Похождения Тома Соуэра.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Похождения Тома Соуэра. Глава III. (старая орфография)

ГЛАВА III.

Том явился к тете Полли, которая сидела у открытого окна в уютной задней комнате, служившей спальнею, столовою и кабинетом, все вместе. Благорастворение летняго воздуха, безмятежная тишина, аромат цветов и убаюкивающее жужжание пчел производили свое действие, и она дремала над своим вязаньем, не имея других собеседников, кроме кота, но и тот спал у нея на коленях. Очки у нея, ради безопасности, были подняты на её седую голову. Она была уверена, разумеется, что Том сбежал уже давно, и потому изумилась тому, что он решался предоставлять себя теперь так неустрашимо на её произвол. Он спрашивал:

- Можно уже мне пойти поиграть, тетя?

- Как, уже? А много-ли ты отработал?

- Том, не лги! Терпеть этого не могу.

- Я не лгу; все готово.

Тетя Полли не могла поверить таким словам. Она пошла, чтобы убедиться лично, и была бы довольна, если бы хотя двадцать процентов на сто в свидетельстве Тома оказались не ложью. Увидя же, что вся изгородь была не только загрунтована, но покрыта краскою дважды и трижды очень тщательно, причем даже по земле была проведена полоса, она пришла в изумление неописанное и проговорила:

- Признаюсь... не к чему придраться. Ты можешь работать, когда захочешь, Том... - Но она тотчас же разбавила похвалу, прибавив: - Жаль только, что хотение-то это у тебя крайне редко, должна я сказать. Ну, хорошо, или себе, играй; но смотри, приходи домой во время, а не то, я тебя!..

и лишь путем добродетельных усилий. И пока она завершала наставление подходящим текстом из Писания, он успел "стянуть" ореховый пряник.

После этого он вышел и увидал Сида, входившого на наружную лестницу, которая вела во второй этаж. Под рукою у Тома валялись комья грязи, и воздух наполнился ни в мгновение ока. Они осыпали Сида, как градом, и прежде чем тетя Полли успела опомниться и броситься на помощь, шесть или семь комков произвели свое действие, а Том перелез уже через забор и скрылся. Тут была калитка, но Том обыкновенно так дорожил своим временем, что де пользовался ею. Душа его успокоилась, он свел теперь счеты с Сидом за то, что тот привлек внимание на черную нитку и подверг его неприятностям.

Обойдя постройки, он очутился в грязном проходе, который вел задами к коровнику тети Полли. Он был теперь вне пределов ареста и возмездия и направился на местную площадь, на которой два "военные" отряда мальчиков сошлись для сражения, согласно предварительному условию. Том был главнокомандующим одной армии, Джо Гарпер (его закадычный друг) - предводителем другой. Оба великие полководца не снисходили до личного участия в бое, - это было годно для мелюзги, а сидели вместе на возвышении и руководили действиями через посредство своих адьютантов. Армия Тома одержала блистательную победу после долгой и упорной битвы; вслед затем пересчитали убитых, произошел обмен пленных, был придуман предлог к будущей войне и назначен день сражения. В заключение обе армии выстроились и отмаршировали прочь, а Том воротился домой в одиночку.

Проходя мимо дома, в котором жил Джэфф Татшер, он увидел в саду какую-то новую девочку, - прехорошенькое голубоглазое существо с белокурыми волосами, заплетенными в две длинные косы, в белом летнем платьице и в вышитых панталончиках. Недавно увенчанный лаврами герой пал без выстрела. Некая Эми Лауренс испарилась из его сердца, не оставив в нем даже воспоминания о себе. Ему думалось, что он был влюблен в нее до безумия; он называл эту страсть свою "обожанием"; оказывалось, что это было простое, мимолетное увлечение. Он ухаживал за нею целые месяцы; она всего только неделю назад призналась ему во взаимности, он был самым счастливым и возгордившимся мальчиком во всем мире в течение каких-нибудь кратких семи дней, - и вот, в одно мгновение она вылетела из его сердца, как случайный посетитель, которому пора уходить.

