Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава ХIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава ХIII. (старая орфография)

ГЛАВА ХIII.

Возвратившись в гостинницу, я завел педометр и, установив его на нуле, положил себе в карман, так как назавтра мне предстояло взять его с собою и наблюдать по нем пройденное нами пространство. Работа, заданная нами этому инструменту в истекший день, не особенно была для него утомительна.

В 10 часов мы были уже в постели, так как на следующий день мы решили встать на разсвете и как можно раньше выступить в обратный путь по направлению к дому. У меня горел еще огонь, когда Гаррис давно уже спал. Я вообще ненавижу людей, которые скоро засыпают: в этом я вижу не то оскорбление, не то просто наглости, но во всяком случае что-то обидное;и то, и другое снести, конечно, не легко. Я лежал в кровати разобиженный и старался заснуть, но чем больше старался, тем более сон уходил от меня. Один на один с плохо переваренным обедом я чувствовал себя таким одиноким, таким покинутым в этой темноте. Мозг мой начал работать; в голове носились какие-то обрывки мыслей; мысль моя, с удивительною быстротою переходя от одного предмета к другому, ни на чем не могла остановиться. По прошествии часа в голове у меня получился настоящий хаос и сам я измучился до последней крайности.

Однако, усталость была настолько сильна, что стала, наконец, иметь перевес над нервным возбуждением. Воображая себя бодрствующим, на самом деле я впал в какое-то забытье, из которого по временам внезапно выходил от нервного сотрясения, что производило иллюзию падения в пропасть. Провалившись таким образом раз восемь или девять и сделав открытие, что столько же раз одна половина моего мозга погружалась в сон, чего не знала другая, бодрствовавшая и боровшаяся со сном половина, я начал, наконец, забываться; промежутки безсознательности делались все чаще и продолжительнее, словом, я впал в дремоту, которая, без сомнения, скоро перешла бы в крепкий, освежающий сон без всяких сновидений, как вдруг... что бы это могло быть?

Насколько позволяло притупленное сном сознание, я снова, возвратился к жизни и начал прислушиваться. Вот из бесконечно далекого разстояния идет что-то такое, что все ростет и ростет и кажется мне ощущением чего-то, но вот оно приближается и оказывается звуком. Звук этот слышится уже в миле разстояния. Не отголосок ли это бури? Вот он еще ближе; до него не более четверти мили. Не лязг ли это и грохот отдаленных машин? Нет, вот он еще ближе; не мерный ли это шаг проходящого войска? Но звук все приближается и приближается; он уже в комнате. Ба, да ведь это мышь грызет где-то дерево! Так вот из-за какой безделицы и почти не дышал все это время.

Делать нечего, что прошло, того не воротишь, я поспешно закрываю глаза и стараюсь наверстать потерянное. Такова была моя, если можно так выразиться, безсознательная мысль. Однако же, против воли и вряд ли даже сознавая это, я начинаю напряженно прислушиваться к работе мышиных зубов; мало того, я считаю эти неприятные скрипящие звуки. Скоро я совершенно измучился своим занятием. Быть может, я и выдержал бы эту пытку, если бы мышь скребла безостановочно, но в том-то и дело, что она поминутно останавливала свою работу, и в эти промежутки напряженного ожидания и прислушивания я страдал еще сильнее, чем от самого звука. Мысленно я предлагал за нее вознаграждение, сначала пять, потом шесть, семь, десять долларов и т. д., пока не дошел до такой суммы, которая оказалась свыше моих сил. Я попробовал, так сказать, наглухо зарифить себе уши, я комкал свои ушные раковины, складывал в несколько раз и затыкал ими ушные отверстия - ничто не помогало; вследствие нервного возбуждения слух мой так обострился, что уподобился микрофону и я продолжал слышать ненавистный мне звук, несмотря ни на какие затычки.

Досада моя перешла в ярость. Я кончил тем, чем всегда кончают и кончали в данном положении все люди, начиная с Адама, словом, я решил прогнать проклятую мышь, запустив в нее, чем попало. Спустив руку к полу, я нащупал свои дорожные башмаки; сев на постели, я стал прислушиваться, чтобы точнее определить направление, откуда шли звуки. Но сделать этого я не мог, звук был так же неуловим, как и голос сверчка, которого там-то именно и не оказывается, откуда слышится его голос и где наверняка разсчитываешь поймать это.

