Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава XVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XVIII.

Утром, по прекрасному немецкому обычаю, мы завтракали в саду под деревьями. Воздух был напоен запахом цветов и различных диких животных, так как все живые представители зверинца таверны "Натуралист" собрались около нас. Повсюду стояли большие клетки, в которых порхали и щебетали различные чужеземные птицы; другия еще большие клетки и загородки из проволочной сетки были полны четвероногими как туземными, так и иноземцами. Несколько животных бродило на свободе, не выказывая ни малейшей дикости. Повсюду шныряли длинноухие кролики, то и дело подбегавшие к нам и обнюхивавшие наши башмаки; по дорожкам расхаживал олень с красной лентой на шее и смело разглядывал нас; большие стаи цыплят и голубей точно просили, чтобы мы дали им крошек, а бедный старый безхвостый ворон прыгал тут же с таким смущенным видом как будто бы говорил: "Не обращайте пожалуйста внимания на мой недостаток, подумайте, как бы вы чувствовали себя на моем месте; и будьте великодушны". Когда он замечал, что мы начинаем обращать на него черезчур уже большое внимание, он спешил спрятаться и сидел в своей засаде пока не убеждался, что внимание наше обратилось на что-либо иное. Никогда раньше не приходилось мне видеть такое болезненно впечатлительное существо из разряда безсловесных животных. Баярд Тэйлор, который умел толковать неясный язык животных и лучше других людей понимал нравственный их характер, без сомнения, нашел бы способ хоть на время утешить этого старого бедняка и заставить его позабыть свои печали, но мы не владели его благородным искусством, почему и предоставили бедного ворона угнетающим его заботам.

После завтрака мы лазили на холм и посетили древний замок Гиршгорн и лежащия неподалеку развалины церкви. Здесь мы осматривали интересные старинные барельефы, находящиеся на одной из внутренних стен церкви и изображающие владельцев Гиршгорна в полном вооружении и жен их в живописных придворных костюмах средних веков. Барельефы эти сильно пострадали и находятся в запущении, так как последний из Гиршгорнов умер около ста лет тому назад и в настоящее время нет никого, кто заботился бы об этих памятниках вымершого рода. В часовне находится каменная колонна, имеющая подобие винта, и капитан, конечно, не упустил случая рассказать нам по этому поводу легенду. Не помещаю здесь его рассказа, так как в нем я не нахожу ничего замечательного, исключая разве того, что герой легенды скрутил эту колонну винтом собственными руками, и притом еще за один прием. Все остальное в этой легенде весьма сомнительно.

С отдаления, например, если смотреть на него с какого-нибудь пункта, лежащого вниз по реке, Гиршгорн еще живописнее. Его громоздящияся друг на друга бурые башни, высоко поднимающияся над зеленой вершиной холма, его старые стены с полуразвалившимися бойницами, сбегающия по покрытым травою склонам и теряющияся среди моря зелени, представляют восхитительную картину, от которой с трудом отрывается глаз.

Из церкви мы спустились по крутой каменной лестнице, извивавшейся в узком проходе, образованном грязными, скученными домиками деревенского предместья. Предместье это битком набито уродливыми, нахальными, перемигивающимися друг с другом, нечесанными идиотами, которые протягивали к нам свои руки и шапки и жалобно просившими милостыни. Понятно, не все жители в этом предместье идиоты, но таковыми казались, что впоследствии и подтвердилось, все те, которые просили милостыню.

Мне пришло в голову доехать на лодке до Неккарштейнаха, следующого города вниз по реке; тотчас же во главе своего отряда я отправился на берет и обратился к одному из рыбаков с вопросом, нельзя ли нанять у него лодку. Как мне казалось, я говорил ему на самом лучшем немецком языке, можно сказать даже, на языке людей высшого, придворного круга, по крайней мере, я старался говорить именно так, и тем не менее крестьянин не понял меня. Я переиначивал свой вопрос и так и этак, но с тем же успехом. Он никак не мог взять в толк, чего я хочу от него. В это время подошел мистер X., обратился к тому же самому человеку и, смотря ему прямо в глаза, быстро и самым уверенным тоном произнес следующую фразу:

- Can man boat достать here?

