Янки при дворе короля Артура.
Часть вторая.
Глава IX. Политическая экономия в шестом веке.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Янки при дворе короля Артура. Часть вторая. Глава IX. Политическая экономия в шестом веке. (старая орфография)

ГЛАВА IX.
Политическая экономия в шестом веке.

Я, однако, сел подле кузнеца и после первой трети обеда, он опять был вполне счастлив. Это было очень легко сделать в стране титулов и каст. Видите-ли, в стране каст, рангов и титулов, человек не всегда бывает человеком, он составляет только часть человека и никогда не может достигнуть своего полного роста. Вы доказываете свое преимущество над ним по своему положению, титулу, богатству и он тотчас принижается перед вами. Поэтому вы не можете его оскорбить. Нет, я не то хотел сказать: вы можете его оскорбить, но тольно трудно добиться, чтобы он чем-либо оскорбился; кузнец теперь стал относиться ко мне с большим почтением, потому что, повидимому, я ему казался очень богатым; а если бы я еще имел какой-либо дворянский титул, то его почтение ко мне дошло бы до обожания. И не только он, но и каждый простолюдин в стране проявлял бы относительно меня такия же чувства, даже и в том случае, если бы он был наилучшим продуктом всех времен и по уму, и по характеру, и по нравственным качествам, а я во всем этом оказался бы полным банкротом. Это будет продолжаться до тех пор, пока Англия существует на земле. С своим духом прорицательства я могу смотреть вперед, как она забывает таких мировых деятелей, как Гуттенберг, Уатт, Морз, Стефенсоф, Белль.

Король во все время обеда не говорил почти ничего, так как тут не разсуждалось ни о победах, ни о победителях, ни о поединках в кольчугах, и потому он счел за лучшее вздремнуть. Миссис Марко убрала со стола, поставила пиво, а сама села обедать отдельно, в то время, как мы толковали об интересующих нас делах, о наших занятиях, заработках и проч. По первому взгляду казалось, что в этом не большом данническом владении, лордом которого был король Багдемаг, дела шли не хуже, чем в моем собственном раионе.

У них практиковалась покровительственная система (протекционизм) в полной силе, тогда как мы старались постепенно ввести свободную торговлю и уже теперь были на половине пути к этому. Мы беседовали вдвоем с Доулэем, а другие только с жадностью вслушивались в наш разговор. Доулэй, разгорячонный этою беседою, уже чувствовал некоторое преимущество передо мною и стал мне предлагать вопросы, которые он считал крайне интересными.

- В вашей стране, братец, как велик заработок управляющого фермою, извощика, пастуха, свинопаса?

- Двадцать пять милльрэй в день; это составляет четверть цента.

Лицо кузнеца озарилось радостью. Он сказал:

- У нас заработок вдвое! А что у вас заработывает столяр, маляр, каменьщик, красильщик, кузнец, колесник и другие тому подобные мастеровые?

- Средним числом до 50-ти милльрэй - полцента в день.

- Го! Го! У нас они заработывают сто! У нас хороший мастеровой заработает цент в день! Я тут не считаю портного, но другие, все они заработывают по центу в день, а в хорошее время они заработывают еще более - да, до ста и десяти и даже пятнадцати милльрэй в день. Я сам плачу сто пятнадцать, бывают такия недели. Да здравствует протекционизм; чорт с ней с этою свободною торговлею.

И он посмотрел на все общество, с таким лицом, точно оно загорело от солнца; но я нисколько не был этим уязвлен. А теперь наступила моя очередь предлагать ему вопросы:

- Сколько вы платите за фунт соли?

- Сто милльрэй.

- Мы платим только сорок. А сколько вы платите за говядину и за баранину, когда вы ее покупаете? В этом-то и заключался для него удар; кузнец покраснел и потом ответил:

- Цены меняются, только немного: можно считать, что это стоит 75 милльрэй фунт.

- Мы платим 33. А что вы платите за яйца?

