Похождения Тома Соуэра.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Похождения Тома Соуэра. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Солнце поднялось над мирной землею и посылало свои лучи, как благословение, на спокойный поселок. После завтрака тетя Полли устроила домашнее богослужение; оно начиналось молитвою, составленною целиком из прочных библейских текстов, связанных между собою лишь легким цементом самостоятельного мышления, а с вершины этого сооружения, как бы с Синайской горы, она прочла грозную главу из Моисеева Закона.

После этого Том, так сказать, опоясал чресла свои, то есть принялся "долбить стихи". Сид выучил свой урок уже за несколько дней перед тем. Том напряг все свои силы на запечатление в своей памяти пяти стихов, причем выбрал часть Нагорной проповеди, потому что не мог отыскать стихов покороче.

Через полчаса у него составилось смутное представление о содержании урока, но и только, - вследствие того, что дух его носился в это время по всему пространству, обнимаемому человеческой мыслью, а руки были заняты разными развлекающими делами. Мэри взяла у него книгу, чтобы спросить урок, и он начал пытаться проложить себе дорогу среди тумана.

- Блаженны... мил... мил...

- Нищие...

- Да, нищие. Блаженны нищие... мил...

- Духом...

- Блаженны нищие духом, ибо они... они...

- Их...

- Ибо их. Блаженны нищие духом, ибо их... есть Царствие небесное. Блаженны плачущие, ибо они... они...

- Ут...

- Ибо они... мил...

- Уте...

- Ибо они уте... О, я не знаю, что это такое!

- Утеш...

- О, утеш... утеш... Плачущие... они... Да чтоже?.. Отчего ты не скажешь, Мэри? Зачем ты дразнишься?

- О, Том, бедная ты тупица, я вовсе не дразню тебя. Вовсе этого не хочу. Поучись-ка еще. Ты не сокрушайся, ты справишься. А если ты будешь знать, я подарю тебе что-то хорошенькое. Ну, будь же умником!

- Не разспрашивай. Ты знаешь, что если я уже говорю, что хорошая вещь, то и будет хорошая.

- Смотри же, Мэри... Ну, ладно. Буду зубрить опять!

И он принялся "зубрить", и, благодаря двойному воздействию любопытства и надежды на подарок, достиг даже самого блестящого успеха.

Мэри дала ему новехонький "барлоуский" ножик, стоящий двенадцать с половиною центов; и восторг, охвативший Тома, потряс до основания все его существо. Правда, что этим можем нельзя было ничего перерезать, но это был "настоящий" барлоуский, что сообщало ему величие недосягаемое, хотя было неизвестно, откуда мальчики на Западе почерпнули мысль о том, что подобные ножи могут подвергаться позорной подделке, и этот факт останется навсегда тайною, может быть. Тому удалось произнести новым ножом насечки на шкафе и он приготовился поработать тем же порядком над письменным столом, но его позвали одеваться, чтобы идти в воскресную школу.

Мэри дала ему жестяной таз с водой и кусом мыла; он вышел с этим на крыльцо и поставил таз на скамейку, обмокнул мыло в воду, отложил его, засучил себе рукава, вылил осторожно воду на землю, вошел опять в кухню и стал усердно вытирать себе лицо полотенцем, которое висело за дверью. Но Мэри отняла у него полотенце и сказала:

- Не стыдно тебе, Том? Можно-ли быть таким нехорошим? От воды тебе больно не будет.

Том был несколько озадачен. В таз снова налили воды; он простоял над ним в этот раз, собираясь с духом в продолжении некоторого времени, потом глубоко потянул в себя воздух и принялся за дело. Когда он воротился в кухню, зажмуря глаза и ища ощупью полотенца, то струи воды и обмылки на его лице свидетельствовали с почетом в его пользу. Но когда он выглянул из полотенца, то оказался все же в неудовлетворительном виде: чистая территория заканчивалась у его подбородка и скул, как маска; остальное пространство оказывалось невозделанной почвой, покрывавшей темным слоем его лоб и всю шею вплоть до затылка. Мэри принялась сама за него, и когда покончила с ним, он стал похож на человека - и брата нашего, без цветных различий. Она тщательно причесала его напомаженные волоса, приведя в красивую симметрию его короткия кудряшки. (Он втайне старался разглаживать их, трудясь над этим очень упорно и притискивая волоса к голове, потому что считал локоны чем-то бабьим, и его собственная кудрявость приводила его в отчаяние). Потом Мэри вынула его платье, которое надевалось ему только по воскресеньям в течение двух лет, - оно называлось просто "его другой костюм", что дает нам понятие о всем объеме его гардероба. Когда он оделся, она "привела его в порядок": застегнула его чистенькую блузу до самого подбородка, отвернула широкий воротник его рубашки ему на плечи, почистила все на нем и увенчала его шляпой из пестрой соломы. Том казался теперь несравненно изящнее, но тоже и угнетеннее; да и был он действительно угнетен, потому что вся эта одежда стесняла его, а опрятность её просто его раздражала. Он надеялся, что Мэри забудет о башмаках, но надежда оказалась тщетною: Мэри смазала их салом, по обыкновению, и подала ему. Он вышел из себя и сказал, что его всегда заставляют делать то, что ему противно. Но Мэри проговорила убедительно:

Он обулся, огрызаясь. Мэри собралась мигом, и все трое детей пошли в воскресную школу, - место, ненавидимое Томом от всей души; а Сид и Мэри очень любили ее.

Занятия в воскресной школе продолжались с девяти до половины одиннадцатого; затем следовала церковная служба. Мэри и Сид оставались добровольно на проповедь; Том оставался тоже, но по причинам, независящим от него. Церковные, необитые ничем, скамьи с высокими спинками могли вмещать до трехсот человек; самый храм был маленькое, простое зданьеце с какою-то клетушкою над ним вместо колокольни. При входе Том отстал на шаг и спросил у одного товарища, одетого по праздничному:

- Слушай, Билль, есть у тебя желтый билетик?

- Есть.

- А что ты даешь?

- Кусок лакрицы и крючек на удочку.

- Покажи-ка.

Том показал. Товар был хорош и перешел из рук в руки. После того Том обменял пару белых "сплавок" на три красных билетика, и отдал еще разную мелочь за пару синих. Он обобрал таким образом многих подошедших еще мальчиков, покупая билетики всяких цветов в продолжении десяти или пятнадцати минут, после чего вошел в церковь с целою толпой чисто одетых мальчиков и девочек, добрался до своего места и завел ссору с первым попавшимся ему мальчиком. Учитель, пожилой, степенный человек, рознял их, но лишь только повернулся к ним спиной, Том дернул за волосы мальчика, сидевшого на ближайшей перед ним скамье, представясь совершенно погруженным в свою книгу, когда тот обернулся; потом уколол булавкой другого мальчика, чтобы услышать, как он вскрикнет: - "Ой!" и подвергся новому выговору от учителя. Вссь класс Тома был на один образец: неспокойные, шумливые, надоедливые ребята. Когда у них спрашивали уроки, ни один из них не знал ни чего твердо; каждому приходилось подсказывать все время. Но, как никак, а все же они плелись и вознаграждались синими билетиками с отпечатанным на них священным текстом; каждый синий билетик выдавался за выученные два стиха, а десять синих билетиков равнялись одному красному и могли быть обменены на него; десять красных были опять равномерны одному желтому, а за десять желтых выдавали ученику Библию в очень простом переплете (стоила она только сорок центов в те блаженные времена). У многих-ли из моих читателей хватит способности и охоты выучить две тысячи стихов, даже и Библию с иллюстрациями Доре? И, однако же, Мэри получила две Библии таким образом, усердно трудясь два года, а один мальчик немецкого происхождения заработал себе даже четыре или пять. Он проговорил однажды три тысячи стихов без передышки, но такое умственное напряжение оказалось слишком сильным и, с этого самого дня он стал полуидиотом, что было большою потерею для школы, потому что во всех торжественных случаях, при публике, вызывали этого мальчика и заставляли его, по выражению Тома, "распускать хвост". Одни только старшие ученики дорожили своими билетиками и корпели над своею скучною задачей с целью заполучить Библию, и потому выдача этой премии была редким и достопамятным событием. Ученик, добившийся её, так возвеличивался в этот день, что сердца всех прочих загорались тут же живейшим соревнованием, которое не потухало, зачастую, даже в течение двух недель. Весьма вероятно, что духовный желудок Тома не алкал никогда в действительности этой награды по существу, но несомненно, что мальчик стремился всем существом своим к той славе и блеску, которые она приносила с собою.

обычную проповедь в воскресных школах, то молитвенник у него в руке также неизбежен, как листок с нотами у солиста, поющого на концертной эстраде. Почему это неизбежно, - остается тайной, так как ни молитвенник, ни нотный листок вовсе не нужны исполнителям. Суперинтендент был худощавое созданье, лет тридцати пяти, с рыжей бородкою и рыжими короткими волосами. На нем был тугой стоячий воротник, верхний край которого доставал ему почти до ушей, а острые концы загибались вперед к самому рту, что составляло род забора, через который он мог смотреть прямо вперед, но принужден был поворачиваться всем телом, если приходилось взглянуть в сторону. Подбородок его упирался в разстилавшийся галстух, длиною и шириною в банковый билет и с бахромкою на концах; сапоги были по модному, с вздернутыми носками, на подобие лыж. Такой эффект достигается молодыми людьми, сидящими по нескольку часов сряду, терпеливо и неустанно держа носки прижатыми к стене. Мистер Уальтерс был очень строг с виду, очень прямодушный и честный; и он так чтил священные места и вещи, так отделял их от всего мирского, что, безсознательно для него самого, его воскресно-школьный голос приобрел особую интонацию, совершенно чуждую ему в остальные дни недели. Он начал так:

- Ну, дети, прошу вас сидеть так прямо и смирно, как только можете, и слушать меня внимательно с минуточку или две. Вот, так. Именно так требуется от хороших маленьких мальчиков и девочек... Я замечаю, что одна маленькая девочка смотрит в окно... Чего доброго, она думает, что я где-нибудь там... на каком-нибудь дереве, может быть, и держу речь маленьким птичкам. (Одобрительное хихиканье). Мне хочется сказать вам, до чего я доволен, видя столько веселых, чистеньких рожиц, собранных в таком месте для поучения правде и добру.

И так далее, и так далее. Нет надобности приводить остальную часть речи. Она была выкроена по неизменяемому никогда образцу и потому известна всем нам.

Последняя треть речи была помрачена возобновившимися драками и другими развлечениями между нехорошими мальчиками и перешептыванием и всякою вознею, разлившимися по всей местности, даже до подошвы таких одиноких и непоколебимых утесов, как Мэри и Сид. Но весь шум стих при понижении голоса мистера Уальтерса и заключение речи было встречено всеми порывом безмолвной признательности.

статный джентльмен средних лет, с проседью, - и представительной леди, очевидно, супруги судьи. Эта дама вела за руку девочку. Том волновался все время, колебался, раскаивался, мучился угрызениями совести, не смел взглянуть на Эми Лауренс, не мог перенести её любовного взгляда. Но едва только он увидел вошедшую девочку, душа его мгновенно переполнилась блаженством, и он тотчас же начал "выставляться", как только мог, то есть мучил мальчиков, дергал их за волосы, строил гримасы, словом, проделывал все, что только может прельстить девицу и вызвать её одобрение. К его восторгу примешивалась только одна горечь: воспоминание об унижении, испытанном им в саду этого ангела; но и этот песочный нанос смывался волнами нахлынувшого и затоплявшого его благополучия. Посетителям была отведена почетная скамья, и м-р Уальтерс, покончив свою речь, тотчас же представил им школу. Джентльмен средних лет оказался высокопоставленною особой: он был не менее, как сам областной судья, - самое высшее из существ, когда-либо встречавшихся детям, - и они старались представить себе, из чего такие бывают, и им почти хотелось, чтобы он зарычал, хотя в тоже время они и побаивались этого. Он прибыл из Константинополя, стало быть, из-за двенадцати миль, - поездил, повидал свет, значит, - вот, этими самыми глазами смотрел на областную судебную палату, у которой, рассказывают, крыша выложена жестью. О благоговении, внушаемом такими мыслями, явно свидетельствовали выразительная тишина и ряды уставившихся глаз. Это был сам главный судья Татшер, брат здешняго стряпчого! Джэфф Татшер выскочил тотчас вперед, чтобы выказать свою короткость с великим человеком и внушить зависть всей школе. Какой мелодией прозвучали бы для него перешептывания:

- Смотри на него, Джим! Он идет туда... Гляди же, говорят! Он хочет пожать у него руку... Вот и жмет руку... Ах, чтоб его!.. Хотелось бы тебе быть на его месте?...

М-р Уальтерс стал "выставляться" посредством всякой оффициальной суеты и деятельности, делал распоряжения, произносил приказания, выстреливая этим по всем направлениям, туда, сюда и всюду, где только представлялась ему мишень. Библиотекарь "выставлялся", носясь во все стороны с кипами книг, и егозя с обычным наслаждением всякого мелкотравчатого начальства. Молодые учительницы "выставлялись", нежно склонясь над учениками, которых трепали еще очень недавно, ласково грозили пальчиком непокорным и гладили по головке послушных с любовью. Молодые учителя "выставлялись", выражая легкими выговорами и другими признаками соблюдение своего авторитета и точное понимание дисциплины. При этом большинству наставников обоего пола вдруг понадобилось заглядывать в библиотеку, по соседству с кафедрой, и даже повторять это по два и по три раза (с явною досадою на лице). Маленькия девочки "выставлялись" на разные лады, а мальчики так, что воздух скоро наполнился бумажными пыжами и шумом возни. И превыше всего этого возседал великий муж и озарял все помещение своею величественною судейскою улыбкой и грелся под солнцем своей собственной вельможности, потому что, ведь, и он сам "выставлялся". Для полного блаженства м-ра Уальтерса не хватало только возможности наградить кого-нибудь Библией-премией и вывести на сцену чудо-ученика. У некоторых детей были желтые билетики, но в недостаточном количестве; он уже навел справки между перворазрядниками. Чего не дал бы он теперь за того немецкого мальчика, разумеется, не поврежденного еще!