Лодочник тотчас же понял и отвечал. Я без труда объясняю себе, почему лодочник так легко понял эту своеобразную фразу, дело в том, что в ней все слова, за исключением слова "достать", одинаково выговариваются и имеют одинаковый смысл как на немецком, так и на английском языках. Но меня сильно удивило, как это ему удалось понять и другую фразу мистера X., о которой будет сказано ниже.

В то время, как мистер X. куда-то ушел, я опять обратился к лодочнику и спросил его, не может ли он достать какую-нибудь доску и устроить из нея добавочное сиденье. Я говорил на чистейшем немецком наречии, но с таким же успехом я мог бы говорить с ним и на чистейшем наречии чоктов, результат был бы один и тот же. Собеседник мой напрягал все усилия, чтобы понять меня; он мучился до тех пор, пока я, увидев всю безполезность его стараний, не сказал:

- Ну, прекратите свои усилия, мне уже ничего не надо.

Но вот подошел к нему мистер X. и смело сказал:

- Maohen Sie одну плоскую доску.

Пусть моя эпитафия будет состоять из одной только правды, если лодочник, выслушав это, тотчас же не ответил, что он пойдет и принесет требуемую доску, как только закурит трубку, которую он в то время набивал.

Впрочем, лодочнику не пришлось ходить за доской, потому что мы изменили свое намерение относительно найма лодки. Обе фразы мистера X. приведены мною буквально. В первой из них четыре слова из пяти случайно оказались принадлежащими как к английскому, так и к немецкому языку; но во второй фразе из пяти слов ее составляющих, три слова были исключительно английскими, остальные же два слова хотя и были немецкими, но не имели в данном случае никакого отношения к смыслу фразы.

X. и всегда говорит с немцами по-английски, но старается при этом коверкать свои фразы, составлять их шиворот на выворот, чтобы конструкция их походила на немецкую, и время от времени вставляет в них немецкия слова, не заботясь особенно об их смысле. И тем не менее его везде понимают. Он сумел заставить понимать себя даже плотовщиков, говорящих на особом жаргоне, перед которыми пасует сам молодой Z., студент германского университета. К слову сказать, X. говорит всегда чрезвычайно уверенно, быть может, и это помогает ему. Возможно, впрочем, что жаргон плотовщиков есть не что иное, как platt-deutsch, вследствие чего для них английский язык более родствен, чем для всех остальных немцев. Люди, весьма посредственно знающие немецкий язык, довольно легко читают прекрасные сказки Фрица Рейтера, написанные им на наречии плат-дейтш, там как большинство слов в них английския. С своей стороны я даже полагаю, что это и есть то самое наречие, которое принесли с собой в Англию наши предки саксонцы. При случае я поговорю об этом с филологами.

Тем временем рабочие хотели приступить к исправлению плота, но казалось, что никакой течи в нем не было; то, что помощник капитана принял за пробоину, был просто промежуток между бревнами, промежуток, которому и следовало там быть и который не представлял ни малейшей опасности; в пробоину же он обратился единственно вследствие возбужденной фантазии помощника. Поэтому мы снова перешли на наш плот и доверчиво пустились в дальнейшее плавание без всяких исправлений.

В то время как плот наш безшумно скользил мимо восхитительной панорамы берегов, мы занимались сравнением немецких обычаев с обычаями других стран.

Теперь, когда несколько месяцев спустя, я пишу эти страницы, я вижу, что каждый из нас при самых добросовестных наблюдениях и разспросах, при самом тщательном записывании изо дня в день всего замеченного, тем не менее во многом впадал в заблуждение. И в этом нет ничего удивительного; в некоторых странах чрезвычайно трудно получить верные сведения.

всех и каждого, и вот что я узнал:

1) Корпорация эта называется Прусской, так как к ней могут принадлежать только одни пруссаки.

2) Она называется Прусскою без всякого достаточного основания, а единственно вследствие обычая присвоивать для каждой корпорации название по одной из областей Германии.

3) Она даже вовсе не называется Прусской корпорацией: она называется корпорацией Белых Шапочек.

4) Всякий студент, родившийся в Германии, может поступить в нее.

5) В нее может поступить каждый студент, родившийся в Европе.

6) Всякий студент-европеец по рождению может поступить в нее, за исключением француза.

7) Каждый студент может поступить в нее без различия национальности.

8) Ни один студент низкого происхождения не может принадлежать к ней.