Он молился теперь исподтишка на этого нового ангела до тех пор, пока не увидел, что девочка его заметила; тогда он притворился, что не знает о ее "выказывать себя" разными нелепыми мальчишескими способами, с целью принести ее в восхищение. Он упражнялся таким дурацким образом несколько времени, но, взглянув в её сторону среди одного самого опасного гимнастического фокуса, увидел, что она повернула уже к дому. Он подбежал к забору, облокотился на него, очень огорченный, но надеясь, что она промедлит еще. Она приостановилась на минуту на крыльце, потом двинулась опять к двери. Том тяжко вздохнул, когда она ступила на порог, но лицо его тотчас же просияло, потому что она перебросила через изгородь фиялку, прежде чем скрылась. Том кинулся прочь и остановился шагах в двух от цветка, ко тут поднес руку к глазам, защищая их, и стал смотреть вдоль улицы, как будто заметив вдали что-то любопытное. Потом он поднял соломинку, уставив ее себе на носу, и старался удержать в равновесии, закинув голову совершенно назад. Покачиваяс из стороны в сторону при этих усилиях, он подвигался ближе и ближе к цветку до тех пор, пока не накрыл его своей голой ступнею; схватив его тогда своими гибкими ножными пальцами, он поскакал прочь на одной ноге с своим сокровищем и исчез за углом, - но только на одну минуту, потребовавшуюся ему на то, чтобы прицепить цветок себе под курткой у самого сердца, или, быть может, желудка, потому что он был не очень силен в анатомии и вообще не особенно точен. Потом он воротился к изгороди и торчал у нея до сумерек, снова "выказывая себе", как и перед тем; но девочка не показывалась вовсе и он ободрял себя немного только надеждою на то, что она поглядывает на него где-нибудь из окна и убеждается в его внимании. Наконец, он отправился нехотя домой с разными видениями в своей бедной головке.

Он был до того оживлен в продолжении всего ужина, что тетка его думала: "Что это с мальчиком?" Она его порядочно выругала за то, что он выпачкал Сида, но он даже нисколько не надулся за это, а когда он вздумал украсть сахару под самым носом у тетки и получил за это по рукам, то заметил только: - Тетя, вы никогда не бьете Сида, когда он ворует?

- Ну, Сид никогда не злит людей так, как ты. Не досмотри только за тобой и ты весь сахар стащишь.

Она вышла зачем-то в кухню, а Сид. пользуясь своей безнаказанностью, потянулся к сахарнице, что было таким торжеством над Томом, что тому стало даже не в терпеж, но сахарница выскользнула из рук Сида, упала и разбилась. Том пришел в восторг... в такой восторг, что даже прикусил себе язык и не вымолвил ни слова. Он решил, что будет молчать, даже когда тетя воротится, и просидит спокойно, пока она не спросит, кто напроказил; тогда он разскажет все, и ничего в мире не будет ему отраднее, чем увидеть, как тому любезному, образцовому мальчику, наконец, "попадет". Он был до того преисполнен радости, что удержался с трудом, когда старушка воротилась и остановилась над осколками, кидая молниеносные, гневные взгляды поверх своих очков. "Вот оно, сейчас разразится гроза!" - думал он, а через минуту уже ревел на полу! Могучая десница была снова занесена над ним, когда он успел крикнуть:

Тетя Полли остановилась в недоумении и Том ждал слов любви и сострадания; но когда она приобрела снова способность заговорить, то сказала только:

- Гм... Ты не получил даром ни одного шлепка, как бы там ни было... Верно совершил какую-нибудь другую отчаянную проказу у меня за спиной, это уже несомненно.