- Пятьдесят милльрэй за дюжину.

- Мы платим 20. А что вы платите за пиво?

- Это нам стоит 87 милльрэй за пинту.

- 900 милльрэй за четверик.

- Мы платим 400. А сколько вы платите за мужское холщевое платье?

- Тринадцать центов.

- А мы 6. А что стоит женское платье?

- Мы платим 8. 4. 0.

- Хорошо; заметьте разницу. Вы платите восемь центов и четыре милля, а мы платим только четыре цента. Я подготовлял ему таким образом почву и, наконец, сказал:

- Вот видите-ли, мой друг, что выходит из ваших больших заработков, о которых вы только что распространялись так много?

При этих словах я обвел все общество таким взором, в котором выражалось полное удовлетворение, так как я вполне одержал над ним победу и связал его по рукам и по ногам, а он этого даже и не заметил; я повторил еще раз:

- Что же выходит из вашего большого заработка? Мне кажется, что его не хватает даже на самое необходимое.

Но поверите-ли вы мне, он смотрел на меня с большим удивлением, вот и все! Он никак не мог понять этого вычисления и даже не знал, что попался в ловушку и даже не сознавал того, что был в ловушке. Я готов был положительно застрелить его из простого негодования. С недоумевающим взором и затуманенным умом он, наконец, сказал:

- Мне кажется, что я вас не понимаю! Доказано же, что наши заработки вдвое более твоих, как же это ты стоишь на своем? Или я не понимаю этого странного слова; по истине сказать, я в первый раз слышу это слово, как живу на свете по милосердию и провидению Божию.

Я был, действительно, поражен; частью меня удивила его непроходимая глупость, а частью и странное поведение его товарищей, которые сидели подле него и ничего не возражали; вероятно, они были одного с ним мнения, если только это можно было назвать мнением. Мои доводы были крайне просты и ясны; но их можно было еще более упростить? Как бы то ни было, но мне следует попробовать.

- Вот видите-ли что, брат Доулэй, ваши заработки более наших только номинально, но не фактически.

- Вот поймите же его! Вы сами согласились с тем, что у нас заработок двойной.

- Конечно, конечно, я вовсе и не отрицаю этого. Но и с таким высоким заработком вы ничего не сделаете. Тут главное дело заключается в том, сколько вы можете купить на ваш заработок; вот в чем и заключается главная идея. Если это правда, что у вас хороший мастеровой может заработать около трех долларов в полгода, а у нас один доллар семьдесят...

- Вот, вот вы опять говорите тоже, опять говорите...

- Не смешивайте, прошу вас, я никогда этого не отрицал. Но я говорю, то это совершенно так. На наш полудоллар можно купить больше, чем на ваш доллар, а поэтому здравый смысл и говорит, что наш заработок больше вашего.

Он удивленно посмотрел вокруг и сказал с видом отчаяния:

- Действительно, я никак не могу этого сообразить. Вы только что говорили, что наш заработок выше, а тут опять берете ваше слово назад.

- О, Боже мой, решительно, ваша голова не может этого переварить! Теперь посмотрите, - дайте я вам это иллюстрирую. Мы платим четыре цента за женское платье, а вы 8,4, что составляет более чем вдвое на 4 милльрея. Но сколько вы платите женщине, работающей на ферме?

- Прекрасно; но мы платим вдвое меньше: только одну десятую цента в день; и...

- Опять вы созн...

- Подождите! Вы видите, что это весьма простая вещь; теперь вы это хорошо поймете. Вот, например, у вас женщина должна работать 42 дня, чтобы купить себе платье, так как её дневной заработок 2 миллея в день, а, следовательно, ей придется работать семь недель. Если эта женщина купит себе платье, то на него уйдет весь её семинедельный заработок; у нас же такая женщина может купить себе платье и у нея еще останется двухъдневный заработок, на который она может купить себе еще что нибудь-другое. Теперь вы поняли меня?

