Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава XX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава XX. (старая орфография)

ГЛАВА XX.

Следующее утро принесло нам добрые вести - наши пожитки, наконец, прибыли из Гамбурга. Пусть это послужит для читателя предостережением. Немцы чрезвычайно добросовестны и пунктуальны. Если вы попросите немца сделать что-либо немедленно, то он ловит вас на слове, так как не сомневается, что вы, действительно, того и хотите, чего просите; он и исполняет немедленно, хотя, надо правду сказать, что понятие о слове "немедленно" у него довольно своеобразно - это значит через неделю, если дело идет о том, например, чтобы сшить платье и через час или два, если ему прикажут подать форель. Вследствие той же самой особенности характера, если вы скажете немцу, что желаете послать свои вещи "малою скоростью", то он и тут поймает вас, он пошлет вещи с такою скоростью, что вам вполне хватит времени, чтобы подивиться точности, с какою на ненецком языке словами "малая скорость" выражается понятие о медленности. Волосы на голове моих пожитков, когда я получил их с корабля по приходе в Гамбург, были густы, в Гейдельберг же оне явились сильно поредевшими, можно сказать, что вещи мои полысели от времени. Однако, уже и то хорошо, что оне были целы и нисколько не поломаны. Надо отдать справедливость, в Германии с багажем обращаются очень осторожно. Теперь ничто не препятствовало нашему отъезду и мы взялись за приготовления.

Понятно, первая забота моя была о моей коллекции по керамике, которую, конечно, я не мог везти с собою; это было бы и неудобно да и опасно. Я обратился за советом к знатокам по этой части, но лучшие из них не сходились между собой в мнениях: одни советовали упаковать всю коллекцию получше и сдать на хранение в кладовую, другие же говорили, что следует попытаться поместить ее в музей великого герцога в Маннгейме, где она будет гораздо сохраннее. Тогда я решился последовать обоим советам зараз и разделить коллекцию на две части, при чем в музей отдать те из предметов, которые поценнее и более ломки.

В эту категорию попала и этрусская слезница, купленная мною у продавца редкостей за четыреста пятьдесят долларов. Это чрезвычайно редкая вещь. Продавец говорил мне, что в подобных вазах этруски имели обыкновение хранить слезы или вообще что-то подобное, и что в настоящее время очень трудно найти такую другую вазу, даже разбитую. С тою же целью я отложил и блюдо, некогда принадлежавшее Генриху II. Это то же очень ценная и редкая вещь и притом чрезвычайно изящной и своеобразной формы. К сожалению, я не в состоянии описать те великолепные рисунки, которыми оно было покрыто. Довольно сказать, что я ценю его еще выше, чем свою этрусскую вазу, и что продавец утверждал, что другого подобного ему нет в целом свете. Он прибавлял, что поддельной посуды, якобы принадлежавшей Генриху II, обращается в продаже немало, но что подлинность моей вещи вне всякого сомнения. Он даже показал мне его родословную или историю, если это вам больше нравится; в документе этом отмечены все переходы из рук в руки, которые совершало это блюдо от самого дня своего рождения, а равно записано, кто, от кого и за какую цену покупал его, начиная от первого покупщика и кончая мною; из этого же источника я узнал, что цена его все поднимается и поднимается и с 35 центов дошла до 700 долларов. Он говорил, что весть о переходе этой вещицы в мое владение, равно как и сумме, за которую она была продана, разнесется по всем закоулкам, где только есть хоть один любитель редкостей.

Да, были мастера в то старое время! Увы, теперь уже нет таких. Главная ценность этого куска глины заключается, конечно, в его цвете, в том действующем на чувства, струистом, изменчивом, глубоком, неподдающемся описанию синеватом цвете, который вызывает зависть в современном искусстве.

Однако, не следует отнимать у читателя времени этими мелочами. Первоначально, я даже и не хотел входить в детали, но такова ужь общая слабость всех собирателей старинной посуды и вообще коллекционистов всех других родов оружия, что, раз начав говорить или писать о своем любимом предмете, они уже не в силах остановиться ранее полного истощения. Чувство меры им не более знакомо, чем и всякому любовнику в разговоре с своей возлюбленной. Какое-нибудь "клеймо" на глиняном черепке способно привести меня в состояние болтливого экстаза. Я готов оставить без помощи своего тонущого родственника, лишь бы только не пропустить спора, возникшого по поводу сомнения в истинности пробки от флакона с духами умершого Буон Ретиро.

Многие находят, что для мужчины собирание каких бы то ни было редкостей занятие настолько же подходящее, как и шитье платьев для кукол или украшение бабочками японских горшков при помощи декалькомани; насмешники эти закидывают грязью англичанина Бинга, написавшого книгу "Собиратель редкостей", и потешаются над его страстью собирать то, что они называют "его жалкия безделушки", а также над его "излияниями" и его "совершенно детским восторгом" по поводу того, что они называют "собрание презренных пошлостей"; немало ему досталось и за то, что в начале своей книги он поместил собственный портрет, на котором он изображен сидящим "с тупым, самодовольным выражением среди его смешной коллекции никому ненужной дряни".

Не трудно бранить нас, не трудно презирать нас; ну и пусть себе тешится весь этот народ; если они не умеют чувствовать так же, как чувствует Бинг, то им же хуже, не нам. Что касается лично до меня, то я не стыжусь того, что собираю редкия вещи; мало того, я горжусь названием коллекционера. Пускай лучше я потеряю голову оттого, что увижу на дне какого-нибудь кувшина несомненное "клеймо", нежели оттого, что опорожню этот кувшин. Однако, пора вернуться к своему рассказу. Итак, одну часть моей коллекции я запаковал и поместил на хранение в склад, а другую, испросив разрешение, отдал в распоряжение Маннгеймского музея, которому, между прочим, я подарил и свою старую синюю китайскую кошку.

