Потерпевший крушение.
XVII. Путешествие и странный спутник.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Потерпевший крушение. XVII. Путешествие и странный спутник. (старая орфография)

XVII.
Путешествие и странный спутник.

Теперь вся эта тяжелая история с бригом "Легкое Облачко" была покончена. Все беды и несчастья, вызванные этой злополучной покупкой, были теперь заглажены, и я мог начать новую страницу в своем дневнике. Хотя Мамми и не возвратила мне всего своего прежнего доверия, но и она, и Джим относились ко мне одинаково хорошо в продолжение всей той недели, которую я провел у них, в их новом обиталище в Колистога, где они теперь поселились для того, чтобы Джим мог вполне отдохнуть и оправиться. "Дайте мне только лежать на спине, на мягком душистом сене, среди зеленого луга, - и больше мне ничего не надо", - говорил он. И действительно, дня три он пролежал в полном бездействии, наслаждаясь природой и чудным воздухом. На третий мы уже застали его в переговорах с местным издателем, и он на половину сознался, что не дурно было приобрести от него газету и типографию, что это было-бы для него своего рода занятием и при благоприятных условиях могло-бы давать барыши. Несколько дней спустя мы на компанейских началах приобрели и газету, и типографию и, оставив его полным хозяином этого дела, счастливым и довольным, сразу ожившим и повеселевшим, я вернулся в Сан-Франциско и поселился в Дворцовом Отеле.

В самый день моего возвращения я обедал с Нэрсом, этим верным товарищем, работавшим со мной в поте лица там, на острове Мидвэй, и теперь его славное, суровое лицо производило на меня здесь, среди бездействия праздной и лишенной всяких забот жизни самое отрадное впечатление Мне казалось, что мы снова на "Нора-Крейна", что сейчас над головой прозвучат склянки, и в дверях появится фигура Джонсона.

- Ну, теперь все это кончено, схоронено и погребено! - сказал я.

- Ну, я не так в этом уверен! - возразил Нэрс. - Мне кажется, что Бейллерс тут все еще мутит воду. Наднях он явился ко мне, и ну меня выпытывать и выспрашивать, но меня-то вы знаете, из меня не так-то легко выкачать воду. Не думаю, чтобы он много вынес из нашего разговора, но я-то имел возможность убедиться, что ему известно многое, что неизвестно нам, и что он затевает что-то недоброе с этим делом!

На другой день, только что я проснулся и стал одеваться, как этот маленький человечек Банллерс явился ко мне и, после нескольких внушительных фраз, предложил вступить с ним в долю. - В чем же вы предлагаете мне вступить с вами в долю? - спросил я.

- Позвольте мне. узнать, вы собственно для чего ездили на остров Мидвэй? Неужели только для поправления здоровья?

- Нет!

- Так позвольте мне вам сказать, что без особых оснований я не явился-бы сюда: навязчивость совершенно чужда моему характеру. Вы и я замешаны в одном общем деле. Если вы желаете, то мы можем совместно продолжать работать над этим делом, и я могу быть весьма полезен своим знанием законов и достаточным опытом в такого рода деликатных делах. В случае же, если бы вы не согласились на это, вы найдете во мне серьезного и, могу сказать, опасного соперника!

- Что, вы эти фразы выучили наизуст? - спросил я насмешливо.

- Милостивый государь, советую вам... - начал было мой гость грозно, но затем, спохватившись, продолжал уже совершенно иным тоном. - Могу вас уверить, что я явился сюда с самыми дружественными намерениями и, как мне кажется, вы не вполне оценили мое предложение. Кроме того, могу вас уверить, что мне до мельчайших подробностей известно, что вы сделали или, вернее, сколько вы потерпели убытков в этом деле, а также и то, что вы получили из Лондона довольно крупную сумму в самое последнее время!

- Как вы смеете мешаться в мои дела?! - крикнул я. - Я знаю, откуда явилась вам эта получка!

- А, вот как!

- Вы, очевидно, забыли, что я был поверенным мистера Диксона! - с ехидной усмешкой, весь ежась, вставил маленький человечек. - Только вы да я одни в целом Фриско (Сан-Франциско) состояли с ним в сношениях. Из всего этого вы видите, что мне известно очень много, и что для обоих нас было-бы несравненно лучше, если-бы мы знали все. Вы отлично понимаете, что отделаться вы от меня не можете, что я, так сказать, "запрещение на имение", а насколько я могу вредить делу, вы легко можете судить сами. Но, не желая заходить так далеко и ни мало не утруждая себя, я могу поставить вас в весьма нежелательное и неприятное для вас положение!

