Янки при дворе короля Артура.
Часть первая.
Глава XVII. Королевский банкет.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Янки при дворе короля Артура. Часть первая. Глава XVII. Королевский банкет. (старая орфография)

ГЛАВА XVII.
Королевский банкет.

Королева, заметив, что я совершенно спокоен и нисколько не сердит, полагала, что я вдался в обман и поверил её извинению; её страх совершению разсеялся; но она стала надоедать мне, прося меня показать образец моего искусства и убить кого-нибудь; но когда её просьбы стали слишком настоятельными, то это привело меня в крайнее смущение. Но на мое счастье наш разговор был прерван; королеву позвали к молитве. Здесь замечу кстати о дворянстве; не смотря на свою тиранию, кровожадность, безнравственность, все эти так называемые благородные были религиозны. Их ничто не могло отвлечь от исполнения обрядностей, налагаемых на них церковью. Часто мне случалось видеть какого-нибудь дворянчика, победившого своего врага и, прежде чем перерезать ему горло, он останавливается и совершает молитву; не раз также мне приходилось видеть, как какой-нибудь дворянин после того, как он разставил сети своему врагу и убьет его, удаляется в сторону от дороги и совершает молитву, а после нея идет грабить убитого. Почти все дворяне Британии со всем семейством присутствовали на утренней и вечерней службах в своих частных домовых капеллах; даже самые худшие из них собирались с семьею на молитву пять или шесть раз в день. И все это было делом церкви. Часто, думая об этом, я говорил самому себе: "Что сталось бы с этою страною без церкви?"

После молитвы мы обедали в большом банкетном зале, освещенном сотнями смоляных факелов. В переднем углу залы было устроено возвышение под балдахином, под которым был накрыт стол для короля, королевы и принца Уэйм. От возвышения тянулся длинный общий стол, верхний конец которого назначался для благородных посетителей и взрослых членов их семьи, а также и для придворных, всего тут было шестьдесят один человек, а на нижнем конце стола сидели младшие офицеры дворца с их подчиненными; всего за столом сидело сто восемнадцать человек; за их стульями стояли ливрейные слуги, кроме того, масса была других слуг, прислуживавших за столом. Это представляло великолепное зрелище. На галлерее помещался оркестр с цимбалами, рожками, арфами и другими ужасными инструментами, который и открыл банкет нестройным ученическим сочинением или своеобразною агониею рыданий; это сочинение несколько столетий позднее было известно под названием "В сладком ожидании". Это была новость, которая должна была быть обработана несколько более. По вследствие этой причины или какой-либо другой королева приказала повесить композитора после обеда.

После этой музыки патер, стоявший за королевским столом, прочитал по латыни молитву. Затем целый батальон служителей бросился с своих мест и стал выносить блюда, шуметь, торопиться, подавать; еда началась. Никто из обедавших не говорил ни слова, а все были поглощены своим делом.

Шум жевания шел в унисон и этот звук походил на глухой шум какого-то подземного механизма.

Такое истребление пищи продолжалось полтора часа и невозможно себе представить количество потребленных съестных припасов. Главным блюдом этого банкета был огромный дикий медведь, лежавший так величественно и неподвижно на громадном блюде, но от него ничего не осталось, даже подобия каких либо объедков; а этот медведь был типом и символом того, что сталось и с другими блюдами.

Когда подали сладкия блюда, то начались попойка и разговоры. Вино и мед исчезали галлон за галлоном и всякий чувствовал себя сначала очень комфортабельно, затем счастливо, а потом весело - оба пола - и, наконец, поднялся шум. Мужчины рассказывали ужасные анекдоты, но никто не краснел, а когда рассказывалось что либо очень пикантное, то все общество закатывалось таким громким смехом, который заставил бы задрожать любую крепость. Дамы также рассказывали анекдоты и историйки, от которых Маргарита Наваррская закрылась бы носовым платком точно так же, как и великая Елизавета, королева английская; но здесь никто не закрывался и все только смеялись, а, лучше сказать, ревели; в большинстве всех этих анекдотов духовные лица играли главную роль, но это нисколько не смущало капеллана, он смеялся вместе с прочими; и даже более, - спел по приглашению песенку такого скабрезного сорта, какую еще никто и не пел в тот вечер.