9) Ни один студент не может быть принят, если он не докажет, что три поколения его предков были дворянами.

10) Дворянство не составляет необходимого условия для вступления в эту корпорацию.

11) К ней не может принадлежать бедный студент.

12) Деньги не играют здесь никакой роли; о них не может быть и речи.

бы с самого начала, если бы был с ними знаком. Но даже и здесь я встретился с затруднениями. Как я заметил, иные вопросы по этому поводу оставались темными, даже для некоторых членов корпорации. Это и понятно; в любой из корпораций мало найдется таких членов, которые бы звали все о своей корпорации. Что же касается до прочих жителей Гейдельберга как мужчин, так и женщин, то я сильно сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них сумел точно и с уверенностью ответить на три из пяти вопросов., которые бы мог предложить им иностранец по поводу корпорации Белых Шапочек; можно смело держать пари, что даже на три вопроса в двух случаях получится неверный ответ.

В Германии весьма распространено обыкновение раскланиваться с незнакомыми людьми как садясь за стол, так и выходя из-за стола. Иностранца первое время эти поклоны просто лишают самообладания, так что от замешательства он чуть со стула не падает, но зато впоследствии обычай этот, обыкновенно, нравится. К поклонам этим не трудно привыкнуть настолько, что они перестают уже удивлять вас; вы даже привыкаете быть постоянно на чеку, чтобы заметить их и во-время ответить в свою очередь поклоном; трудность здесь состоит в том, чтобы решиться самому первому раскланиваться в незнакомом обществе; особенно это трудно для людей застенчивых. Каждый думает, "что, если я поклонюсь этим дамам и господам, а они, вдруг, сочтут меня за невежду, незнающого обычаев их страны, и не ответят мне тем же, что со мной будет, если я только не умру тут же на месте?". Поэтому-то многие и не рискуют и высиживают все время, пока тянется обед, предоставляя другим вставать из-за стола первыми и отвешивать им поклоны. Вследствие этого, обеды за table d'hôte'ом чрезвычайно утомительны для такого робкого человека, если он привык ничего не есть уже после третьяго блюда; я, как раз, принадлежу к этому сорту людей, вследствие чего мне и пришлось провести немало скучных минут за этими обедами. Прошло не мемьше месяца, пока я убедился в неосновательности своих опасений, да и то, для ограждения себя от возможных случайностей, первое время я пользовался своим агентом в качестве пробного шара. Я настоял на том, чтобы Гаррис первый вставал, раскланивался и уходил; когда я видел, что ему отвечали тем же, что, впрочем, всегда и бывало, то и вставал из-за стола и раскланивался.

Таким образом воспитание мое давалось мне довольно легко, но нельзя сказать того же о Гаррисе. Три блюда за обедом для меня было вполне достаточно, тогда как Гаррис предпочитал тринадцать. Даже впоследствии, когда я уже приобрел уверенность и не нуждался в помощи Гарриса, мне случалось попадать в затруднение. Однажды в Баден-Бадене я даже едва не опоздал к поезду, так как долго не мог удостовериться, что три молоденькия дамы, сидевшия за столом как раз против меня были немками, а что если оне окажутся американками или англичанками; и вот я сидел, погруженный в свои сомнения, как вдруг одна из них к величайшему моему облегчению и восхищению начала говорить что-то по-немецки; не успела она выговорить и двух слов, как я уже встал, и после обоюдного обмена поклонами, поспешил удалиться.

В доказательство любезности я услужливости немцев, приведу следующий случай. Однажды во время нашего путешествия пешком по "Черному лесу" мы зашли с Гаррисом пообедать в маленькую деревенскую гостинницу. Во время обеда в зал вошла две молоденькия дамы, в сопровождении молодого господина, и сели за стол против нас. Они тоже предпринимали прогулку пешком. Мы сами несли свои ранцы за спиною, оне же пользовались для того услугами здоровенного малого. Все мы были чрезвычайно голодны и поэтому было не до разговоров. По окончании обеда мы обменялись поклонами и разстались.