- Предоставляю вам делать все, что вам будет угодно, но запрещаю не только говорить со мной на эту тему, но даже подходить близко ко мне! Прощайте! - проговорил я.

Бейллерс не в состоянии был скрыть своего негодования и своей ярости и не вышел, а положительно вылетел за дверь.

Я же испытывал какое-то чувство гадливости; его угрозы производили на меня такое впечатление, как будто меня лягнул теленок. Достаточно оскорбительных подозрений я уже выслушал от жены Джима, а теперь еще и это отребье рода человеческого лезет ко мне с оскорбительными предложениями, предлагает мне шантаж на компанейских началах, сообщничество в самом возмутительном ремесле.

При мысли об этом несчастном Картью, которого я никогда не знал и не видал, мне становилось жаль его, жаль, что он попался в когти этому наглому ищейке, который постоянно держит его под страхом Дамоклова меча и сделает его источником своих постоянных доходов.

Наведя справки, я узнал, что Бейллерс исключен из числа поверенных за какое-то нечистое дело, и это обстоятельство еще более усилило мои опасения относительно Картью. Этот негодяй, выброшенный за борт, оставшийся без заработка, публично дискредитированный и оплеванный и уж, конечно, озлобленный на весь мир, с одной стороны, с другой, - человек богатый, но запуганный, сознающий за душою какое-то темное дельце, человек, который был готов уплатить 10,000 фунтов стерлингов за голый остов "Легкого Облачка", и я невольно становился в положение этого последняго и старался угадать, много-ли известно Бейллерсу, и скоро-ли он намерен открыто начать действовать против Картью.

Вопросы эти преследовали меня весь день; вечером я отправился в один из загородных садов; среди залитой электричеством толпы прошмыгнула жалкая фигура Бейллерса и пробралась к высокому господину, который мне показался знакомым, хотя я не сразу припомнил, где его видел. Когда я подошел ближе, Бейллерс улизнул, а господин этот оказался никто иной, как лейтенант Сибрайт.

- Нет, совершенно не знаю! - сконфуженно ответил англичанин, раскланиваясь со мной. - А что, разве вы его знаете?

- Это - исключенный из сословия поверенных негодяй, и я весьма сожалею, что не заметил вас раньше и не успел предупредить. Надеюсь, вы не оказали ему ничего о Картью?

Сибрайт покраснел до корней волос и сознался, что сообщил ему только адрес Картью.

- Прости вас Бог! - воскликнул я. - Какой беды вы этим наделали, трудно сказать, но теперь поправить этого нельзя!

- Как мне жаль, я не знал... Право, я весьма сожалею! - лепетал, как виноватый ребенок, Сибрайт.

Я распростился с ним, но этот случай произвел на меня такое сильное впечатление, что я на следующее утро отправился в берлогу Бейллерса с намерением переговорить с ним об этом деле. Но, к величайшему моему удивлению, старушенка, мывшая лестницу, сообщила мне, что поверенный Бейллерс сдал квартиру и уехал вчера в Европу.

Я медленно вернулся в свою гостинницу и по дороге размышлял о бедном Картью. Как-то, совершенно незаметно для себя, я со времени моего разговора с доктором "Бури", стал чувствовать к этому человеку некоторую симпатию, стал принимать в нем теплое участие, и теперь, когда узнал, что его враг настигает его, это чувство еще более усилилось во мне, и я стал думать, нельзя ли хоть чем-нибудь помочь ему, предостеречь его от грозящей ему опасности.

Не подлежало сомнению, что теперь драма брига "Легкое Облачко" вступала в новый фазис. Странная и таинственная с самого начала история этого судна обещала необычайную и интересную развязку, и я, так дорого заплативший за то, чтобы узнать это начало, мог рискнуть еще кое чем, чтобы увидеть конец. Таким образом я решил отправиться по следам Бейлдерса и следить за ним, а в случае надобности, ставить помехи на его пути.

