Похождения Тома Соуэра.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Похождения Тома Соуэра. Глава VI. (старая орфография)

ГЛАВА VI.

Утром в понедельник Том оказался несчастным. Так было всегда до понедельникам, потому что этим днем начиналась новая неделя медленного мучения в школе. Он всегда встречал понедельник даже желанием того, чтобы перед ним не было воскресенья, которое только усугубляло ужас нового тюремного заключения и оков.

Он лежал и раздумывал. Ему приходило на мысль, что было бы хорошо заболеть; тогда не послали бы в школу. Являлась смутная возможность... Он подверг себя исследованию. Никаких недугов не оказывалось; осмотрелся снова... как будто резь в животе... Это поселило в нем большую надежду. Но сказанное ощущение скоро ослабело и совсем исчезло. Надо было подумать... Вот оно! один верхний зуб шатается. Это было счастье! Том хотел уже начать выть, как "погонщик", но его выражению, но подумал, что если он выступит с таким аргументом, то тетя Полли просто выдернет зуб, а это будет больно. Поэтому он решил оставить зуб про запас, а теперь поискать чего-нибудь другого. Ничего не придумывалось сначала, но потом он стал припоминать, что доктор рассказывал что-то об одном пациенте, которого пришлось уложить недели на три из-за пальца, и палец этот чуть не пришлось отнять... Том выставил поспешно свой "больной" палец из под одеяла и принялся его разсматривать. Но какие признаки требовались, он этого не знал. Все же можно было попытать наудачу, и он начал усердно стонать.

Но Сид спал, не слыша ничего.

Том застонал громче и ему стало казаться, что палец начинает болеть.

Сид все не шевелился.

Том даже запыхался от своих усилий. Он отдохнул, потом понатужился опять и испустил целый ряд превосходнейших стонов.

Сид только похрапывал.

Тома брала уже злость. Он крикнул: "Сид!.. Сид!" и встряхнул его. Это помогло, и Том стал снова стонать. Сид зевнул, потянулся, приподнялся на один локоть, покряхтел и уставился на Тома. Том продолжал стонать. Сид окликнул его:

- Том!.. Что ты, Том?

Ответа нет.

- Слышишь, Том!.. Томь! Что такое с тобою, Том? - И он потрогал его, смотря со страхом ему в лицо.

Том простонал:

- Не тронь, Сид... Не толкай меня.

- Но что с тобою, Том? Я позову тетю.

- Нет, не надо... Пройдет как-нибудь... Не зови никого.

- Как не позвать! Да перестань стонать так, Том; это страшно... Давно тебя схватило?

- Давненько... Ох!.. Да не возись так, Сид... Ты уморишь меня.

- Я прощаю тебе все, Сид... (Стон). Все, что ты мне делал... Когда меня не будет...

- О, Том, разве ты умираешь?.. Нет, Том, не надо, не надо... Если когда...

- Я прощаю всем, Сид... (Стон). Так и скажи всем, Сид. И вот что, Сид: рамку от оконца и котенка моего с одним глазом отдай ты той новой девочке, что сюда приехала, и скажи ты ей...

Но Сид набросил на себя платье и убежал. Том страдал теперь в самом деле, до того было у него живо воображение, так что стон его становился почти естественным.

Сид сбежал с лестницы и крикнул:

- Тетя Полли, идите! Том умирает!

- Умирает!

- Да... Не мешкайте, поскорее идите!

- Вздор какой! Не верю ничему!

Она побежала, однако, наверх; Сид и Мэри следовали за нею по пятам. И она вся побледнела, губы у нея тряслись. Очутясь у постели Тома, она едва выговорила:

- Том! Что там такое с тобою?

- О, тетя, я...

- Говори, что такое? Что с тобою, мое дитя?

- О, тетя, у меня гангрена на пальце!

Старушка опустилась на стул и стала смеяться, потом плакать, а потом то и другое вместе. Это облегчило ее, и она сказала:

- О, Том, как ты меня напугал! Ну, а теперь довольно тебе глупить; вставай-ка.