Он посмотрел на меня и в его взоре выражалось сомнение; тоже сделали и другие. Я подождал, желая дать им подумать об этом. Наконец, Доулэй заговорил, как-то нерешительно:

- Но все же, вы не можете отрицать, что лучше заработать 2 милля, чем 1.

Но я не стал этого оспаривать и привел другой пример, и сказал:

- Предположим такого рода случай: один из ваших поденьщиков пойдет купить себе следующие припасы:

1 ф. соли.

Дюжину яиц.

Дюжину пинт пива.

1 четверик пшеницы.

1 холщевое платье.

5 фун. говядины.

5 фун. баранины.

Эти припасы обойдутся ему в 32 цента. За эти деньги он должен работать 32 дня, т. е. 5 недель и 2 дня. Но тут он отправится к нам и работает у нас за половинную плату, тогда он будет в состоянии купить все эти припасы за 14 ¹/₂ центов; эта сумма равняется сумме его заработка за 29 дней; следовательно, у него останется еще трехъдневный заработок, на который он может себе купить еще что-нибудь. Но посмотрим, сколько это составит в год. Он может в течение двух месяцев сберечь свой недельный заработок; ваш же рабочий не может отложить ничего; таким образом, у нашего рабочого в течение года скопятся сбережения - заработки за пять или за шесть недель, а у вашего не останется ни одного цента. Теперь, я думаю, вы поняли, что слова "высокий заработок" и "низкий заработок" одне только фразы, которые ничего не значат, пока вы не узнаете, кто может купить более на свой заработок.

Но тут опять явилось недоразумение.

Но в силу такого недоразумения опять мне пришлось уступить. Эти люди слишком высоко ценили "большой заработок"; они не принимали во внимание никаких последствий, а также и того, что можно было купить на этот высокий заработок. Они стояли за протекционизм и воображали, что именно благодаря ему, у них и практикуется такой большой заработок. Я доказывал им, что в течению двадцати пяти лет, заработок повышается только на 30%, а расходы на жизнь на 100%. Уже в то время, пока мы живем, заработок увеличился на 40%, а расходы увеличились гораздо более. Но мои доводы не имели для них никакого значения. Ничто не могло изменить такия странные убеждения.

Да, я мучился, чувствуя свое поражение, и что же из этого? Это все же не смягчало моих страданий. А если только подумать обо всех обстоятельствах! Первый государственный человек того времени, самый способный, самый сведущий в целом мире, самая гордая из всех некоронованных глав, какие когда-либо двигались между тучами какого-либо политического горизонта за целые столетия, сидел здесь, повидимому, пораженный аргументами какого-то невежественного деревенского кузнеца! И я видел, что и остальные были недовольны на меня! Я покраснел до корня волос, пока несколько не пришел в себя. Поставьте себя на мое место! Почувствуйте тот стыд, который чувствовал я, и вы были бы готовы провалиться сквозь землю. Да, такова природа человека! Но вот мало по малу я успокоился и обратился к моим собеседникам с следующею речью:

- Послушайте, братцы, можно сказать очень много любопытного относительно закона, нравов, обычаев и разных других вещей, если вы только поближе к ним присмотритесь; даже можно многое сказать относительно направления и прогресса человеческого мнения, а также и его движения. Бывают писанные законы и те исчезают, но есть и неписанные законы и те вечны. Возьмем, например, неписанные законы относительно заработка: говорят, что этот заработок постепенно повышается, проходя мало по малу через все столетия. И заметьте, как это делается. Мы знаем, каков теперь заработок, каков он был раньше и еще раньше. Мы знаем, какой был заработок сто лет тому назад и какой был за двести лет до нас; таким образом, мы можем высчитать заработок за сколько угодно столетий до нашего времени; для этого будет достаточно, если нам дадут закон прогресса и меру и степень периодического возрастания; итак, без помощи всякого документа, мы можем прекрасно определить, какой был заработок триста, четыреста и пятьсот лет тому назад. Но пойдем далее. Должны-ли мы остановиться на этом? Нет! Мы можем применить те же законы и к будущему: друзья мои, я могу вам сказать, какой будет заработок в будущем, в каком вам угодно году за несколько столетий вперед.