В тот же вечер я написал письмо Джиму, в котором извещал его о своем отъезде в Европу, а на следующий день, по утру, довольно удобно устроился в каюте большого трансатлантического парохода "Сити-оф-Денвер" ("Citi of Denver"),

Прогуливаясь по палубе, так как погода была ясная, я вдруг, к неизъяснимому моему удивлению, увидел среди пассажиров 2-го класса моего знакомца, Генри Бейллерса. Он сидел на складном стуле, укутанный старым истрепанным пледом, с книгой в руке, но больше смотрел на море, чем в книгу. И все во мне возбуждало ненависть и отвращение по отношению к этому человеку, все мне казалось в нем шпионством и притворством. Я следил за ним целый день, но он ни разу не взглянул в мою сторону, только под вечер, когда я, стоя у входа в машинное отделение, курил сигару, подошел ко мне.

- Позвольте вас спросить, мистер Додд, - начал он. - Ваше присутствие здесь не находится в связи с нашим тогдашним разговором? Вы не передумали? Не взглянули иначе на мое предложение?

- Отнюдь нет! - ответил я и отвернулся от него, но заметив, что он все еще продолжает стоять подле меня в нерешимости, добавил: - Прощайте! - давая ему понять, что всякого рода разговоры между нами кончены.

Тогда он испустил сокрушенный вздох и отошел от меня.

На следующий день я опять продолжал наблюдать за ним. Он то читал книгу, то сидел и любовался морем, то поднимал какого-то упавшого и расплакавшагося ребенка, которого он затем долго и нежно утешал, ухаживал за какой-то больной параличной старухой, но все это казалось мне притворством и рисовкой.

Наконец, я не выдержал и сам подошел к этой старухе, желая убедиться, что эта за женщина, и в каких видах исключенный поверенный ухаживает за ней. Но она оказалась самой простой, слабоумной старушенкой, от которой нельзя было добиться ни одного толкового слова, ни одного разумного ответа, которая не умела связать двух фраз, - и я почувствовал себя внутренно виноватым против Бейллерса, что напрасно клеветал на него в своих мыслях.

Что-то неудержимо толкало меня пойти к нему и загладить хот чем-нибудь мою вину.

- Вы, как видно, очень любите море? - заметил я, подходя к нему.

- Ах да! Это - моя страсть! - восторженно воскликнул он и стал декламировать один за другим отрывки из Байроновских стихотворений, посвященных океану, затем признался мне, что страстно любит поэзию и все свободное время посвящает чтению и что, в лучшие дни своей жизни, составил себе даже небольшую, но обширную библиотеку, которая в дни крушения погибла вместе со всем остальным.

Такова была наша первая, довольно продолжительная беседа с этим господином, один вид которого сначала возбуждал во мне отвращение. Однако, мало-по-малу я стал убеждаться, что этот жалкий человек, то дрожавший и трепетавший перед каждым, то безмерно нахальный и смелый до дерзости в силу своей трусливой натуры, в сущности, имел мягкое, чувствительное сердце и поэтическую душу. Этот человек был способен скорее совершить убийство, чем сознаться в краже почтовой марки.

Жестокая нужда и голод, постоянно преследовавшие его, толкали его на многое такое, за что он хватался с дикой, злобной энергией, хотя душа его и возмущалась против его поступков.

на него, когда он был сам собою, хотелось плакать от жалости к нему.

Мало-по-малу между нами незаметно завязались довольно близкия отношения, и я узнал, за время нашего путешествия, всю его печальную историю.

Сын небогатого фермера из окрестностей Нью-Иорка, он после разорения отца, имевшого, кроме него, 9 человек детей, был буквально принужден голодать, что при его от природы слабом организме и плохом здоровья отзывалось на нем еще сильнее, чем на других. Когда вскоре после того отец его отправился искать счастья в Европу, больного мальчика взял на свое попечение один из бывших кредиторов отца, ростовщик и присяжный поверенный в одно и то же время. Здесь Генри Бейллерс прибирал контору, бегал с поручениями и там, и сям насбирал разных крох познаний. Читал он и днем, и ночью все, что только попадалось ему под руку, посещал воскресную школу и все публичные лекции и усердно изучил ремесло поверенного и ходатая по делам. Дочь его квартирной хозяйки завладела его сердцем, и он долгие годы безмолвно вздыхал по ней. Та в свободное от других своих занятий время кокетничала с ним, завлекала его, но в душе только смеялась над слабым, хилым юношей.