Стон прекратился и палец перестал болеть. Мальчик был немного пристыжен и проговорил:

- Тетя Полли, мне казалось, что он у меня в гангрене: его так дергало, что я и о зубе позабыл.

- Он у меня шатается и страшно болит.

- Ну, ну, хорошо, только не начинай стонать снова. Открой-ка рот. Да, зуб у тебя шатается, но от этого не умрешь. Мэри, подай мне шелковую нитку и принеси головешку из кухни.

Том стал просить:

- О, тетя, не выдергивайте его. Вот, он ужь и перестал болеть. Никогда и виду не покажу, если он и станет болеть. Пожалуйста, не дергайте его, тетя. Я вовсе не хочу оставаться дома и не идти в школу.

- А, ты не хочешь?.. Стало быть, вся эта суматоха была поднята ради того, чтобы остаться и не идти в школу, а отправиться удить? О, Том. Том! Я так люблю тебя, а ты все наровишь, как бы уязвить мое сердце своим безобразным поведением!

Тем временем орудия для зубной операции были приготовлены. Старушка прикрепила один конец шелковой нитки к зубу Тома, а другой привязала к кроватному столбику. Потом она схватила горящую головешку и сунула ее почти в самое лицо мальчику. Зуб повис, качаясь, на нитке у столбика.

По все печали имеют в себе и вознаграждение. Том, отправляясь в школу после завтрака, служил предметом зависти для всякого встречного мальчика, потому что пустота, образовавшаяся среди верхняго ряда его зубов, позволяла ему плевать совершенно новым, чудесным образом. Он собрал вокруг себя даже целую свиту ребятишек, привлеченных зрелищем, и один из них, который поранил себе палец и был средоточием общого поклонения и восторга до этого времени, оказался теперь без малейшого приверженца и с померкшею славой. Он был страшно огорчен и сказал с притворным пренебрежением, что ничего не стоит плеваться так, как Том Соуер, но другой мальчик сказал ему: "Зелен виноград!" и он пошел, как развенчанный герой.

Вскоре Том повстречал молодого местного парию, Гекльберри Финна, сына одного городского пьяницы. Этого Гекльберри ненавидели от всей души и боялись все здешния матери, как лентяя, бездельника, грубияна, испорченного малого, ненавидели и боялись еще потому, что дети их восхищались им, находили удовольствие в запретном общении с ним и хотели бы походить на него, если бы только смели. Том не отставал от своих почтенных товарищей в этом; он завидовал отверженному, но праздному существованию Гекльберри, и ему тоже было строжайше запрещено играть с ним. Понятно, что он именно играл, когда только находил к тому случай. Гекльберри был всегда облачен в никуда негодные вещи с плеч более взрослых людей, и все части этой одежды цвели у него постоянно всякими пятнами и развевались лохмотьями. Шляпа у него была сущей развалиной с провалом, в виде полумесяца, на полях; сюртук достигал ему до пят, пуговицы на нем сзади приходились ниже спины; штаны поддерживались только одною подтяжкой, и их обтрепанные концы волочились по грязи, если не были подвернуты; сзади они висели мешком. Гекльберри был совершенно вольная птица. Он ночевал где-нибудь на крыльце в хорошую погоду и в пустых бочках, если шел дождь; он не был принужден ходить в школу или в церковь, называть кого-нибудь учителем, повиноваться кому-нибудь; он мог удить рыбу или купаться, где и когда хотел, и оставаться везде, сколько разсудится; мог ложиться спать так поздно, как пожелает; никто не запрещал ему драться; он всегда первый начинал ходить босиком весною и позднее всех других надевал обувь осенью; он мог никогда не умываться, не надевать чистого платья; умел великолепно ругаться. Словом, он пользовался всем, что составляет радость в жизни. Так думал всякий задерганный, замуштрованный, приличный мальчик в Питерсборге. Том окликнул романтичного бродягу:

- Сюда, Гекльберри!

- Сам сюда, если тебе нравится.

- Что это у тебя?

- Дохлая кошка.

- Покажи, Гек. Совсем окоченелая! Где это ты добыл?

- Купил у одного мальчика.

- Что дал за нее?

