Янки при дворе короля Артура.
Часть вторая.
Глава V. Хижина оспы.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Янки при дворе короля Артура. Часть вторая. Глава V. Хижина оспы. (старая орфография)

ГЛАВА V.
Хижина оспы.

Когда мы пришли в эту хижину около полудня, то там не видно было и признака жизни. На полях, прилегающих к ней, уже была снята жатва и они представляли какой-то грустный запустелый вид, тем более, что с них так тщательно были подобраны и все зерна и вся солома. Палисадник, хлевы, заборы все приходило в ветхий вид и красноречиво говорило о нищете. Не видно было ни животных, ни людей. Мертвая тишина, царившая вокруг, наводила ужас. Хижина, конечно, была одноэтажная, солома на крыше почернела от времени и испортилась от недостатка починки.

Дверь была полуотворена. Мы тихонько подошли к ней, почти затаив дыхание; король постучался; мы стали ждать; ответа нет. Опять постучались. И опять нет ответа. Я тихонько толкнул полуотворенную дверь и посмотрел во внутрь хижины. Я заметил там какие-то темные формы, какая-то женщина встала с полу, подошла ко мне, шатаясь, точно она только что проснулась.

- Смилуйтесь! - начала она. - У нас все отобрано, ничего более не осталось.

- Я пришел не для того, чтобы отбирать от вас что-нибудь, добрая женщина.

- Вы не патер?

- Нет.

- Вы не от лорда из замка?

- Нет, я чужестранец.

- О, ради Бога! Бегите отсюда! Всякий, кто соприкасается с нищетою и смертью, тот вредит самому себе. Не медлите! Уходите! Это место проклято и Богом и церковью.

- Пустите меня войти сюда и помочь вам; вы больны и встревожены.

Я несколько привык к полумраку и теперь разглядел её воспаленные глаза, пристально смотревшие на меня. Я видел, как она была бледна и худа.

- Говорю же вам, что это место находится под опалою церкви; уходите скорее, прежде, чем какой-нибудь бродяга увидит вас и донесет на вас!

- Не тревожьтесь за меня; проклятие церкви вовсе до меня не касается. Я хочу помочь вам.

- Ах, благие духи! Если бы только это была правда! Да благословит тебя Господь Бог за твой добрые слова. О, если бы мне хотя глоток воды!.. но, нет, остановись, остановись, забудь, что я сказала! Беги отсюда! Но, нет, всякий должен бояться проклятия церкви! У нас тут такая болезнь, от которой мы все умираем. Оставь нас, добрый чужеземец, и унеси с собою самое искреннее благословение, какое только может дать проклятый от церкви.

Но, не дослушав всей фразы, я схватил попавшуюся мне на глаза чашку и побежал к ручейку зачерпнуть воды. Это было всего на разстоянии каких-нибудь десяти ярдов. Когда я вернулся обратно, король уже был в хижине; он отнял доску, закрывавшую окно, так что в комнату ворвался луч света и свежий воздух. Все помещение было наполнено каким-то гнилостным запахом. Я поднес чашку к губам женщины; последняя с жадностью пила воду; в это время свет упал ей прямо в лицо; я взглянул на нее и ужаснулся. У ней была оспа!

Я в одно мгновение очутился около короля и сказал ему на ухо:

- Сию минуту уходите отсюда, государь! Женщина умирает от той ужасной болезни, которая свирепствовала в Камелоте два года тому назад.

Но он не тронулся с места.

- Я должен остаться и помочь!

Я опять прошептал:

- У вас хорошия мысли, но говорите вы неразумно. Для короля стыдно предаваться страху и отворачиваться оттуда, где требуется его помощь. Я не уйду; вы должны уйти. Опала церкви не касается меня, но она запрещает вам здесь присутствовать и она может наказать вас за ослушание.

Королю было опасно оставаться здесь; он мог поплатиться за это жизнью, но его нельзя было урезонить; если он замешал сюда рыцарскую честь, то уже это был конец всему делу; он ни за что ни отступится он своего убеждения. Я был в этом уверен и перестал ему противоречить.