Около полуночи все утомились, смеяться надоело и каждый только пил; затем некоторые плакали от опьянения, другие были некстати любезны, иные ссорились; затем некоторые были уже черезчур веселы, а были и такие, которые как мертвые лежали под столом. Но из всех дам самое ужасное зрелище представляла одна молодая герцогиня, недавно вышедшая замуж. Эта герцогиня могла служить прототипом жившей несколько столетий после нея молоденькой дочери Регента Орлеанского, которую вынесли на руках с одного парадного обеда, всю испачканную, пьяную, безпомощную и уложили в постель; между тем, это было в последние грустные дни Старого Режима.

Но вдруг лишь только патер поднял руки и все головы склонились для принятия благословения, как под аркою у двери в конце зала появилась сгорбленная старуха с седыми волосами и, опираясь на костыли, остановилась у порога; новопришедшая, подняв костыль и указывая им на королеву, воскликнула:

- Чудовище! Кара Божия да падет на тебя! Женщина без всякой жалости! Ты убила моего невинного внука и привела в отчаяние мое старое сердце, у которого не было ни родных, ни друзей, ни защиты. У меня в целом мире не было никого, кроме него!

Все были объяты ужасом, так как проклятие считалось ужасною вещью этими людьми; но королева величественно встала с смертоносным огнем в глазах и отдала безчеловечное приказание:

- Взять ее! к столбу ее!

Стража двинулась с своих мест, чтобы повиноваться приказанию королевы; это был позор; ужасно было видеть такую вещь. Но что было делать? Сэнди бросила на меня украдкой взгляд; я понял, что она что-то задумала, и сказал:

- Делай, что знаешь.

Она встала, подошла к королеве и, указывая на меня, сказала:

- Государыня, он говорит, что этого не следует делать. Отмените ваше приказание или он уничтожит этот замок, который разлетится в пух и прах, подобно несбыточному сну.

Посудите только, что за глупое условие, чтобы выручить человека. Между тем, как королева...

Мой панический страх совершенно прошел; что же касается до королевы, то она, точно утомленная, дала знак отмены приказа, опустилась в свое кресло и совершенно отрезвела. Тоже самое было и со всеми прочими. Все собрание встало и, оставив всякия церемонии бросилось толпою к двери, опрокидывая стулья, разбивая посуду и вазы, волнуясь, шумя, ужасаясь, толкаясь, и прежде чем я успел опомниться зал был совершенно пуст. Да, это были суеверные люди!

Бедная королева была до такой степени удручена и принижена, что даже боялась отдать приказание повесить композитора, не посоветовавшись со мною. Мне было очень грустно за нее и всякий на моем месте пожалел бы ее, так как она действительно страдала, я с своей стороны хотел сделать что-нибудь благоразумное, не доводя вещей до последней крайности. Я стал обсуждать это дело и кончил тем, что приказал сыграть музыкантам еще в нашем присутствии это "Сладкое ожидание", что, конечно, они и исполнили. Тут я увидел, что королева была совершению права и дал ей позволение повесить весь оркестр. Это имело хорошее влияние на королеву. Государственный человек мало выигрывает, употребляя деспотический авторитет при всех представляющихся случаях, так как это оскорбляет справедливую гордость его подчиненных и может подорвать его могущество. Самая лучшая политика - это небольшие уступки то там, то здесь, но вместе с тем такия, которые не могут принести вреда.

Теперь королева опять была в хорошем расположении духа и достаточно счастлива; весьма естественно, что выпитое ею вино начинало испаряться и она сделалась предупредительною. Я под этим подразумеваю, что опять зазвучал серебряный колокольчик её языка. По истине сказать, она была мастерица вести разговор. Но в данную минуту её разговор не увлекал меня нисколько, так как было уже поздно и меня клонило ко сну. Я очень желал бы выбрать удобную минуту, отправиться в назначенную для меня комнату и лечь спать. Но теперь мне приходилось только мечтать об этом; и так, она продолжала все щебетать и щебетать при мирной тишине заснувшого замка; как вдруг точно из глубины под нами раздался отдаленный звук, похожий на глухой крик, в котором выражалась агония; меня всего передернуло. Королева остановилась, в её глазах блеснуло удовольствие; она вытянула свою грациозную головку, как птичка, которая к чему-нибудь прислушивается. Поэтом страшный звук повторился еще раз среди мертвой тишины.