Когда он, наконец, добился блестящого, по его мнению, положения старшого клерка в конторе своего благодетеля, и ободренный всевозможными вольностями своего предмета, хотя и робея, как виноватый школьник, он предложил руку и сердце рослой, дебелой хозяйской дочери, которая тут же осыпала его самыми обидными насмешками и издевательствами. Год спустя, покровитель Бейллерса, сознавая, что его старший клерк несравненно ловчее его может вести дела, и что собственные его силы уходят, и конец близок, сделал Бейллерса своим компаньоном, переведя, на его имя большую часть своего имущества и наличных капиталов. Тогда Бейллерс посватался вторично и на этот раз получил согласие. Два года он прожил с ней самой ужасной жизнью: молодая супруга создала ему в доме настоящий ад, из которого он рад был бежать, куда глаза глядят. Но, проснувшись однажды по утру, он убедился, что бежать ему незачем, так как жена его сама сбежала с каким-то барабанщиком.

После её ухода обнаружилось, что она оставила мужа кругом в долгах, и это нанесло ему столь тяжелый удар, что бедняга не мог уже после него оправиться. Компаньона его в это время уже не было в живых, а жена, кроме того, что оставила на его шею кучу векселей и долгов, обобрала его до ниточки. Сколько он ни бился, как рыба об лед, чтобы как-нибудь выпутаться из долгов, все же в конце концов он очутился банкротом. Единственное ремесло, какому он обучился и которое знал в совершенстве, было ходатайство по ростовщическим делам. Очутившись на улице без гроша денег, он естественно стал промышлять тем-же ремеслом среди подонков городского селения, зарабатывая время от времени жалкие гроши. Нужда и голод теснили его, не давая ему возможности задумываться или отдохнуть.

- Что же, слышали вы что-нибудь после того о вашей жене? - спросил я его однажды.

- Да, она даже хотела вернуться ко мне, - отвечал он, - но я не принял ее, так как она привыкла вести слишком разгульный образ жизни, и мы все равно не ужились-бы с ней; она, к тому-же, питает ко мне отвращение. Но, ведь, она все же моя жена. Жизнь такая тяжелая вещь, я сам по опыту знаю, как трудно перебиваться в жизни, как тяжело достается каждая корка хлеба, а тем более женщине, и потому по возможности помогаю ей, - как-то уже совсем конфузливо докончил бедняга, как-бы сознаваясь в чем то постыдном. - Правда, она всю жизнь была для меня, точно камень на шее, - добавил он, - но я думаю, что теперь она все-таки благодарна мне!

- Разве вы имеете какие-нибудь обязательства по отношению к ней? - осведомился я.

- О, нет! Я развелся с ней тогда-же. Я слишком уважаю себя и в такого рода вещах дорожу своим именем. Я даже не знаю, какой образ жизни она ведет теперь, мне кажется более порядочным вовсе не вникать в этот вопрос. Меня сильно осуждали, могу вас уверить... - сказал он и при этом сокрушенно вздохнул.

Из этого видно, насколько близки стали мои отношения к этому человеку, несмотря на то, что я все время не упускал из виду, что это мелкий шантажист, который, даже в настоящий момент, замышляет скверное, грязное дело. Но большую половину дня я тем не менее проводил в его обществе. Когда мы, наконец, прибыли в Ливерпуль в туманный, сырой и дождливый день, то не знаю, как это случилось, но только я остановился в одной гостинице с этим проходимцем, обедал с ним, бродил с ним но мокрым, грязным улицам города, как будто мы век свой были с ним закадычные приятели. О деле Картью я за все это время не заикнулся ни разу.

Так мы путешествовали с ним из города в город, осматривали вместе все достопримечательности этих городов; при этом я заметил, что мой спутник человек крайне религиозный и не пропускает ни одной воскресной службы. Сходясь с ним за обедом, я стал вышучивать его по этому поводу, на что Бейллерс возразил так:

- Я знаю, мистер Додд, что вы смотрите на мое поведение с невыгодной стороны и считаете меня, как я имею основание опасаться, за человека лицемерного!

- Вам известно, Бейллерс, какого я мнения о вашем ремесле: я никогда не скрывал этого! - отвечал я.