- По вашей доброте, милостивый сэр, не можете-ли вы подняться по этой лестнице и посмотреть, что там делается наверху? Но не бойтесь мне сказать, что там делается; сердце матери уже не надорвется более... оно давно надорвано.

- Слушайте, - сказал король, - вы дадите поесть этой женщине, а я пойду. С этими словами он спустил мешок с плеч и положил его на пол.

Я повернулся, чтобы ему помочь, но король обошелся и без меня. Но вот он остановился, наклонившись над человеком, лежавшим в полумраке; этот человек, вероятно, не обратил на нас внимания, так как ничего не говорил.

- Это ваш муж? - спросил король.

- Он заснул?

- Да, благодарение Богу; вот уже три часа! Мое сердце исполнено признательности за этот сон, которым он спит теперь.

Я сказал:

- Мы будем осторожны, не разбудим его.

- Ах, вы этого не можете сделать, он умер.

росли вместе мальчиком и девочкою; затем стали мужем и женою и в течение двадцати пяти лет никогда не разставались до сегодняшняго дня. Подумайте, как долго мы любили друг друга и страдали вместе. Сегодня утром он был в бреду; ему казалось, что мы опять мальчик и девочка и бегаем по полям, как в счастливые годы нашего детства; и так в своем невинном забытье он шел все дальше и дальше и вступил, наконец, в те неведомые поля, о которых мы ничего не знаем; но он ушел не один, ему казалось, что и я тут вместе с ним и он держит мою руку нежную и мягкую, а не такую, как теперь, жесткую и костлявую. Ах, как хорошо умирать и не сознавать этого, разставаться и не знать этого. Какой конец может быть спокойнее этого? Это было ему наградою за несчастную жизнь, которую он переносил с большим терпением.

Но вот послышался легкий шум изо того угла, где была лестница. Это спустился король. Я увидел, что он нес что-то такое в одной руке, а другою держался за лестницу; когда он вступил в полосу света, я увидел, что у него была на руках худенькая девушка лет пятнадцати; она была в полусознательном состоянии и умирала от оспы. Это был героизм со стороны короля, достигший своего наибольшого величия; это было все равно, что невооруженному взывать смерть на поле битвы; но в то же время как он был скромен; король нисколько не рисовался, так как тут не было свидетелей, разодетых в шелк и золото, которые могли бы рукоплескать такому великодушию; в данном случае, поведение короля было так же безупречно, как оно всегда было добросовестно в мелких спорах рыцарей, выступавших на равный бой и облаченных в предохранительную броню. Он был велик в эту минуту, истинно велик. Это был не король, закованный в броню и убивающий исполина или дракона, а король в одежде простолюдина, несший смерть в своих руках, чтобы мать-поселянка могла взглянуть в последний раз на своего умирающого ребенка.

Он положил девушку подле матери и последняя, чуть не задыхаясь от слез, стала ласкать свое дитя; в глазах девушки также блеснул мимолетный огонек, как бы в ответ на ласки матери, но это было все! Мать склонилась над нею, целовала би, называла ее самыми ласковыми именами, умоляя ее сказать хотя одно слово, но девушка только шевелила губами, не произнося ни одного звука. Я вынул из своего мешка фляжку с вином и хотел было дать девушке, но мать не позволила мне этого, говоря:

- Нет, довольно ей страдать; так лучше. А вино вернет ее на время к жизни. Вы такой добрый и милостивый, не должны ей причинять зла. Оглядитесь вокруг, для чего ей жить? Её братья погибли, её отец умер, её мать скоро отправится в вечность, проклятие церкви тяготеет над нею; никто не защитит ее, если даже она будет погибать на большой дороге. Я не спросила вас, добрый сэр, жива-ли её сестра, там, наверху; но не нужно было спрашивать; иначе вы не оставили бы ее там...

- Она почила мирным сном, - сказал король глухим голосом.

И она продолжала ласкать и целовать свою умирающую дочь, гладя ее по голове, по лицу и называя ее самыми нежными именами, но ответа не было, даже в блестящих глазах больной. По лицу короля струились слезы: женщина заметила это и сказала:

- О, я понимаю тебя; ты, вероятно, оставил дома жену, бедняжка; вероятно, она и ты часто ложились спать голодными, чтобы накормить только своих малюток; вы знаете, что такое бедность, ежедневные оскорбления от высших и высокая длань церкви и короля.

