Гости, видимо, были не совсем довольны этим: и, действительно, всякая проволочка могла быть опасна и для них, и для нас, но, очевидно, видя мое душевное состояние, они поняли, что я говорю правду и в настоящий момент не в состоянии вести деловых переговоров. Поэтому, после некоторого колебания, они предоставили мне остаться одному наверху, а сами последовали за капитаном в каюту.

При тусклом свете фонаря, скрытого за ящиками и тюками таким образом, чтобы его нельзя было заметить с берега, я стал читать печальные письма моего бедного друга:

"Дорогой Лоудон, - говорилось в первом, - эти строки вручит тебе Спиди, на верность и добросовестность которого ты вполне можешь положиться, что особенно важно для твоего дела к Гонолулу. Он познакомит тебя с Билли Фаулером; это очень крупная фигура - он имеет огромное влияние и может устроить наше дело. Мне здесь одно время приходилось очень трудно, но я не унываю и надеюсь на будущее. Мне кажется, я мог бы перевернуть весь мир вверх дном, имея подле себя мою дорогую Мамми и зная, что наше дело в твоих руках; уверен, что наш бриг сулит нам несметное богатство! Горячо молюсь за тебя, за твой успех, твой Верный друг Дж. Пинкертон".

Второе письмо было такого содержания:

"Дорогой Лоудон, не знаю, как сообщить тебе об ужасном несчастии, постигшем нас сегодня. Фирма наша лопнула. Вексель Брандлей в 200 долларов погубил все дело! - Нет еще и трех недель, как ты уехал, а все уже кончено! Не упрекай меня, дорогой мой: если бы была какая-нибудь человеческая возможность спасти нашу фирму, я бы это сделал, но, - увы! - все было подрезано в корень. Теперь вся надежда только на тебя; спеши дорогой, я так хочу работать, так жажду деятельности и дела, но у меня руки связаны. Спеши, сколько можно! Твой друг ли Пинкертон".

Затем следовало третье письмо:

"Бедный мой Лоудон, я работаю всю ночь напролет, чтобы привести в порядок наши дела. Ты не поверишь, сколько приходится выносить унижений, обид, но всего более досаждает меня пресса: эти беззастенчивые люди на-днях поместили какое-то интервью со мной, в котором мне приписываются слова, каких я никогда не говорил в своей жизни. Мамми даже плакала от обиды. Все мои предприятия погибли, все, даже тринадцати-звездный коньяк. Наш дефицит так велик, что в целом свете не существует такого брига, который мог бы покрыть эти дефициты. Меня положительно преследует мысль, что ты упрекаешь меня во многом и винишь меня в нашем разорении. Не суди меня строго: я всегда только хотел твоего счастья, и теперь всем заявил, что ты ни в чем не повинен, что все дела вел я один, а что ты никогда ни во что не вмешивался, так что твоя репутация ничуть не пострадала, и ты остался чист, - я все принял на себя, а тебя выгородил. Какое счастье, что это последнее дело с бригом было твоей инициативой, а то Мамми говорит, что она никогда не решилась бы взглянуть тебе в глаза, если бы ты разорился по моей вине. Видишь, какая она чистая душа. Пощади и пожалей твоего несчастного друга

Содержание последняго письма было еще печальнее, еще безнадежнее:

"Все кончено! Вся моя коммерческая карьера погибла навсегда; если наше дело выгорит, - я говорю о бриге, то мы уедем в Европу и будем жить на проценты с нашего капитала. Для меня нет уже больше работы. Я болен и разбит и телом, и душой и теперь только нуждаюсь в отдыхе. Всю свою жизнь я работал, как вол, ни один доллар не достался мне даром. Теперь мои силы надломлены; мне необходим год полного отдыха, или я должен здесь протянуть ноги и умереть от истощения сил и мозгового переутомления. Не думай, что это пустые слова. Дело, если будут какие затруднения, доверь Спиди; не дай кредиторам узнать что-либо о наших делах. Я поддерживал тебя, когда ты падал духом, поддержи меня теперь. Помни, что если ты хочешь мне помочь, то помоги теперь или никогда. Я занимаюсь в качестве клерка в одной конторе, но вовсе не гожусь на это дело. Мамми работает на пишущей машине в другом конце города. Свет жизни моей угас. Я знаю, что ты не захочешь того, что я тебе предлагаю, но подумай только, что для меня это - вопрос жизни и смерти.

Далее следовала приписка еще более патетическая, отчаянная, взывающая ко мне о помоши, и приписка доктора самого неутешительного свойства. С минуту мне казалось, что все кончено, что нет спасения, нет пути, а затем я почувствовал новый прилив непобедимой энергии, я понял, что на Джима мне нечего более надеяться, что я теперь должен действовать сам по себе, по своему собственному усмотрению.

Чувство чисто женской жалости к моему бедному, надломленному судьбою друга охватило на мгновение все мое существо; я видел его раньше таким торжествующим, таким непобедимым, а теперь - таким жалким, таким пришибленным, и не знал, что мне делать, согласиться ли на его просьбу, или отказать.