- Простите! - возразил мой собеседник. - Если вы считаете, что моя жизнь полна заблуждений и вообще греховна, то почему-же мне не искать спасения от этой греховности и не испрашивать себе помилования!? Ведь, церковь и существует собственно для грешников, чтобы они могли находить в ней поддержку и утешение!

- Что-же, вы, может быть, испрашивали благословение на задуманное вами дело? - не без иронии спросил я.

- Нет! - воскликнул он, и все лицо его стадо подергиваться от волнения. - Нет, я скажу вам, что я там делал, я молился об одном несчастном и об одной погибшей женщине, которую этот несчастный старается поддержит по мере сил!

В Бристоле я сделал еще одно открытие: мой несчастный спутник, оказалось, был подвержен пьянству. Я, конечно, предполагал это с самого начала, но когда он вернулся ко мне в таком виде, с заплетающимся языком, едва держась на ногах, я готов был заплакать. Все невзгоды, казалось, обрушились на это жалкое существо: семейные неудачи, испорченная семейная жизнь, неудача в любви, в единственной его сердечной привязанности, физическое безобразие, слабое здоровье и сильная нервная болезнь, нищета и презренное ремесло и, в довершение всего, отвратительный порок - пьянство.

Переезжая из города в город без всякой видимой цели, мы в продолжение нескольких недел были неразлучны; каждый из нас опасался упустить из вида своего соперника, но тщательно избегал всякого напоминания о настоящей цели нашего путешествия. Наконец, мы как-то случайно, волею судеб, очутились в Сталльбридж-Минстере (Stallbridge-Minster).

своеобразными красотами города. У меня, точно камень, лежало на душе сознание необходимости высказаться, наконец, перед Бейллерсом, открыться ему в своих намерениях, а между тем оба мы молчали и старательно избегали всякого малейшого намека на эту тему.

Прежде всего мы отправились осматривать собор, но на возвратном пути нас застал такой проливень, что мы промокли в несколько минут до нитки и затем просидели весь остаток дня в своей коморке, прижавшись к стенке дивана, отогревая свои прозябшие члены и прислушиваясь к однообразному шуму дождевых капель. За обедом, желая себе придать бодрости для предстоящого объяснения, я потребовал ценящагося вина, но оно оказалось настолько скверным, что я не мог сделать и глотка. Тогда Бейллерс, вероятно, менее избалованный в этом отношении, не нашел его столь плохим и один допил бутылку. Желая оттянуть еще минутку времени, я поднялся наверх, в свою комнату, за сигарой и когда вернулся обратно в столовую, с твердым намерением сейчас-же приступить к щекотливому вопросу, Бейллерс исчез. Я осведомился о нем у слуги, и тот сказал мне, что господин этот забрал свой багаж и покинул гостиницу с очевидным намерением больше сюда не возвращаться.

Вероятно, и он чуял близость развязки, сознавал, что сегодня я или должен стать его сообщником, или же объявить себя открыто, его врагом. Вино возбудило его нервы, от него не укрылось мое волнение, он предчувствовал близкий кризис и бежал.

пьяным басом обычные матросския песни. "По всем вероятиям мой приятель нашел себе убежище в этом лирическом трактире", Разсуждал я, но пойти туда все-таки не решился и вернулся в свой помер гостиницы.

- Что, - думалось мне, - если Бейллерс провел меня, опередил меня, если он теперь едет по грязной дороге в убогой таратайке в Сталльбридж-Ле-Картью, если он, час спустя, явится перед бедным, изстрадавшимся человеком, со своими угрозами и требованиями, вселяя смертельный страх и ужас в душу этого несчастного? Быть может, другой на моем месте, не долго думая, отправидся-бы в Сталльбридж-Ле-Картью, но я привык обсуждать каждый свой поступок прежде, чем предпринять что-нибудь. На этот раз я возражал так: во первых, я не могу быть уверен, что Бейллерс уже отправился туда, во - вторых, столь продолжительная поездка ночью под проливным дождем не имела для меня ничего привлекательного, и, наконец, приехав туда, я не мог знать, как я там буду принят.

Не могу себе дат отчета, в каком это было часу ночи, когда внезапное появление Бейллерса в моей комнате, вошедшого с зажженной свечей в руке, заставило меня проснуться.

