Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава II. Гейдельберг.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава II. Гейдельберг. (старая орфография)

ГЛАВА II.
Гейдельберг.

Мы остановились в гостиннице близ железнодорожной станции. На другое утро, сидя в своей комнате в ожидании завтрака, мы были сильно заинтересованы сценою, происходявшей через улицу, перед подъездом соседней гостинницы. Прежде всего из дверей появилась особа, называемая portier (не следует смешивать с привратником; portier - есть нечто вроде помощника управляющого гостинницей), в новехоньком синем форменном платье, украшенном блестящими бронзовыми пуговицами, и с золотыми галунами на околышке фуражки и на обшлагах; мало того, на руках его красовались белые перчатки. Окинув глазом арену своих подвигов, он начал распоряжаться. Вбежали с ведрами, метлами и щетками две служанки и принялись скрести тротуар; тем временем две другия скребли четыре мраморные ступени, которые вели к двери подъезда. Затем, мы увидали, как несколько человек мужской прислуги вынесли большой ковер для покрывания лестницы. Ковер этот был отнесен в сторону, выбит, вытрепан и вычищен до позедней пылинки и затем унесен обратно. Медные прутья от ковра были тщательно вычищены и снова уложены на место. Затем явился целый отряд служителей, с горшками и кадками с цветущими растениями, и устроил около входной двери и крыльца что-то вроде непроходимого джунгля. Другие занимались украшением цветами и знаменами всех балконов; некоторые влезли даже на крышу и водрузили там на шесте какой-то большой флаг. Затем явились еще женщины и принялись опять за чистку тротуара; мраморные ступени были ими вытерты мокрою тряпкою и обметены начисто метелками из перьев. Потом вынесли широкий черный ковер и положили его на мраморных ступенях и поперек всего тротуара до самых тумб. Портье, присмотревшись к их работе, нашел, что ковер лежит недостаточно ровно; он приказывает исправить; прислуга прилагает все старания, выбивается из сил, но портье все недоволен. Наконец, он сам хватается за ковер, поправляет его, вытягивает, и наконец все сделано, как следует. Затем, вынесли узкий ковер ярко-красного цвета, развернули и положили его поверх черного, как раз посредине, Эта красная дорожка доставила портье еще более хлопот, чем черная, но он терпеливо трудился над ней, пока и она не легла вполне ровно по самой середине черного ковра. В Нью-Иорке все эти манипуляции непременно привлекли бы целую толпу любопытных, но здесь оне обратили на себя внимание всего с полдюжины мальчуганов, из которых некоторые были с ранцами на плечах и книжками в карманах, другие со связками в руках и все, ушедшие в созерцание, выстроились в ряд поперек тротуара. Вдруг один из них дерзостно перепрыгнул через ковер и занял позицию по другую его сторону. Такая непочтительность видимо разсердила портье.

Вслед за тем наступила минута ожидания. Хозяин гостинницы в парадном костюме, с непокрытой головой, расположился на нижней мраморной ступени, лицом к лицу с портье, стоявшим на другом конце той же ступени. Шесть или восемь лакеев, в перчатках, без шляп, одетых в самое белое белье, в самых белых галстухах и в самых лучших своих фраках с фалдами в виде ласточкина хвоста, толпились около своих начальников, оставляя, однако, дорожку, образованную ковром, свободною. Все они молчали и не двигались, пребывая в ожидании.

В другой открытой карете приехал великий герцог Баденский, статный мужчина в мундире, с красивою медною на голове каскою со стальным острием наверху. Наконец прибыли императрица германская и великая герцогиня Баденская в закрытой карете; оне прошли через всю группу низко склонившихся служителей и исчезли в подъезде гостинницы, дав нам возможность увидеть только их затылки, чем зрелище и закончилось.

Однако, вернемся к Гейдельбергу. Погода стояла ужасно жаркая. Поэтому мы оставили низменную часть города и переселились в гостинницу "Замок", расположенную на холме, повыше развалин замка.