Наконец, я со злости изо всей силы швырнул башмаком на удачу. Башмак ударился в стену как раз над Гаррисом и затем свалился ему на голову; я никак не предполагал, что могу забросить башмак так далеко. Гаррис проснулся, чему я сначала очень обрадовался, пока не увидел, что он нисколько не разсердился; это было весьма неприятно. Гаррис скоро опять заснул, вслед затем принялась и мышь за прерванное занятие. Мною овладел вторичный приступ ярости и, как мне ни жаль было вторично будить Гарриса, но грызня так сильно тревожила меня, что пришлось запустить и другим башмаком. На этот раз я попал в одно из двух находившихся в комнате зеркал и разбил его; само собою разумеется, что мне посчастливилось угодить в самое большое. Гаррис проснулся, но опять не выразил своего неудовольствия, что разсердило меня еще больше. Я решил, что лучше перенесу какие угодно муки, но в третий раз его уже не потревожу.

Мышь тем временем замолкла, и я начал уже было забываться сном, как вдруг забили часы; я считал, пока они не кончили, а затем задремал вновь, но начали бить другие часы; я считал и эти удары. Наконец, послышались нежные, мелодические звуки, издаваемые из труб ангелами, стоящими на часах городской ратуши. Никогда раньше я не слыхал ничего более приятного, таинственного и привлекательного, но когда оба протрубили целых четверть часа, то мне подумалось, что это уже слишком. Словом, всякий раз, как только я начинал засыпать, меня пробуждал какой-нибудь новый шум. И всякий раз, как я просыпался, я не находил своего одеяла и был принужден нагибаться и шарить по полу в поисках за ним.

Наконец, сон оставил меня, и я убедился, что разгулялся окончательно и безнадежно. Притом еще меня трясла лихорадка и ужасно хотелось пить. Быть может, я долго еще мучился бы подобным образом, если бы мне не пришло в голову, что гораздо лучше будет одеться и выйти на свежий воздух в парк, умыться там у фонтана и с трубкою в зубах подождать, пока не пройдет эта ночь.

Я не сомневался, что сумею одеться и в темноте, не разбудив Гарриса. Правда, сапоги свои я разбросал в погоне за мышью, но в такую теплую летнюю ночь годятся и туфли. И вот я осторожно поднялся с постели и начал разыскивать свою одежду. Один носок я уже нашел, но все усилия разыскать другой были напрасны. Однако же, найти его было необходимо, и вот, осторожно, на руках и коленях, с одною ногою, обутою в туфлю, а другую туфлю держа в руке, пополз я по полу и начал осторожно шарить руками, но с тем же успехом. Расширив круг своих действий, я настойчиво продолжал поиски, но как трещал пол при каждом давлении на него моего колена! что за шум поднимался всякий раз, как мне случалось натолкнуться на какой-нибудь предмет. Тогда я приостанавливался и задерживал дыхание, пока не удостоверялся, что Гаррис спит, затем полз далее. Я шарил повсюду, но носок не находился; единственно, что попадалось мне под руку - это мебель. Насколько я мог вспомнить, в комнате, когда я ложился спать, мебели было совсем не так много; теперь же комната просто кишела мебелью, особенно стульями, которые то и о них своей головой. Моя ярость все росла и росла, и не мало проклятий сорвалось у меня с губ, пока я ползал таким образом по полу.

Наконец, в припадке безсильной злобы я решился идти без носка; поднявшись на ноги, я направился прямо к двери, как вдруг передо мною неожиданно предстало мое собственное изображение, тускло отразившееся в неразбитом еще зеркале. На мгновение у меня захватило дух; когда я пришел в себя от неожиданности и сообразил, что в довершение всего я умудрился еще заблудиться и положительно не в состоянии ориентироваться, то ярость моя дошла до такой степени, что для успокоения мне пришлось посидеть немного на полу. Если бы в комнате было всего одно зеркало, то оно, вероятно, помогло бы мне ориентироваться, но их была пара, что было также скверно, как если бы их была целая тысяча; к тому же зеркала находились у противоположных стен комнаты. Конечно, я мог бы руководствоваться окнами, которые представлялись мне неясными, туманными пятнами; но дело в том, что я до того смешался, что видел их совсем не там, где они были в действительности, и только путался еще больше.