- Простите меня, мистер Додд, что я осмеливаюсь безпокоить вас в такое неурочное время! - проговорил он. - Я допустил себя до унижения и теперь наказан по своим заслугам; я пришел к вам за милостью, пришел просить у вас самой пустяшной помощи, без чего, видит Бог, я, кажется, сойду с ума!

- Что такое случилось? - воскликнул я, приподымаясь на локтях.

- Меня ограбили, - сказал он, - я не мог отстоять себя, сам во всем виноват!

- Я ничего не могу вам сказать, так как сам ничего не знаю. Я лежал без чувств в канаве, - вот до какого унизительного состояния я должен был дойти, но, быть может, вы признаете себя отчасти виновным в этом. Я не привык к дорогим винам. Теперь вся моя надежда на вас, мистер Додд, я всецело полагаюсь на ваше человеколюбие. Хотя наше знакомство и не предвещало ничего утешительного, но за последнее время мы с вами были довольно близки, если я смею так выразиться. Я обнаружил перед вами свою душу, мистер Додд, чего раньше никогда ни перед кем не делал, и вы выслушивали меня сочувственно, - вот, что дало мне смелость обратиться к вам. Поймите, что я не могу заснуть, не могу найти ни минуты покоя, пока не решу этот вопрос, пока вы не спасете меня от отчаяния. И как вам легко это сделать! Одолжите мне всего 500 долларов, которые я непременно обязуюсь уплатить вам при первой возможности!

Он смотрел на меня горящими глазами.

- Даже 400 долларов было-бы достаточно! - добавил он.

- И вы уплатите мне эти деньги из кармана Картью? - сказал я. - Очень вам благодарен! Нет, вот, что я вам могу предложить. Я провожу вас на пароход, уплачу за проезд до Сан-Франциско, а в Нью-Иорке вам вручат сумму в 50 долларов, для того чтобы вы имели что-нибудь на первое время!

- Я напишу Пинкертону, он найдет вам какие-нибудь занятия, а пока, в продолжение первых трех месяцев по приезде туда, он будет выдавать вам каждое 1 и 15 число по 25 долларов прямо на руки!

- Послушайте, мистер Додд, но вы забываете, что люди - местные магнаты, что этот Картью, о котором сегодня говорили в трактире, обладатель нескольких миллионов долларов, что его владения - одни из богатейших в Англии, и вы предлагаете мне, взамен всего этого, несколько жалких сотен долларов!

- Я не предлагаю вам решительно ничего, а подаю милостыню. Знайте, что я ничего не сделаю, чтобы вы могли с большей удачей выполнить свое намерение, но мне не хочется также, чтобы вы голодали!

- Ну, дайте мне сейчас только сто долларов и покончим на этом!

- Борегитесь! - вдруг крикнул угрожающим тоном Беллерс! - Вы ведете плохую игру, вы из-за пустяка создаете себе врага. Вы все равно этим ничего не выиграете, предупреждаю вас! - затем вдруг, разом изменив тон, прибавил. - Ну, только 70 долларов, мистер Додд! Бога ради, всего только 70 долларов, но сейчас! Пожалейте меня, не отрывайте у меня чашу это рта, вспомните, сколько я настрадался, сколько мучился... сжальтесь надо мной, мистер Додд!

- Я сказал вам, что я готов для вас сделать, а затем я намерен спать!

- Так это ваше последнее слово? Бога ради, одумайтесь! Примите во внимание мое положение и грозящую вам опасность!

В порыве бешенства целый поток страшных проклятий полился из его уст; в углах рта появилась пена; он говорил, захлебываясь, задыхаясь, очевидно, не помня себя. Лицо его искажали страшные судороги и подергивания, а минуту спустя с ним сделался страшный припадок пляски святого Вигта.

- О, я растерзал-бы вас на части, растерзал-бы своими руками, лживый друг, жирный притворщик, надругавшийся над несчастным человеком... Я искусаю вас в кровь, изобью, как собаку... вы не думайте, что я жалок и слаб, я найду силы на это. Я опозорю вас, оплюю вас, унижу!.. Изобью до крови!..

Все это вырывалось у него безсвязными, почти невнятными фразами между приступами судорог и подергиваний.

Но вот прибежал на шум сам хозяин гостиницы и несколько человек служащих, уже полураздетых, вскочивших со сна, в чем попало, - и я передал на их попечение моего беснующагося соотечественника с просьбой отвести его в отдельную комнату и позаботиться о нем.