Король вздрогнул при этих словах, но не сказал ничего; он хорошо заучил свою роль и для начала прекрасно сыграл ее. Я хотел переменить разговор и потому предложил бедной женщине пищи и вина, но она отказалась и от того, и от другого; она не хотела ничего вкушать, пока смерть не даст ей полного освобождения. Я проскользнул наверх, принес оттуда труп её умершей дочери и положил его подле несчастной женщины; но тут опять произошла раздирающая душу сцена. Когда несчастная мать несколько успокоилась, я попросил ее рассказать нам её грустную историю.

- Вы, вероятно, хорошо и сами ее знаете, так как и вам приходилось страдать, потому что при настоящих условиях никто не может этого избегнуть в Британии. Это старая, грустная повесть. Мы боролись и имели успех, т. е. такой успех, что оставались в живых и не умирали; и это все, чего только и можно требовать. У нас не было треволнений, каких бы мы не переживали до настоящого года, который погубил нас; затем, как говорится, все беды обрушились на нас и погубили нас. Год тому назад лорд поместья посадил несколько фруктовых деревьев на нашей ферме, на самой лучшей земле... Это было крайне недобросовестно с его стороны...

ои имел право делать с нею что хотел. Несколько времени спустя, три фруктовых дерева оказались срубленными. Наших три взрослых сына побежали донести об этом преступлении. И вот их заперли в подземелье его лордства; там они и находятся. Лорд сказал, что они останутся там, пока не признаются; но им не в чем было признаваться, так как они не были виноваты; так они и пробудут там до самой смерти. Я полагаю, что вам хорошо известно это право. Подумайте, как нам было тяжело! Мы остались вдвоем с мужем и с обеими девочками и должны были собрать жатву, посеянную с таким трудом; но, кроме того, нам приходилось стеречь день и ночь эту жатву от голубей и диких животных. Когда уже жатва лорда была почти готова для сбора, а, следовательно, и наша, то нас позвали на его поля собирать его жатву безвозмездно; он никак не хотел засчитать мою работу и работу моих обеих дочерей за моих троих заключенных сыновей, а засчитывал нашу работу только за долги их, так что нам приходилось работать на лорда чуть-ли не во все время жатвы. А наша собственная жатва портилась, вследствие такой небрежности; между тем его лордство и патеры обвиняли нас в том, что их доле из нашей жатвы нанесен вред. За штраф обобрали всю нашу жатву и, кроме того, еще заставили нас самих собрать ее и все это без всякой платы, так что нас обрекли на голод. Затем самое худшее заключалось в том, что я, обезумевшая от голода, потерь, тоски по моим несчастным сыновьям и видя в таком бедственном положении и отчаянии моего мужа и мою младшую дочь, я решилась произнести богохульство; о! не только одно, но даже тысячу против церкви и против её путей. Это было десять дней тому назад, когда я заболела этою ужасною болезнью; эти слова я сказала патеру, который пришел упрекать меня в недостатке смирения перед Богом. Он передал мои слова своему начальству и на меня наложили проклятие; но проклятие было наложено не только на мою голову, но и на всех тех, которые были так дороги моему сердцу; да, над всеми нами тяготеет проклятие Рима.

С того самого дня все стали нас избегать, все смотрели на нас с ужасом. Никто даже не подходил к нашей хижине, чтобы узнать, живы мы, или нет. Вся моя семья слегла. Я же превозмогла себя, как мать и как жена может только это сделать. Они мало ели в эти дни, впрочем, и есть-то было почти нечего. Но у нас была вода и я им давала ее. О, как они жадно глотали ее и как благословляли! Но конец наступил вчера; мои силы окончательно надломились. Вчера это был последний день, когда я еще видела в живых и моего мужа, и мою младшую дочь. Все эти часы я пролежала здесь - это были не часы, а целые годы для меня - я все прислушивалась, но не слышно было ни звука...

Она быстро и пристально посмотрела на свою старшую дочь и воскликнула:

- О, моя ненаглядная!