- Дал синий билетик и пузырь, который достал на бойне.

- А откуда у тебя явился синий билетик?

- Я купил его еще две недели тому назад у Бена Роджерса за хлыстик.

- Но, скажи, куда годится дохлая кошка?

- Неужто? Так-ли?.. Я знаю кое-что получше для этого.

- Бьюсь об заклад, что не знаешь. Ну, что?

- А гнилая вода.

- Гнилая вода! Не дам и соринки за гнилую воду.

- Не дашь?.. Не дашь?.. А пробовал ты ее?

- Нет, я не пробовал. А Боб Таннер пытался.

- Кто сказал это тебе?

- Да он рассказывал Джэффу Татшеру, а Джэфф - Джонни Бэкеру, а Джонни - Джиму Голлису, а Джим - Бену Роджерсу, а Бен - одному негру, а негр - мне. Довольно тебе?

- Что из всего этого? Все они лгут. По крайней мере, все, кроме негра, которого я не знаю. Но тоже не видывал я еще ни одного негра, который не лгал бы!.. Все вранье!.. А ты разскажи мне, Гек, как же проделывал это Боб Таннер?

- Да просто взял да и обмокнул руку в воду, которая застоялась в гнилом пне после дождя.

- Днем?

- Разумеется,

- И лицом к пню?

- Да. По крайней мере, полагаю, что так.

- И произносил что-нибудь?

- Не думаю... Почему мне знать?..

- То-то и есть! Хотят свести бородавки гнилою водою, когда не знают, как взяться! Нет, так ничего не добьешься, конечно. Надо пойти одному в самый лес, где уже знаешь, что есть гнилая вода в каком-нибудь пне; потом, ровно в полночь, надо стать спиною к этому пню, обмокнуть руку и говорить:

- Что же, это похоже на дело, но Боб Таннер верно не так...

- Можете об заклад побиться, что не так, сэр! Ведь он самый бородавистый у нас здесь из всех мальчиков, а если бы он знал по настоящему, как надо проделать с гнилою водой, у него не было бы ни одной бородавки. Я свел у себя с рук тысячи бородавок таким образом, Гек. Я вожусь с лягушками так часто, что у меня вечно пропасть бородавок. Иногда свожу их бобами.

- Да, бобы хорошо. Я это испытал.

- Да? Как же ты делаешь?

- А надо взять боб и расколоть его пополам, потом подрезать бородавку так, чтобы кровь показалась, капнуть ею на одну половинку боба, вырыть ямку на каком-нибудь перекрестке и зарыть туда эту половинку в полночь и в новолуние, а другую половинку сжечь. Ты понимаешь, что та половинка, что с кровью, будет все тянуться, тянуться, чтобы соединиться опять с другою, а это помогает крови стягивать прочь бородавку, и та, взаправду, скорехонько отпадет.

- Верно, Гек, все это так, только, когда ты зарываешь, ты должен приговаривать: "Прочь, боб, сгинь бородавка! Не переди меня вперед!" Так лучше, и так делает всегда Джо Гарпер, а он ездил до самого Конвилля, был и в разных местах. Но разскажи, как ты-то лечишь дохлыми кошками?

- А вот: возьми ты кошку и иди с нею задолго до полуночи на кладбище, туда, где схоронен был какой-нибудь злодей. Как пробьет полночь, явится бес, может быть, даже два или три беса, но ты их не можешь видеть, слышишь только как бы ветер, а случается, и разговор слышишь... А когда они станут тащить того молодца, ты швырнешь кошку им вслед и проговоришь: "Бесы за мертвецом, кошка за бесами, бородавки за кошкою, пропадай все вы!" Это сведет всякую бородавку.

- Должно быть, действует. Ты пробовал, Гек?

- Нет, но старуха Гопкинс сказывала.

- Если так, то наверное, потому что она слывет за колдунью.

- Слывет! Я-то знаю наверняка, что оно так. Она заколдовала моего отца. Он сам говорить. Идет это он один раз и видит, что она на него "напускает"; он и схватил камень и попал бы в нее, если бы она не успела увернуться. Что же, в ту самую ночь он и скатился с навеса, на котором спал, напившись, и сломал себе руку.