Когда на следующий день утром мы сидели в одной из гостинниц в Алдерхейлигене за поздним завтраком, молодежь эта тоже явилась туда и заняла места не далеко от нас, не замечая, что и мы тут. Но вот они заметили нас и тотчас же, улыбаясь, принялись раскланиваться и при том не церемонно, а с видом людей, обрадованных встречею с хорошими знакомыми в таком месте, где они ожидали найти только чужих. Они завели разговор о погоде и дороге. Тогда и мы стали говорить о том же. Потом они сказали, что если бы не плохая погода, то прогулка их была бы восхитительна. Мы отвечали, что вполне с ними согласны. Затем они сказали, что накануне прошли тридцать английских миль и спросили, сколько сделали мы. Я не хотел лгать и потому сказал Гаррису, чтобы солгал он. Гаррис отвечал им, что мы тоже сделали тридцать миль. Впрочем, это не было ложью; мы действительно "сделали" столько, хотя и с маленькою помощию повозка.

свои карты и книги, и рассказали и объяснили нам дорогу до того ясно и подробно, что даже Нью-Иоркский сыщик не заблудился бы. Когда же мы уходили в дальнейший путь, то они сердечно проcтились с нами и пожелали доброго пути. Быть может, они потому так сердечно относились к нам, что мы были чужеземцами, заброшенными далеко от своей родины; быть может, к путешественнику-земляку они отнеслись бы иначе. Не знаю; я знаю только, что чрезвычайно приятно встретить подобное теплое участие.

Однажды в Баден-Бадене мне пришлось сопровождать на бал молодую даму американку; поднявшись по лестнице, мы уже готовились войти в зал, как вдруг были задержаны одним из распорядителей; оказалось, что у мисс Джонс произошел какой-то безпорядок в платье; я уже не помню, в чем именно он состоял - растрепались ли сзади волосы, нехватало ли шали, веера или локона, или еще чего там, не помню. Распорядитель был чрезвычайно вежлив, разсыпался в сожалениях, но правила были ясны, и пропустить нас он не мог. Положение наше сделалось чрезвычайно затруднительным, тем более, что на нас смотрели уже сотни глаз. Но вдруг из зала с нам подходить какая-то богато одетая девушка и, узнав о нашем затруднении, вызывается в одну минуту уладить дело. Она увела с собой мисс Джонс в уборную и скоро вернулась с ней обратно, при чем безпорядок в костюме моей знакомой был исправлен настолько, что нас пропустили в зал, куда мы и вошли вместе со своей благодетельницей.

Когда мы были уже в безопасности, я стал путаться в искренних, но грешащих против грамматики, выражениях благодарности, и в эту минуту мы как-то разом узнали друг друга, оказалось, что мы встречались уже в Аллерхейлигене. Её милое лицо нисколько не изменилось за эти две недели, равно и сердце у нея осталось, вероятно, то же самое, но какая разница была между теперешним пышным её нарядом и тем скромным платьем, в котором я ее видел в то время, когда она делала по тридцати миль в день по Черному лесу; нет ничего удивительного, что я не узнал её сразу. Конечно, и я был в другом костюме, но мой немецкий язык помог ей узнать меня. Она сейчас же познакомила нас со своими братом и сестрою и, благодаря им, мы отлично провели весь этот вечер.

Месяц спустя после описанного происшествия, я как-то ехал в экипаже по Мюнхену с одной из своих знакомых - немкою; вдруг, спутница моя сказала:

- Это, вероятно, одна из придворных дам, - заметила моя спутница.

- Она достойна этой чести, - сказал я. - Я знаю ее. Я не знаю, кто она такая, но встречался с нею в Аллерхейлигене и Баден-Бадене. Ей следует быть императрицей, хотя, быть может, она не более, как герцогиня.

Всякий, кто спросит у немца о чем-нибудь вежливо, может быть уверен, что получит вежливый же ответ. Если вы остановите немца на улице и попросите его указать вам какое-нибудь место, то, повидимому, он нисколько не будет обижен этим. Если место, которое вам требуется, не может быть сразу же найдено, то десять против одного, что остановленный вами немец бросит собственные дела и пойдет с вами, чтобы провести вас. В Лондоне точно также, нередко случалось, что совершенно незнакомые люди шли со мной по нескольку кварталов, чтобы только указать мне дорогу. А вот и еще образчик подобной вежливости. В Германии со мной очень часто случалось, что продавец, не имея возможности предложить мне вещь по моему требованию, посылал вместе со мною одного из своих приказчиков, чтобы проводить меня до той лавки, где я мог получить желаемое.