Гейдельберг лежит в устьях узкого ущелья, имеющого форму пастушеского посоха; если взглянуть вверх по ущелью, то легко заметить, что оно мили на полторы тянется почти по прямой линии, затем круто поворачивает вправо и исчезает. Ущелье это, на дне которого бурлят быстрые воды Неккара, ограждено двумя длинными, крутыми скалистыми стенами в тысячу футов высотою, покрытыми лесом до самого верха, за исключением одной части, где лес вырублен и почва возделана. Стены эти, точно отрубленные при входе ущелья, образуют два смелых, кидающихся в глаза, мыса, между которыми и расположен Гейдельберг; от их подножия раскинулась необозримая долина Рейна, по которой сверкающими извилинами несется Неккар, скрываясь в туманной дали.

Если же мы обернемся и посмотрим вверх по ущелью, то прежде всего направо мы увидим гостинницу "Замок", стоящую у самой пропасти, на дне которой виднеется Неккар; крутой спуск до такой степени густо зарос всевозможною растительностью, что не видно ни клочка голой скалы. Самое здание имеет весьма живописный вид: можно подумать, что оно поставлено на полку, прилепленную к горе; благодаря своей изолированности и снежной белизне, оно резко бросается в глаза на фоне зеленой листвы.

Гостинница наша отличалась особенностью, которая была для меня положительно новостью; особенность эта, которую, по моему мнению, не мешало бы применять при всяком здании, построенном на высоте, командующей над прилегающей местностью, состоит в целой серии стеклянных галлерей, ; на каждые две комнаты, т. е. на спальню и гостиную, приходится одна такая галлерея. Оне имеют вид длинных, узких и высоких клеток, подвешенных к стене здания. Мое помещение было угловое и поэтому имело две клетки: одну - на север, другую - на запад.

Из северной галлереи открывался вид вверх, из западной - вниз по ущелью Неккара. Нельзя себе представить насколько прекрасен и привлекателен был вид с западного балкона. На разстоянии ружейного выстрела, из массы яркозеленой листвы поднимались громадные руины Гейдельбергского замка, этого Лира неодушевленной природы с зияющими арками, обвитыми плющем, зубцами и полуразвалившимися башнями; покинутого, развенчанного. поврежденного бурями, но все-таки величественного, все-таки прекрасного. Какое чудное зрелище, когда солнечный луч заката, скользнув по густо покрытым деревьями скатам, вдруг разобьется по ним и как бы обольет их огненной струей, а все смежные группы зелени остаются в глубокой тени.

За замком поднимается высокий куполообразный, заросший лесом холм; за ним другой, еще выше, еще величественнее в своих очертаниях.

Внизу под замком виднеются бурые крыши жмущихся друг к другу городских построек. Вот два старинных моста, живописно перекинутых, через реку. За ними перспектива расширяется. Через ворота между двумя стоящими, подобно часовым, мысами вы видите обширную уходящую в даль долину Рейна, переливающую всеми тонами красок, постепенно, как бы расплывающуюся и, наконец, сливающуюся с туманным горизонтом.

Первую ночь, проведенную нами здесь, мы рано легли спать. Но через два или три часа я проснулся и долго лежал, прислушиваясь к какому-то мягкому звуку, похожему на звук дождевых капель, ударяющих в балконные стекла. Я так сперва и подумал, что это был дождь, но потом оказалось, что шум производить неугомонный Неккар, который где-то там, далеко внизу, силится прорвать свои скалистые оковы. Я встал и вышел на западный балкон; предо мною открылась поразительная картина. Глубоко внизу, под темною массою замка, лежал вытянувшийся вдоль реки город; запутанная паутина его улиц обозначалась мерцающими огнями, на мостах огоньки эти тянулись прямыми линиями, а отблески от них светлыми пятнами ложились на воды в темных пространствах между мостовыми арками; а дальше, на границах этой прекрасной картины горело, потухало и вновь зажигалось безчисленное множество как бы новых огоньков, которые, казалось, покрывали собою целые десятины земли; казалось, что здесь были разсыпаны алмазы со всего света. Не мог я и подозревать прежде, что полмили железнодорожного полотна с тремя парами рельс могут произвести подобный световой эффект.