- Страсти какие!.. Но почему он знал, что она "напускает?"

- О, он говорит, что это легко узнать. Если кто смотрит на вас очень пристально, это значит, что "напускают", особенно, если при этом бормочут. Если бормочут, то это они говорят "Отче наш" на выворот.

- Слушай, Гек, когда ты пойдешь проделать это с кошкою?

- Да в эту же ночь. Я уверен, что те явятся за старым Госс Уильямсом сегодня ночью.

- Но его схоронили еще в субботу, Гек. Отчего они не пришли за ним в ту же ночь?

- Вот сказал! Ведь бес властен только с полуночи, а в полночь-то было уже и воскресенье. Бесам в воскресенье не очень-то привольно, я полагаю.

- Мне это в голову не приходило. Разумеется, так. Можно мне с тобой?

- Я боюсь?... Похоже на меня!.. Ты мяукнешь?

- Хорошо, а ты мяукни тоже тотчас в ответ, если можно. Последний раз ты заставил меня мяукать до того, что старик Гэйс принялся швырять каменьями в меня, приговаривая: "Чтоб их разорвало, этих котов!.." За это я пустил ему кирпичем в окно... Ты это не рассказывай.

- Не буду. Я не мог мяукнуть в ту ночь, потому что тетя меня стерегла. Но теперь мяукну. А это что у тебя, Гек?

- Так себе, клещ.

- Где ты взял?

- В лесу.

- На что обменяешь?

- Не знаю... Да и вовсе обменивать не желаю.

- Как хочешь. Клещ-то маленький.

- О, конечно, всегда можно охаить чужого клеща. А по мне, он хорош. Будет с меня и этого.

- Да их пропасть! Могу набрать тысячу, если захочу.

- Отчего же не наберешь?.. Оттого, что отлично знаешь, что не набрать тебе. Этот клещ из очень ранних. Первый, которого я увидел в этом году.

- Слушай, Гек, я дам тебе мой зуб за него.

- Покажи-ка.

Том вытащил клочек бумажки и вывернул из нея осторожно свой зуб. Гекльберри осмотрел его внимательно. Искушение было велико.

- Настоящий? - спросил он, наконец.

Том приподнял свою губу и показал недостачу.

- Ладно, - сказал Гекльберри. - По рукам.

Том посадил клеща в коробку от хлопушки, служившую еще недавно тюрьмою для жука, и мальчики разстались, причем каждый чувствовал себя богаче прежнего,

Дойдя до небольшого, одиноко стоявшого барака, в котором была школа, Том вступил в под убаюкивающее гуденье твердивших уроки. Перерыв этого гуденья разбудил его.

- Томас Соуер!

Том знал, что если его называли полным именем, то это уже предвещало беду.

- Сэр?..

- Подойдите сюда. Ну, сэр, по какой причине опоздали вы и сегодня, по своему обыкновению?

Том хотел вывернуться, солгав что-нибудь, но заметил в это мгновение две белокурые косы, висевшия на спине, которую он тотчас признал, благодаря электрической силе любви. И рядом с этим обликом виднелось единственное незанятое место на скамьях девочек. Он ответил в ту же минуту:

- Я заболтался дорогой с Гекльберри Финном!

У учителя кровь остановилась в жилах; он растерянно вытаращил глаза; в школе все затихло; дети думали, не сошел-ли с ума этот смельчак?.. Учитель спросил:

- Ты... что ты?..

- Я заболтался с Гекльберри Финном!

Ошибаться было невозможно.

- Томас Соуер, это самое поразительное из всех признаний, которые мне только приходилось слышать! За такой проступок мало удара линейкой. Снимай свою куртку.

И рука учителя заработала до тех пор, пока не утомилась и пук хлыстов не уменьшился значительно. Тогда последовал приказ:

- А теперь, сэр, идите и садитесь с девочками! Да послужит это вам уроком на другой раз!