И вот, в эту минуту, когда всякая надежда уже пропала, Том Соуер выступил вперед с девятью желтыми билетиками, девятью красными, десятью синими и потребовал Библию! Это был громовой удар среди ясного неба. Уальтерс не ожидал бы такого требования от подобного лица в течение десяти лет! Но делать было нечего: предъявлялись подлинные билетики, отвечавшие за себя. Том был поэтому приведен туда, где сидели судья и другие избранники, и великая весть была возвещена из этого главного штаба. Это было самою ошеломляющею новостью за последние десять дней и произведенное ею впечатление было так сильно, что оно вознесло нового героя на одну высоту с представителем правосудия, и школе пришлось созерцать два чуда, вместо одного. Все мальчики терзались завистью, причем испытывали наибольшую горечь те, которые поняли слишком поздно, что сами способствовали этой ненавистной победе, продав тому свои билетики за те сокровища, которые он набрал, торгуя позволениями на окраску забора. Они презирали самих себя, как простаков, поддавшихся низкому обману, ковам змеи подколодной!

Премия была выдана Тому со всею торжественностью, которую суперинтендент мог только измыслить в данных обстоятельствах, но в ней была некоторая натянутость, потому что бедняга чувствовал инстинктивно, что тут было что-то неладно, какая-то тайна, которая, быть может, и не вынесла бы света. Было просто немыслимо предположить, чтобы этот это у нея на лице; но он не смотрел на нее. Она изумлялась, потом смутилась... в душу ей закралось легкое подозрение; оно изгладилось... появилось снова... Она стала наблюдать... один мимолетный взгляд открыл ей многое... и тогда сердце у нея надорвалось, она почувствовала ревность, злобу, слезы выступили у нея, она возненавидела всех, и Тома в особенноcти, как ей казалось.

Том был представлен судье, но язык прилип у него к гортани, дыхание захватило, сердце замирало... частью по причине подавляющого величия этого человека, главным же образом потому, что это был "ея" отец. Он был готов упасть ниц перед ним и поклоняться ему, как божеству, будь только это незаметно. А судья положил ему руку на голову, назвал его славным мальчуганом и спросил как его зовут? Он запнулся, подавился и выговорил насилу:

- Том.

- О, нет, не Том... как надо?..

- Томас.

- Скажи свою фамилию, Томас, и говори этому джентльмену "сэр", - сказал Уальтерс. - Не забывай приличия.

- Томас Соуер... сэр.

- Вот оно! Ты хороший мальчик. Прекрасный мальчик. Настоящий молодчина. Две тысячи стихов, это не шутка; это даже очень, очень много. Но тебе никогда не придется раскаяваться в том, что ты трудился их заучивать, потому что знание дороже всего на свете; только оно создает великих людей и добрых людей, и ты сам будешь когда-нибудь великим и добрым человеком, Томас, и тогда ты оглянешься на прошлое и скажешь: "Я обязан всем этим моей дорогой воскресной школе в моем детстве; моим любезным наставникам, которые приохотели меня к ученью; моему доброму суперинтенденту, ободрявшему меня и надзиравшему за мной, и подарившему мне прекрасную Библию, роскошную и изящную Библию в мое полное употребление и мою личную собственность. Да, я обязан всем данному мне правильному направлению! " Вот, что ты скажешь, Томас, и ты не променяешь этих двух тысяч стихов ни на какие деньги... нет, никак не захочешь!.. - Ну, а теперь ты не откажешься рассказать мне и этой леди что-нибудь из того, чему ты учился?... - Я знаю, что не откажешься... потому что мы радуемся на маленьких мальчиков, которые хорошо учатся. Так, вот: ты знаешь, разумеется, имена всех двенадцати апостолов. Можешь ты мне назвать двух, избранных первыми?

Том тормошил себе пуговицу и стоял насупясь. Он краснел и уставился в пол. Сердце м-ра Уальтерса дрогнуло; он думал: - Этот мальчик не способен ответить на малейший вопрос. Что это судье вздумалось экзаменовать его?.. - Он сознавал, однако, что ему надобно что-нибудь сказать, и проговорил:

Том продолжал только гореть.

- Ну, я знаю, что он ответит мне, - сказала леди.

- Первых двух учеников звали...

- Давид и Голиаф!