- Да. Я вам могу сказать, насколько увеличится заработок через семьсот лет; он увеличится в шесть раз против настоящого, даже здесь, в этом округе, рабочие на ферме будут получать 3 цента в день, а мастеровые 6 центов.

- Я хотел бы умереть и жить в то время! - прервал меня Смуг с выражением алчности в глазах.

- Но это еще не все; через двести пятьдесят лет после этого - будьте внимательны, прошу вас - заработок мастерового, - заметьте, это закон, а не предположение, - дойдет до двадцати центов в день.

Все бросили на меня взгляд удивления. Дикон, колесник, пробормотал, подняв и глаза и руки кверху:

- Более того, что следует теперь платить за три недели, тогда будут платить только за один день работы!

- Богатство! Настоящее богатство! - пробормотал Марко, тяжело дыша от сильного возбуждения.

- Заработки будут рости постепенно, мало помалу, именно, как растет дерево, а, наконец, еще через триста сорок лет вряд-ли найдется такая страна, где бы заработок мастерового был менее двух сот центов в день!

Это их положительно оглушило. По крайней мере, в течение двух минут ни один из них не мог перенести дыхания. Затем, угольщик сказал таким умоляющим голосом:

- О, как бы я хотел дожить до того времени, чтобы это увидеть!

- Да это графский доход! - воскликнул Смуг.

- Вы говорите графский доход? - сказал Доулэй; - можно говорить, что угодно, только не лгать; в королевстве Багдемага нет ни одного графа, у которого был бы такой доход. Графский доход - гм! Это доход ангела!

- Но что же станется со всеми этими заработками в те отдаленные дни, когда человек будет заработывать в одну неделю столько, сколько теперь заработывают в пять недель? Тогда явятся еще и другия удивительные вещи. Но скажите мне, брат Доулей, кто именно каждую весну назначает частный заработок для всякого рабочого, занимающагося тем или другим мастерством?

- Иногда суд, иногда городской совет; но больше всего магистрат. Вообще можно сказать, что магистрат назначает размер платы за работу.

- Но неужели один из этих несчастных не может просить о прибавке платы?

- Гм! Вот идея! Хозяин, платящий ему деньги, один имеет право вмешиваться в это дело.

- Настанет такое время когда, рабочие будут сами назначать себе размер платы и они войдут тогда в силу.

- Хорошия времена! Хорошия времена! Нечего сказать! - прошипел богатый кузнец.

нужно.

- Что?

- Это совершенно верно. Магистрат не будет иметь права принудить работать человека целый год, если он этого не желает.

- Нет, тут будет и закон и здравый смысл. В тот день человек не будет собственностью магистрата или хозяина. Рабочий будет иметь право уехать из города, когда ему вздумается, если только он найдет размер платы неподходящим! Его не могут уже засадить за это, выставить к позорному столбу.

- О, подождите, братец! Не хвалите этого постановления. Я думаю, что следует непременно его уничтожить.

- Весьма странная идея. А почему?

- Хорошо, я вам скажу почему. Всегда-ли человека выставляют к позорному столбу именно за уголовное преступление?

- Нет!

Но ответа не было. Я вернулся к своему первому пункту. Это было в первый раз, что кузнец не подготовился к ответу. Общество это заметило и вышел хороший эффект.

- Вы не отвечаете, братец. Вы только что прославляли позорный столб и крайне сожалели, что это будет уничтожено в будущем. Я полагаю, что позорный столб должен быть уничтожен. Какая польза в том, что какого-нибудь беднягу выставят к позорному столбу за какое-нибудь маловажное оскорбление, нанесенное им кому-либо и которое не имеет в мире никакого значения? Толпа же начинает выкидывать на его счет какие-нибудь шутки? Разве это не так?

- Да!

