Похождения Тома Соуэра.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Похождения Тома Соуэра. Глава V. (старая орфография)

ГЛАВА V.

Около половины одиннадцатого, надтреснутый церковный колокол стал звонить, и народ начал собираться на утреннюю проповедь. Дети, посещавшия воскресную школу, разошлись по церкви, размещаясь с своими родителями, чтобы быть под их надзором. Пришла тетя Полли, и Том, Сид и Мэри сели с ней. Том был посажен у прохода с целью удалить его, по возможности, от окна и обаятельных внешних сцен летней поры. Толпа наполняла проходы; были тут: престарелый, обедневший почтмейстер, видавший когда-то лучшие дни; мэр с женою, - потому что в местечке был заведен и мэр вместе с другими ненужностями; мировой судья; вдова Дуглас, красивая, ловкая сорокалетняя женщина, добрейшая, щедрая душа и с хорошим состоянием; её дом на холме был единственным палаццо в местечке, притом самым гостеприимным и самым роскошным в отношении празднеств во всем Питерсборге; согбенный и почтенный маиор и мистрисс Уард; нотариус Риверсон, - новая достопримечательность из соседства, наконец, местная красавица в сопровождении стаи облеченных в батист и обвешанных ленточками юных покорительниц сердец; вслед за ними вошли целым отрядом все местные молодые клерки, пока стоявшие в притворе, посасывая набалдашники у своих тросточек и образуя окружную стену из припомаженных и осклабляющихся вздыхателей, до тех пор пока не прошла перед ними сквозь строй последняя девушка, Под самый конец явился образцовый подросток, Вилли Иофферсон, который ухаживал всегда так за своею матерью, как будто она была из стекла. Он всегда провожал свою мать в церковь и все матери семейств любили его. Зато все мальчики терпеть его не могли, он был слишком хорош и притом их "попрекали им" до крайности. Из каждого кармана у него торчал белый носовой платок, "случайно", как это бывало с ним всегда по воскресеньям. У Тома не бывало платков и он считал "хлыщом" всякого мальчика, имеющого их. Так как вся конгрегация была на лицо, то колокол прозвонил еще раз, чтобы оповестить запоздалых и разбредшихся по сторонам, потом в храме водворилась торжественная тишина, нарушаемая лишь шептаньем и хихиканьем на хорах и в галлерее. На хорах происходило всегда шептанье и хихиканье во время службы. Были где-то благовоспитанные хоры, но где именно, я позабыл уже это теперь. Давно это было и я лишь смутно вспоминаю тут кое-что, но только кажется мне, что было то в чужой стороне.

Пастор назвал гимн и прочел его с возгласом, с особой манерой, весьма нравившейся в этих местностях. Он начинал с средняго диапазона, все возвышая голос до известной точки, делал сильную фермату на последнем слове и потом вдруг ниспадал, точно прыгнув с трамплина:

"Могу-ль на небо вознестись, покоясь меж цветами,

Когда другим дается то кровавыми борьбами?"

Он считался великолепным чтецом. На церковных "вечерах" его всегда просили почитать стихи, и когда он кончал, дамы поднимали руки и потом безпомощно опускали их себе на грудь, закатывали глаза и трясли головой, как бы желая тем сказать: "Словами не выразишь; это слишком хорошо, слишком хорошо для нашей смертной земли".

После того, как гимн был пропет, достопочтенный м-р Спрэг обратился в страницу объявлений и прочел ряд извещений об имеющих быть митингах, собраниях обществ и о прочем, читал долго, так что от перечня этого должны были раздаться, казалось, самые стены. Этот нелепый обычай существует и до сих пор в Америке, даже в городах, несмотря на крайнее распространение газет в наше время. Но весьма часто, чем менее оправдывается какой-нибудь старинный обычай, тем труднее искореняется он.

Вслед затем пастор стал читать молитву. Хорошая была молитва, великодушная и исполненная подробностей: он просил милости на эту церковь и её малых детей, молился за прочия церкви в поселке, за самый поселок, за область, за государство, за служащих в государстве, за Соединенные Штаты, за церкви в Соединенных Штатах, за конгресс, за президента, за правительственных лиц, за бедных моряков, подвергающихся бурям на море, за миллионы угнетаемых пятою европейских государств и деспотизмом Востока, за тех, которым дается свет и благая весть, но у которых очи не видят и уши не слышат, за язычников на отдаленных морских островах; в заключение он вознес молитву о том, чтобы слова, которые он готовился еще произнести, были бы осенены благодатью и пали бы семенами на плодородную почву, принеся со временем добрую жатву. Аминь!