Но ее все же мучила совесть и ей так и хотелось как-нибудь приголубить его, но она думала, что это будет своего рода сознанием в своей неправоте и подрывом всякой дисциплины. Поэтому она молчала и занялась разным делом, но с горечью в сердце. Том сидел, насупясь в углу и торжествовал среди обиды. Он знал, что тетка готова в душе встать на колени перед ним, и был утешен этой мыслью, но не хотел выкидывать флага примирения, не хотел замечать ничего подобного. Он чувствовал на себе заискивающий взгляд, даже затемнявшийся, иногда слезою, но обходил его полным невниманием. Он воображал себя больным и лежащим на смертном одре; тетка его наклонялась над ним, умоляя о малейшем слове прощения, но он отвертывался к стене и умирал, не произнеся этого слова... Что-то станет она чувствовать тогда?.. И ему представлялось, что его приносят с реки, мертвого, с мокрыми волосами, бледными рученками, уже более не проказничающими, и с успокоившимся наболевшим сердечком. Как она бросится тогда на его тело, как потекут на него ручьем её слезы, и как уста её станут молить Бога возвратить ей её мальчика, которого она уже никогда, никогда более не станет обижать! Но он будет лежать бледный и холодный, не подавая никакого знака... бедный, маленький страдалец, муки которого кончились. И он растравлял свои чувства драматизмом таких картин, которые ему нельзя было обнаружить, и оне подавляли его, наполняли его глаза слезами, скатывавшимися вниз, когда он моргал, и капавшими с кончика его носа. Это любование своими горестями до того услаждало его, что он не хотел нарушать своего настроения никаким суетным весельем или оскорбительною утехою; оно было слишком священно для такого вторжения, и потому, когда его кузина Мэри вбежала в комнату, вся сияя удовольствием при возвращении домой, после целой "вечной" недели, которую она провела в деревне, он встал и вышел вон из одной двери, как туча и мрак, между тем как Мэри вносила в другую солнечный луч и песню. Он направился вдаль от мест, излюбленных мальчиками, избирая пустынные уголки, соответствовавшие состоянию его духа. Длинный плот на реке сманил его, он уселся на самом конце бревен и стал смотреть на печальную водную глубину, желая потонуть как-нибудь разом и безсознательно.

Потом он вспомнил о цветке, вытащил его, уже увядший и помятый, и это усилило его скорбное настроение. Ему хотелось угадать, будет-ли она сладостной мукой, что он переиначивал ее в душе так и сяк, придавая ей все новое и разнообразное освещение, до тех пор, пока не истрепал ее, так сказать, до нитки. Наконец, он поднялся с места, когда уже стемнело, и дошел в половине десятого или около десяти до той пустынной улицы, в которой жила его неизвестная возлюбленная. Он приостановился на минуту; до слуха его не долетало ни малейшого звука; свеча озаряла тусклым светом одно завешанное окно во втором этаже... Здесь-ли обитель святыни?.. Он перелез через изгородь, пробрался тайком среди растений до окна и смотрел на него долго и с чувством, потом лег под ним на землю, протянувшись на спине, скрестив руки на груди и держа в них свой бедный завялый цветок. И ему хотелось умереть так... одинокому в хладном мире, без крова над своею безприютною головой, без дружеской руки, которая отерла бы смертный пот с его чела, без чьего-либо любящого лица, склонившагося над ним в грозную минуту агонии... И таким увидала бы его она, выглянув из окна на светлое утро... И что же, прольет-ли она хоть одну слезу на жалкое бездыханное тело, вздохнет-ли хоть раз при виде столь жестоко загубленной, столь безвременно скошенной жизни?

Окно поднялось; резкий голос какой-то служанки нарушил священную тишину и поток воды окатил останки распростертого навзничь страдальца!

Захлебнувшийся герой вскочил, фыркая для своего облегчения; вслед затем в воздухе что-то свистнуло, как летящий снаряд; раздалось подавленное ругательство, как бы звякнуло разбитое стекло; какая-то маленькая, неопределенная тень юркнула через забор и скрылась в темноте...

из улик, он подавил ее и промолчал, потому что в глазах Тома светился недобрый огонек. Том улегся, не утруждая себя еще прочтением молитв, что Сид начертал тоже в сердце своем.