- Разве они не бросают в него грязью и не смеются до упаду, когда тот старается поднять другой ком и бросить в них?

- Да.

- Они бросают в него дохлыми кошками, не так-ли?

- Да.

свою удачу в делах или за что-нибудь иное - тогда в него полетят вместо грязи и дохлых кошек камни и кирпичи, не так-ли?

- В этом нет никакого сомнения.

- Он, конечно, будет изувечен на всю жизнь, не правда ли? Челюсти разбиты, зубы выбиты? Или нога сломана, заболит, придется ее отнять? Или выбит глаз, а не то и оба?

- Это все правда; Богу известно, что это правда.

- А если он непопулярен, то может даже быть убит тут на месте, не так-ли?

- Положим, например, что вы непопулярны или вследствие вашей гордости, или дерзкого обращения, или же вследствие подозрительного богатства, или же по какой-либо другой причине, возбуждающей зависть и неудовольствие между неимущим населением деревни, то неужели вы не будете считать большим риском заслужить такое наказание?

Доулэй заметно колебался. Я думал, что он был поражен; но он не выдал этого ни одним словом. Другие же заговорили с большим чувством. Они говорили, что достаточно видели такия зрелища, чтобы судить о том, что ожидаег тут человека и что они лучше согласились бы быть повешенными.

- Хорошо; теперь переменим предмет разговора; мне кажется, что я достаточно доказал, что позорные столбы должны быть уничтожены. Потом мне кажется, что некоторые из наших законов далеко неточны. Например, если я сделаю такой проступок, за который заслуживаю быть выставленным к позорному столбу и вы знаете, что я это сделал, а между тем молчите и не доносите на меня, то и вас тогда поставят к позорному столбу, если кто-нибудь донесет на вас.

Другие также с ним согласились.

- Хорошо; пусть будет так, если вы не согласны с моим мнением. Но тут еще есть одна статья, крайне неудобная. Скажем, например, что магистрат назначал размер платы мастеровому цент в день. Закон говорит, что если какой-нибудь хозяин осмелится, даже в виду слишком большого количества работы, заплатить что-нибудь свыше этого цента в день, даже если бы это случилось только один день, то и тогда оба, как хозяин, так и рабочий, должны быть за это наказаны; кроме того, будет наказан и тот, кто знал об этом и не донес. Теперь мне кажется крайне неудобным, Доулэй, и крайне опасным для нас всех, что несколько минут тому назад вы совершенно необдуманно заявили, что в течение недели вы заплатили цент и пятнадцать...

О, говорю вам, что это было полное поражение! Казалось, что их разорвет на части. Еще за минуту перед тем Доулэй сидел с самою безпечною улыбкою на устах, он, конечно, и не подозревал, что грянет гром и всех их обратит в прах.

Эффект был поразителен. Действительно, такой поразительный, что мне еще никогда не удавалось производить такого эффекта, а между тем я употребил на это так мало времени. Но через несколько минут я заметил, что уже слишком перестарался. Я хотел их только напугать, но никак не думал, что напугаю их до смерти, так как они были на волос от нея; все время они поддерживали необходимость позорного столба; но когда увидели, что это же наказание может угрожать и им, что теперь судьба каждого вполне зависела от меня, чужестранца, и что я могу донести на них, о, это было ужасно! Они не могли оправиться от страха и придти в себя. Все сидели бледные, жалкие, безмолвные, дрожащие! Все это было крайне неприятно... Я думал, что они станут просить меня хранить молчание; затем мы пожмем друг другу руки, выпьем за общее здоровье и всему будет конец. Нет; но видите-ли в чем было дело: я был чужестранец среди угнетенных и подозрительных людей, привыкших всегда извлекать выгоды из безпомощности и несчастий ближняго и никогда не ожидавших иного обращения, не только от своих самых близких друзей, но даже и от своей семьи. Вы думаете, что они стали упрашивать меня быть милостивым и великодушным? Конечно, им это было бы необходимо, но они не смели этого сделать.