Он просил, чтобы я, утаив от кредиторов вырученные деньги, приберег их для него, привез их ему. Мне при этом вспомнился мой отец, который также пал на этом поле сражения, потерял свое состояние и здоровье и умер, не встретив ни в ком поддержки, - и образ Джима, больного и разбитого, вставал в моей душе, а затем на меня как будто пахнуло сыростью тюрьмы, в которую я рисковал угодить, утаив вырученные деньги от кредиторов, которые первые имели на них право. Я стоял точно на распутьи двух дорог и не мог решить, по которой из них направиться. Вдруг я вспомнил, что у меня есть здесь надежный и разумный друг и спустился в кают-компанию.

- Господа, прошу вас повременить еще несколько минут: мне необходимо сказать пару слов капитану Нэрс! - произнес я.

Оба контрабандиста разом вскочили со своих мест, протестуя против подобной проволочки.

- Как вам будет угодно, господа! - заявил я. - Я вполне понимаю ваше нетерпение, нем не менее, смею вас заверить, не имею привычки решать дела с приставленным к виску дулом пистолета!

- Все это прекрасно, мистер Додд, и мы отнюдь не желаем раздражать вас, - проговорил Фаулер, - но примите во внимание и наше положение: ведь мы были не единственные люди, которые видели появление вашей шхуны в этих водах!

я имею некоторое основание предполагать, что этот кто-то - мистер Фаулер!

Оба гостя разсмеялись и, засев за вторую бутылку шампанского, согласились дать мне переговорить в продолжение нескольких минут наедине с капитаном.

Оставшись с Нэрсом наедине, я молча передал ему письма Джима, и он добросовестно пробежал их все.

- Ну, что вы на это скажете, капитан, у меня голова идет кругом и мысли туманятся? - произнес я. - Мне необходимо мнение свежого человека!

- Мне кажется, что все это довольно ясно. Это значит, что вам следует предоставить все это дело Спиди, передать ему в руки все, что можете, и затем молчать!

- Да, сумма достаточно велика для того, чтобы наделать много шума, но не достаточно велика, чтобы придать этому делу грандиозный вид. Вы рискуете тюрьмой; даже в том случае, если вам удастся отделаться от нея, все же во рту останется после этого сознания дурной вкус. Кроме того, скажите, вы хорошо знаете этого Спиди?

- Нет, я его почти совсем не знаю!

- Ну, вот видите! Он, конечно, может выдать вас в любой момент, а если этого не сделает, то всю жизнь будет напоминать вам об этом. Конечно, не следует забывать мистера Пинкертона: он был для вас добрым другом. Но спросите меня, хорошо ли, выручив деньги от кредиторов, утаить их от них. Я скажу, что это дело некрасивое, но раз в этом замешан вопрос серьезной дружбы, раз состояние здоровья Пинкертона, как видно из записки врача, внушает серьезные опасения, то вам предоставляется решить, насколько для вас тяжела будет его смерть. Помните, что в этой утайке рискуете только вы один, он в этом деле ничем не рискует. Итак, вам остается только просто решить этот вопрос: мой друг рискует отправиться на тот свет, а я рискую попасть в тюрьму. Что из двух я предпочитаю?

- Зачем ставить вопрос так? Кроме этого, еще существует вопрос, что хорошо и что дурно, что должно и что не должно.

ваш друг не видит большой разницы между продажей контрабанды и утайкой вырученных денег!

- Вы совершенно правы: он не видит тут никакой разницы!

- Это, видите ли, дело взгляда! Кроме того, эта небольшая сумма кажется громадной для Пинкертона, для него она может представлять собою жизнь и здоровье, но, разделенная между всеми вашими кредиторами, она будет равняться трети гороха, и вряд ли вы заслужите от них за это благодарность!

Я, конечно, не буду препятствовать вам ни в чем, хотя являюсь здесь перед владельцами шхуны ответственным лицом за репутацию этого судна; я закрою глаза на вашу контрабанду; но это такая дружественная услуга, которую я не оказал бы другому!

- Благодарю вас, капитан! Мне кажется, что я мог бы воровать для Джима, но вовлечь и вас, и Спиди, и многих других в эту историю утайки денег я не могу! Если Джиму суждено умереть, пусть он умрет, - и дело с концом. Я же, вернувшись в Сан-Франциско, постараюсь работать для него; но, вероятно, ничего из этого не выйдет, и он умрет, а я буду мучить себя этой мыслью. Однако, поступить иначе я не могу.

не теряя времени, выпроводить этих господ отсюда? Что за охота рисковать хлопотами контрабандной торговли в пользу гг. кредиторов?

- Но я так долго задержал их здесь, что теперь не могу уже отпустить ни с чем!

Вот что главным образом повлияло на то, что я согласился даже на весьма невыгодную для меня сделку с этими господами, продав им весь имевшийся у меня запас опиума по 30 долларов за фунт, после чего, распив еще бутыдку-другую шампанского, оба почтенных посетителя благополучно отбыли на своем вельботе, а мы снова остались одни на "Нора-Крейне". Воспоминание о том, что я прочел из писем Пинкертона, и о моем быстром решении и образ моего больного друга не давали мне покоя. Кажется, честный, благородный поступок сам в себе должен был успокоить все эти тревожные мысли и недоумения, а между тем в моей душе жило только одно сознание, что я пожертвовал своим больным другом, перед опасением или страхом тюремного заключения и мнения нескольких безразличных для меня людей.