Я сделал шаг в другом направлении и уронил зонтик, который, упав на твердый непокрытый ковром пол, произвел шум, как от пистолетного выстрела. Стиснув зубы и затаив дыхание, я стал прислушиваться, - Гаррис не шевелился. Я поднял зонтик и осторожно опять поставил его к стене, но только-что отнял от него руку, как он снова, разъехавшись, упал на пол и наделал не меньшого треску. Я весь съежился и в молчаливой ярости стал опять прислушиваться, - слава Богу, все спокойно. С мельчайшими предосторожностями вторично я принялся устанавливать зонтик на прежнее место, но как только отнял руку, он снова упал.

Я был доведен до последних пределов бешенства, и не будь в этой обширной, уединенной комнате так темно, так страшно, так торжественно-тихо, я, без сомнения, разразился бы одним из тех выражений, которые, попав на страницы учебника для воскресных школ, могут серьезно повредить распространению подобной книжки. Если бы умственные способности мои не были затемнены всеми этими неприятностями, то, конечно, я придумал бы что-нибудь более умное, нежели мои усилия установить этот проклятый зонтик на скользком, как стекло, немецком полу в совершенно темной комнате, тем более, что это легко можно бы было отложить и до наступления дня и избежать таким образом четырех неудач. Мне оставалось одно утешение - Гаррис все время лежал спокойно и не шевелился, очевидно, он и не просыпался.

Зонтик нисколько не помог мне ориентироваться; в комнате стояло целых 4 зонтика, и все одинаковые. Мне пришло в голову, что, идя ощупью по стене, я могу найти и дверь. Поднявшись на ноги, я приступил к выполнению своего предприятия, при чем тотчас же столкнул со стены какую-то картину. Картина была не велика, но шуму наделала не меньше, чем целая панорама. Гаррис даже не пошевелился; но если дело пойдет у меня также и со всеми остальными картинами, то нет сомнения, что я его разбужу. Лучше попробовать как-нибудь иначе. А сначала следует найти стол короля Артура, кстати, он все время попадался мне под руки, и сделать его операционною базою поисков за собственною своею постелью; если я найду постель, то найду и был найден, хотя и не без ущерба для моей головы; потерев ушибленное место, я встал на ноги и с вытянутыми руками и растопыренными пальцами, стараясь сохранить равновесие, я двинулся для новых открытий. Под руки мне попался стул, затем стена, затем еще стул, за стулом диван, затем альпеншток, затем другой диван; это последнее обстоятельство удивило меня, так как я твердо помнил, что в комнате стоял всего один диван. Я снова разыскал стол и начал поиски на-ново; нашел еще несколько стульев.

Только тогда мне пришла в голову мысль, которой следовало бы придти раньше, а именно, что круглый стол не может служить для меня операционной базой. Тогда я двинулся вперед на удачу и, блуждая среди хаоса стульев и диванов, попал, наконец, в какую-то неизследованную еще область, где и столкнул подсвечник, стоявший на предкаминной полке; схватившись за подсвечник, я столкнул лампу; схватившись за лампу, я столкнул графин, который покатился с ужасным звоном. "А, наконец-то я нашел тебя, - подумал я про себя, - а ведь он все время чуть ли ". В это мгновение проснувшийся Гаррис во все горло закричал: "Убийцы, воры! - а затем добавил: Да я совершенно мокрый!"

Эти крики разбудили весь дом. Прежде всего прибежал со свечею в руках в белом длинном ночном одеяний мистер X; за ним тоже со свечкой прилетел и молодой Z; из другой двери появилась целая процессия со свечами и фонарями; здесь были и хозяин гостинницы и два немца постояльца и горничные - все в ночных костюмах.

человека, стоял стул, около которого я, как какая-нибудь планета, и прокружился чуть не половину ночи.

После того, как я объяснил в чем дело, хозяин и его спутники ушли, а мы четверо занялись приготовлениями к завтраку, так как уже занималась заря. Взглянув случайно на свой педометр, я нашел, что сделал за эту ночь сорок семь миль. Обстоятельство это не особенно, впрочем, меня огорчило, так как для чего же я сюда и приехал, как не для странствования пешком.