Кто будет судить о Гейдельберге и его окрестностях на основании впечатления, вынесенного днем, тот скажет, что нет равного по красоте зрелища, но когда он увидит тот же Гейдельберг ночью, при мягком свете млечного пути, на фоне мерцающих и дрожащих огоньков, вспыхивающих на рельсах, то нет сомнения, что он попросит отсрочки, чтобы обдумать свой приговор

Никто еще не пробовал блуждать в густых чащах, которыми поросли все эти холмы близ Неккара до самой вершины. Дремучий лес всех стран имеет в себе что-то чарующее; но немецкия легенды и сказки о феях увеличивают это очарование вдвое. Оне всякую местность населяют гномами, карликами и всевозможными таинственными и сверхъественными существами. В тот момент, когда я писал эти строки, я был под таким впечатлением этих легенд, что временами мне казалось, что я сам верю в существование фей и гномов.

возбужденному моему воображению стали показываться то там, то сям в темных колоннадах леса какие-то перепархивающия существа. Место было как бы нарочно выбрано для такого случая. Это был сосновый лес с таким толстым и мягким ковром побуревшей хвои, что шум шагов едва был слышен и я шел как бы по шерсти; стволы были круглы и прямы, как колонны, и стояли близко друг к другу; до высоты около 25 футов они были лишены ветвей, а выше образовывали такую густую сеть, что через нее не проникал ни один солнечный луч. Снаружи мир был залит солнцем, но здесь царили таинственный полумрак и такая глубокая тишина, что мне казалось, будто я слышу свое собственное дыхание.

Я стоял уже около десяти минут, очарованный прелестью этого места, как вдруг, точно с тем, чтобы довершить иллюзию сверхъестественного, как раз над моей головой закаркал ворон. Я вздрогнул, но сейчас же разсердился сам на себя. Взглянув вверх, я увидел ворона, сидящого на ветке над моей головой и глядящого на меня. Во мне поднялось то же самое чувство стеснения и обиды, какое бывает, когда заметишь, что кто-нибудь чужой тайно наблюдает за тобой и мысленно осуждает тебя. Я глядел на ворона, ворон глядел на меня. Несколько секунд продолжалось молчание. Затем птица переступила несколько по ветке, как будто с тем, чтобы занять более удобный пункт для наблюдений, приподняла свои крылья, низко опустила между плеч голову, вытянув ее по направлению ко мне, и каркнула вторично; карканье это было явно оскорбительного свойства. Если бы ворон говорил по-английски, то и тогда он не сказал бы яснее, чем теперь на своем родном языке: "Эй, чего тебе здесь нужно?" Я почувствовал себя в таком же глупом положении. Как если бы был пойман и уличен в каком-нибудь некрасивом поступке. Однако же, я молчал; я не хотел входить в препирательства с вороном. А противник, с крыльями все еще поднятыми, с опущенной головой и пронзительными, яркими глазами, устремленными все время на меня, подождал с минуту, а затем кинул мне еще два-три ругательства, которых я не понял, хотя и знал не мало таких слов, которые не употребительны в церковном языке.

с большим увлечением, вследствие чего прилетел и второй. Оба сели рядышком на одной ветке и принялись разсматривать меня так же непринужденно и оскорбительно, как если бы они были великими натуралистами и разсматривали бы новый вид какого-нибудь клопа. Положение становилось все более и более затруднительным. Они призвали еще третьяго товарища. Это было уже слишком! Я видел, что преимущество на их стороне и решил выпутаться из затруднения бегством. Они торжествовали мое поражение точно так же, как бы сделали это на их месте многие неразвитые люди. Они смеялись надо мной (потому что и ворон может смеяться точно так же, как человек), делали в догонку мне различные обидные замечания, пока не потеряли меня из виду. Правда, они были не больше как воронами, и хотя я не придавал значения тому, что они думали обо мне, но когда хоть бы даже ворон начнет кричать вам вслед: "Что за шляпа! Эй, скинь свой жилет!" и тому подобные вещи, то это все-таки оскорбляет и сбивает вас с толку, и не помогут тут никакие доводы и аргументы.