Раздавшееся кругом хихиканье смутило Тозна, повидимому; на деле, если он и был смущен, то только вследствие полноты своего благоговения перед обожаемой незнакомкой и страшного счастия, доставшагося ему так удачно. Он сел на кончик сосновой скамьи, а девочка отодвинулась от него, мотнув головою. По всей комнате начались киванья, знаки, перешептыванья, но Том сидел смирно, вытянув вперед руки на длинном низеньком столе и казался погруженным в свою книгу. Понемногу на него перестали обращать внимание, и обычное школьное гуденье поднялось снова в унылом воздухе. Тогда Том начал поглядывать искоса на девочку. Она заметила это, "сделала ему рожу" и повернулась к нему затылком на минуту. Когда же она оглянулась осторожно назад, то перед нею лежал персик. Она толкнула его прочь; Том тихо пододвинул его опять; она опять оттолкнула, но уже не так сердито. Том терпеливо положил его опять на то же место; она не сдвигала его более. Том нацарапал на своей аспидной доске: "Прошу вас, возьмите его: у меня еще есть". Девочка прочла эти слова, но осталась безучастной. Тогда Том начал рисовать что-то на доске, закрывая свое произведение левой рукою. Сначала девочка притворялась, что не замечает ничего, но скоро стала выдавать свое людское любопытство чуть заметными признаками. Том продолжал рисовать совершенно равнодушно, повидимому; девочка решилась бросить такой взгляд, который собственно не обличал ее еще; Том работал, как будто не заметил и этого. Наконец, она сдалась и шепнула нерешительно:

Том открыл наполовину ужасно уродливый домик с двухскатною крышею и с дымом, в виде пробочника, над трубою. Девочка стала следить с таким увлечением за работой, что забыла обо всем остальном. Когда он окончил, она посмотрела с минуту и прошептала:

- Это красиво... Нарисуйте человека.

Художник изобразил на переднем плане человека, походившого на кувшин и такого рослого, что он мог бы перешагнуть через дом. Но девочка была невзыскательна, она осталась довольна уродом и прошептала снова:

- Это красивый человек... А теперь нарисуйте меня.

Том нарисовал песочные часы с полною луною наверху и соломенными ножками, а в растопыренные пальцы этой фигуры вложил громаднейший веер. Девочка сказала:

- И это как красиво!.. Хотелось бы мне уметь рисовать,

- Это так легко, - ответил Том шепотом. - Я вас научу.

- В самом деле?.. Когда?

- В полдень. Или вы ходите обедать домой?

- Я могу остаться, если хотите.

- Отлично... Это дело! А как вас зовут?

- Бекки Татшер. А вас?.. О, я знаю: Томас Соуер.

- Меня зовут так, когда хотят отдуть. А когда я хорошо себя веду, тогда: Том. Вы будете меня звать Том, не так-ли?

- Хорошо.

Том начал опять царапать что-то на аспидной доске, пряча это от девочки. Но в этот раз она не стала оттягивать, а прямо попросила показать. Том возразил:

- О, ничего нет.

- Нет, есть.

- Ничего нет... Вам и не любопытно.

- Нет, любопытно. Право же!.. Ну, покажите!

- Не стану... Даю слово, верное слово, даю два, что никому не скажу.

- Никогда никому на свете? И во всю свою жизнь?

- Никогда и никому! Только покажите!

- Да, ведь, вам вовсе не любопытно, я говорю...

отвел свою руку, и тогда открылись три слова: "Я вас люблю".

- Ах, вы дрянной мальчишка! - И она порядочно шлепнула его по руке, но зарумянилась и казалась довольной, несмотря на это.

В этот самый момент Том почувствовал на своем ухе чью-то подкравшуюся роковую пясть, был твердо ею приподнят и проведен через всю комнату до своего обычного места под беглым огнем хихиканья всей школы. После этого учитель простоял над ним несколько минут и двинулся обратно к своему трону, не промолвив ни слова. Но хотя ухо у Тома так и горело, душа его ликовала.

в горы, горы в реки и реки в материки, возвращая землю к хаосу; а в классе правописания, "провалясь" на целом ряде простейших детских слов, спустился вниз и должен был уступить другому жестяную медальку, которую носил с такою гордостью в течение нескольких месяцев.