Раздалось шуршание платьев, и стоявшие прихожане сели. Мальчик, история которого рассказывается в этой книге, не проникся молитвой, он только вытерпел ее, - да и то едва-ли можно сказать. Он не мог угомониться все время; подмечая безсознательно все подробноcти молитвы, - потому что, хотя он и не слушал, но знал издавна эту, однажды проложенную, колею пасторской речи, - он улавливал ухом всякое малейшее в ней нововведение и возмущался тогда всем существом своим. Эти прибавления казались ему нечестными, подлыми. А в самой середине молитвы муха уселась на спинку скамьи, стоявшей перед ним, и стала его подзадоривать, перебирая спокойно своими лапками; она заносила их себе на голову и терла ее ими так сильно, что была готова как будто оторвать ее вовсе от туловища; при этом тоненькая её шейка так и выставлялась на вид. Муха отряхала себе и крылья своими задними лапками, потом прижимала их к телу, как фрачные фалды; вообще, занималась своим туалетом так безмятежно, как будто считала себя в полнейшей безопасности. И она не ошибалась, потому что, хотя у Тома руки чесались, но он не осмеливался ее схватить, будучи убежден, что душа его мгновенно погибнет, если он сделает такую вещь во время молитвы. Но при окончательной фразе, рука его стала сгибаться и вытягиваться вперед, и лишь только было произнесено "аминь", муха оказалась военнопленной. Но тетя Полли заметила этот маневр и приказала выпустить муху.

Пастор вычитал текст и принялся истолковывать его, но размазывал так свои доказательства, что многия головы стали, мало по малу, кивать, - между тем, в речи затрогивался весьма жгучий вопрос, от которого веяло серой и пламенем, и число предназначенных к спасению сокращалось до того, что почти и не стоило стараться спастись. Том пересчитывал, сколько страниц в проповеди; он всегда знал, после службы, сколько их было, но редко помнил что-нибудь другое в отношении речи. Впрочем, в этот раз, он действительно немного заинтересовался. Пастор нарисовал большую и внушительную картину той минуты, когда исполнятся времена, все полчища людския стекутся во едино, лев и ягненок будут лежать рядом и поведет их малое дитя. Но величие, смысл, поучительность подобного зрелища оставались мертвою буквой для мальчика; его манило только выдающееся положение главного лица в этом собрании народов, глядящих на него. Он так и просиял при мысли, что хорошо было бы ему самому быть тем ребенком, разумеется, если лев будет ручной.

"кусалка", как называл его Том. Жук хранился в коробке от хлопушки. Первым делом его было ухватить Тома за палец, последствием чего был естественно щелчок, благодаря которому жук отлетел на пол в проходе и упал там на спину, а укушенный палец очутился у Тома во рту. Жук лежал, безпомощно перебирая лапками, чтобы встать. Том смотрел на него и ему очень хотелось его снова взять, но ему нельзя было дотянуться до него; многие другие, наскучив проповедью, обрадовались жуку и тоже смотрели...

В это самое время забрел сюда праздный, тоскующий пудель, разнеженный летнею тишиною и сладостью, утомленный заключением и искавший какого-нибудь развлечения. Он заметил жука; обошел кругом его: принюхался к нему на безопасном разстоянии, снова обошел, осмелился немного и стал нюхать уже поближе; приподнял губу и осторожно приноровился схватить жука, но промахнулся, повторил тот же прием раз, другой, видимо забавляясь игрою, припадал к полу с жуком между лапами и возился так несколько времени; потом это ему надоело и он впал в равнодушие и разсеянность, причем опустил мало по малу голову, так что коснулся мордой жука, а тот и вцепился в нее... Раздался резкий взвизг, пудель тряхнул головой и жук отлетел на два ярда в сторону, упав снова на спинку. Соседние зрители тряслись от внутренняго удовольствия, многия лица прятались за веерами и платками, Том был совершенно счастлив. Пудель смотрел дураком и, вероятно, сознавал это, но чувствовал обиду и горел желанием отомстить. Поэтому он снова подошел к жуку и повел осторожно атаку, прыгая на него с каждой точки круга и попадая передними лапами на один дюйм от животного, скалил на него зубы, приближался еще и закидывал голову опять назад, так что уши хлестали. Но ему это снова скоро наскучило и тогда он начал следить, носом к полу, за каким-то муравьем, но утомился и этим, стал зевать, вздыхать, совершенно забыл о жуке... и сел на него! Тут уже раздался дикий, смертельный вой и раненый заметался по проходу; вой становился все бешенее, как и сам пудель; он промчался перед самым алтарем, потом кинулся к другому проходу, мимо дверей, наполняя воплем все пространство. Испуг его возростал по мере его скачки, так что, наконец, видна была только какая-то всклокоченная комета, вращавшаяся по своей орбите с быстротою и мельканием светила. Наконец, обезумевший страдалец свернул с своего пути и прыгнул на колени к своему хозяину; тот вышвырнул его за окно, и жалобный вой скоро ослабел и заглох в отдалении.

В продолжении всего этого времени присутствовавшие краснели и давились от сдерживаемого смеха, а проповедь смолкла. Она возобновилась тотчас же, но пошла уже вяло, с заминкой, потому что пропала всякая возможность придать ей внушительность. Самые суровые назидания встречались подавленным кощунственным смехом, срывавшимся с какой-нибудь отдаленной скамейки, точно бедный пастор сказал действительно что-то очень забавное. И все искренно вздохнули свободнее, когда мука кончилась и было произнесено напутственное благословение.

"кусалкой", но честно-ли было то, что он и унес ее с собою?