- Что это такое? - спросил я.

- Это непокорная душа; она долго упорствует. Вот уже прошло много часов.

- В пытке. Пойдемте, я вам покажу забавное зрелище. Теперь он не станет скрывать своей тайны; мы вырвем ее у него.

Что это был за кроткий, мягкий демон эта королева; она вела себя так спокойно и весело; меня же всего трясло от сочувствия к страданиям этого человека. Мы шли в сопровождении стражи с зажженными факелами, пробираясь по отзвучным корридорам, спускаясь вниз по каменным лестницам сырым и грязным, от которых несло плесенью; да, это было неприятное путешествие и его не могла даже ни скоротать, ни сделать более приятным неумолкаемая болтовня королевы; она рассказывала мне о страдальце и о его преступлении. Он был обвинен каким-то неизвестным доносчиком в том, что убил оленя в королевском парке. На это я ответил:

- Анонимное показание не может быть справедливо, ваше величество. Было бы лучше поставить на очную ставку обвинителя с обвиняемым.

- Я об этом не подумала; впрочем, это мало изменило бы дело. Доносчик явился ночью к лесничему замаскированный и, объявив об убийстве оленя, тотчас же ушел; лесничий же вовсе его не знает.

- Следовательно, этот неизвестный был единственным лицом, видавшим убитого оленя?

- Вероятно, никто не видел; но только неизвестный встретил преступника около того места, где лежал убитый олень и он поступил очень честно, известив об этом лесничого.

- Таким образом неизвестный был около убитого оленя? Но не сам-ли он убил оленя? Его честность - маска и это наводит на него тень подозрения. Но почему, ваше величество, вы подвергаете пыткам заключенного?

- Во-первых, он не хочет исповедываться; это будет погибелью для его души. Но за его преступление его жизнь отнимается у него законом, и я непременно хочу, чтобы он поплатился ею! Но также будет гибелью и для моей души допустить его умереть без покаяния и без отпущения грехов. Нет, с моей стороны было бы сумасшествием попасть из-за него в ад.

- Но представьте себе, ваше величество, что ему, может быть, и не в чем признаваться?

- Что касается до этого, то мы тотчас увидим. Я заставлю пытать его до смерти; это, быт может, покажет, что ему действительно не в чем признаваться и вы думаете, что это будет правда? Тогда я не буду нести кары за непризнание такого человека, которому не в чем было признаваться, а потому и я буду спасена.

Таково было непоколебимое суждение тогдашняго времени. И было совершенно безполезно с ними спорить; никакие аргументы не могли их разубедить в этом; они также мало имели на них влияния, как волны на подводные камни. Самый просветленный ум в стране не допустил бы, чтобы считали его предположение неправильным.

Когда мы вошли в камеру пытки, то моим глазам представилась такая картина, которая так и запечатлелась в моих мыслях. Я и сам не желал этого вовсе. Туземный молодой человек, исполинского роста, лет тридцати с небольшим, был положен на спину на раме; его ступни и кисти рук были связаны веревками, проведенными через вороты с каждого конца. У страдальца не было ни кровинки в лице; его черты лица были мрачны и подернуты судорогою, а на лбу выступили капли пота. С каждой стороны стояли, наклонясь к страдальцу, патеры; тут же был и палач; часовые были на местах; по стенам курились факелы, поставленные в специально устроенные для этого; в одном из углов ютилось бедное молодое созданье, лицо которого выражало сильную скорбь, и полудикий блуждающий взгляд её глаз невольно заставил бы содрогнуться каждого; у ней на коленях лежал заснувший ребенок. Лишь только мы вошли туда, как палач дал легкий поворот механизму и вслед затем раздались два крика: из уст страдальца и из уст молодой женщины; но в это время я также закричал и палач остановился, не посмотрев даже, кто кричал. Я не мог видеть такого ужаса; это убыло бы меня. Я попросил королеву позволить мне поговорить частным образом с заключенным. Но на её возражение я ответил ей тихо, что не желал бы делать какой-либо сцены в присутствии её слуг, но все же не должен сворачивать с пути; я представитель короля Артура и говорю от его имени; тут она убедилась, что должна мне уступать. Я просил ее только приказать этим людям повиноваться мне и потом оставить меня. Это было ей неприятно, но она должна была уступить, она удалилась скорее, чем я ожидал. Мне нужен был только отвод её собственного авторитета; уходя она сказала:

- Вы должны исполнить все, что вам прикажет этот господин. Это Патрон.