Животные, без сомнения, разговаривают между собою. Вопрос этот уже давно решен; но я полагаю, что есть немного людей, которые понимают их разговор. Я знал всего одного такого человека. Я говорю, что он умел понмать их, потому что он сам рассказывал мне об этом. Это был простодушный средних лет рудокоп, живший долгое время в уединенном уголке Калифорнии, среди деревьев и гор, изучивший обычаи и привычки единственных своих соседей - зверей и птиц до тех пор, пока не убедился, что в состоянии понимать всякий звук, изданный ими. Звали его Джим Бэкер. По словам этого Джима Бэкера, не все животные одинаково развиты, некоторые из них употребляют только самые простые слова и вряд ли способны на сравнение или какой-нибудь цветистый оборот речи. Наоборот, у других запас слов весьма велик, языком они владеют в совершенстве, а выговор правилен и изящен; такия животные и говорят больше всего; они любят поговорить и, сознавая в себе талант, не прочь "щегольнуть" им. Бэкер говорил, что после долгих и тщательных наблюдений он пришел к тому заключению, что синия сойки лучшие говоруны из всех птиц и зверей. Он говорил:

И не только какими-нибудь общими местами, нет, она говорит красноречиво, литературно, мало того, она не прочь употребить и метафору, да, метафору! Что же касается до искусства владеть языком, то вряд ли вы увидите сойку, которая полезла бы в карман за словом. Никто еще не видал этого. Речь у них так и кипит! При этом вот что еще: я долго наблюдал и утверждаю, что ни одна птица, или корова, или кто другой, незнакомы так хорошо с грамматикой, как синяя сойка. Быть может, вы скажете, что и кошка хорошо знает грамматику. Да, знает и кошка; но посмотрите на нее, когда она взволнована; послушайте их, когда оне ночью перетрясают друг другу шкуру на крыше, и вы услышите такую грамматику, что у вас барабанная перепонка лопнет. Незнакомые с этим делом говорят, что это не что иное, как дьявольский шум, который поднимают дерущияся кошки, но это неправда; это происходит оттого, что кошки забывают тогда о грамматике. Я никогда или же очень редко замечал, чтобы синяя сойка забыла грамматику, а если и случался такой грех, то она конфузилась, как человек, она немедленно снималась и улетала.

"Быть может, вы будете говорить, что сойка все-таки не более, как птица. Ваша правда, да, она птица, хотя бы уже потому, что покрыта перьями и, быть может, не принадлежит ни к какой церкви; но, с другой стороны, она такое же человеческое существо, как и вы сами. И я скажу вам, почему. Потому что способности, инстинкты, чувства и интересы сойки захватывают положительно все на свете. У сойки не более принципов, чем у любого конгрессмена. Сойка готова солгать, сойка готова украсть, обойти, изменить; в четырех случаях из пяти сойка отречется от самых торжественных своих обещаний. Святость обязательств, это такое понятие, которое никоим образом не укладывается в голове сойки. Наконец, в довершение всего, есть и еще пункт; в божбе сойка превзойдет любого джентльмена из рудника. Вы скажете, что и кошка умеет божиться. Да, может и кошка; но затроньте только сойку, и куда вашей кошке! Ужь вы не говорите мне, я понимаю толк в этих вещах. А вот еще обстоятельство: в брани, в хорошей сильной брани, сойка далеко опередит человека, хоть бы самого богослова. Да, сэр, в сойке отражается все, что есть в человеке. Сойка кричит, сойка смеется, сойка чувствует стыд, сойка действует с разсуждением по заранее обдуманному плану, сойка критикует, любит сплетни и скандалы, обладает юмористической жилкой, сойка не хуже, а, быть может, даже лучше, чем вы сами, понимает, когда она сделала глупость. Если сойка не человек, то во всяком случае отлично им притворяется, вот и все. Сейчас я разскажу вам истинное происшествие с одной из этих птиц".