Это было, конечно, самое убедительное слово; это было видно по лицам этих людей. Королевская стража выстроилась и вышла за королевою за дверь с зажженными факелами; вскоре не слышался под темными сводами отзвук их равномерных шагов. Я снял заключенного с его рамы, уложил его в постель, перевязал его раны и дал ему выпить вина для подкрепления сил. Женщина подошла ближе и смотрела на это с любопытством, с любовью, но вместе с тем и крайне застенчиво, точно как человек, боящийся нового повторения; она попробовала было приложить руку ко лбу мужа, но тотчас отскочила назад, когда я совершенно безсознательно повернулся к ней. Положительно было жаль на нее смотреть.

- Послушайте, - сказал я ей, - приласкайте его, подойдите к нему, не обращайте на меня внимания.

провела рукою по его волосам, а из её глаз струились слезы. Муж несколько ожил и бросил на жену ласкающий взор - все, что он мог пока сделать. Теперь я нашел, что было время выслать всех и остаться мне одному с этой семьей, что я, конечно, и сделал; когда все ушли, я сказал:

- Теперь, мой друг, разскажите мне другую сторону вашего дела, я знаю только одну.

Но этот человек покачал головою в знак отказа. Но женщина взглянула на меня радостным взором - так мне показалось, по крайней мере, и я продолжал:

- Да; в королевстве Артура все вас знают.

Но тут вмешалась женщина.

- Ах, добрый сэр, уговорите его; вы можете это сделать. Ах, он так страдает и все это ради меня, ради меня! И как мне это вынести? Я предпочла бы лучше видеть его смерть, тихую спокойную смерть. О, мой Гуго, я не могу этого вынести.

И она стала ползать у меня в ногах и умолять. Умолять, о чем? О смерти мужа? Я никак не мог разобраться в этой путанице. Но Гуго прервал ее:

- Хорошо; - сказал я, - я никак не могу этого понять. Это просто загадка. Теперь...

- Ах, дорогой лорд, не правда-ли, вы уговорите его? Подумайте, как мне больно смотреть на его мучения! Ох, а он не хочет говорить! между тем, как все спасение заключается в благословенной тихой смерти.

- Но что вы говорите такое? Он выйдет отсюда свободным и здоровым человеком... ему вовсе и не нужно умирать.

Бледное лицо страдальца прояснилось, а женщина бросилась ко мне, удивленная такою неожиданною радостью, и воскликнула:

- Хорошо; теперь вы убедились, что мне можно верить. Почему же вы раньше мне не верили?

- Кто сомневался? Только не я и не она.

- Тогда почему вы мне не рассказали вашей истории?

- Вы не давали никакого обещания; в противном случае все было бы иначе.

- Мне, лорд? Как это так? Я и убил оленя!

- Вы? В таком случае это крайне запутанное дело...

- Дорогой лорд, я умоляла его на коленях, чтобы он признался, но...

- Это могло бы дать ему скорую смерть и избавить его от мучений.

- Ему? Он, конечно, этого желал.

- Но почему же он тогда не признался?

- О, золотое сердце, теперь я все понимаю! Неумолимый закон отбирает имущество признавшагося преступника и пускает по миру его вдову и сирот. Они могли бы замучить вас до смерти, но без вашего признания не имели бы права обобрать вашу жену и вашего ребенка. Вы постояли за них, как настоящий мужчина; а вы, верная жена и справедливая женщина, вы готовы были купить ему избавление от мучений ценою своего собственного голодания и затем смерти; да, над этим стоит призадуматься, так как ваш пол ни перед чем не остановится, когда вы намерены обречь себя на самопожертвование. Я зачислю вас обоих в мою колонию; вам там будет хорошо; это такая колония, где я посредством исследования и очищения превращаю автоматов в людей.