Однако же, при укладке я понес довольно чувствительную потерю, раздавив яйцо, которое я сохранил от своего завтрака в этот день. Я ужасно сожалел о нем, так как лучшие знатоки в Гейдельберге, которым я его показывал, все в один голос говорили мне, что это величайшая древность. Дня два мы провели в прощальных визитах, а затем поехали в Баден-Баден. Переезд доставил нам немалое удовольствие, так как дорога шла по восхитительной долине Рейна. Нас даже опечалила непродолжительность нашего путешествия, которое, насколько мне помнится, заняло всего два часа времени, почему я и полагаю, что разстояние до Баден-Бадена очень не велико, не более как миль пятьдесят. В Оосе мы оставили поезд и остаток пути сделали пешком,

Одним из первых, кого мы встретили на улицах Баден-Бадена, был его преподобие мистер N, старинный мой приятель еще до Америке; встреча эта сильно меня обрадовала, так как общество этого человека, чрезвычайно воспитанного и мягкого, действует на меня как-то освежительно. Правда, мы знали, что он тоже находится в Европе, но никак не ожидали, что встретим его так неожиданно. После взаимного изъявления восторгов, мистер N сказал:

- Ну, мне есть о чем с вами побеседовать; во мне, если можно так выразиться, сидят целых две сорокаведерные бочки: одна до краев полна всевозможными темами для разговора; другая - наоборот, совершенно пуста и, надеюсь, вы не замедлите ее наполнить; мы с вами засядем до самой полуночи, чтобы всласть наговориться; я ведь уезжаю отсюда завтра утром. На этом мы с ним и порешили.

Несколько раз во время этого разговора я замечал, что рядом с нами идет какой-то человек. Два или три взгляда, брошенные на него украдкою, убедили меня, что это был стройный, высокий юноша с добродушным, но независимым выражением лица, едва тронутого первым пушком молодости, одетый с головы до ног в легкое, белоснежное полотняное платье. Мне показалось также, что голову он держит так, как бы прислушивается к нашему разговору. Как раз в эту минуту преподобный мистер N сказал:

- Тротуар очень узок для троих, так я пойду позади, но вы говорите, говорите, нечего терять времени, можете быть спокойны, и я не останусь в долгу. - Только что он пропустил нас вперед, как с ним поровнялся этот белоснежный парень и, дружески ударив его своей широкой ладонью по плечу, заговорил с ним добродушным, веселым голосом.

- Американцы, держу пять против одного и деньги вперед, неправда ли?

Преподобный поморщился, но тем не менее кротко отвечал:

- Да, мы американцы.

- Бог да благословит вас; можете смело идти на пари с кем угодно, что и я американец! Вашу руку!

- Не правда ли, как ловко я отгадал?

- О, да.

- Ха! Я тотчас же увидел, что мы вами с одного поля ягода, как только прислушался к вашему разговору. Давно уже вы здесь?

- Месяца четыре. А вы?

- Нет, не могу на это пожаловаться. А вы?

- Ах, ужасно! - Эти слова были сказаны им с большим воодушевлением.

Преподобный видимо сжился и чувствовал себя не совсем ловко. Хотя мы и не смотрели на него, но внутреннее чувство подсказывало нам, что он поднял сигнал бедствия, призывая нас на помощь. Тем не менее, мы не трогались его положением и не спешили ему на помощь.

Между тем, юноша, взяв своего собеседника под руку, продолжал идти рядом с ним с довольным видом человека, который давно уже жаждал найти симпатичного и терпеливого слушателя, с которым можно, наконец, отвести душу в разговоре на родном языке. Но, увы, язык плохо повиновался ему; мускулы рта, по привычке, приобретенной с детства, работали попрежнему, но тем не менее шипящие звуки нашего языка плохо ему удавались и многия слова из его фраз не годились бы для хрестоматии воскресных школ. Если читатель в дальнейшем изложении найдет какие-нибудь неправильноcти, то я слагаю с себя всякую ответственность.

удержался, чтобы не обнять рас. Я, знаете, совсем вывихнул себе язык, выговаривая эти собачьи, девятисложные немецкия слова, как приятно после этой ломки поговорит по-христиански! Я ведь из западного Нью-Иорка. Зовут меня Чоллей Адамс. Я, знаете, студент. Живу здесь уже два года, и готовлюсь на ветеринара. Я, знаете, люблю эту науку, но, представьте, эти немцы не желают учить вас на вашем родном языке, они требуют, чтобы вы научились по-немецки; и вот, прежде чем приняться за науку, я должен еще терять время, на изучение этого несчастного языка.

"Сначала-то я и не предполагал, что это так затруднит меня; теперь же мне сдается, что я оплешиветь успею, пока изучу его. Мало того, они заставляли меня учиться и латинскому языку. Между нами будь сказано, я бы и гроша ломанного не дал за всю эту латынь, и первое, что я сделаю, когда кончатся все мои мытарства, - это постараюсь как можно скорее забыть ее. Надеюсь, что это не займет у меня много времени. И, ведь, что я вам скажу: наше ученье и здешнее - совсем не одно и то же. Мы у себя дома и понятия о здешнем ученье не имеем! Здесь вы должны долбить, и долбить, и долбить без перерыва; у вас и минуты свободной не выдастся, чтобы хоть передохнуть немного; и все, чем вы тут набиваете голову, вы должны знать твердо, чорт возьми, не то придется иметь дело с этими старыми, сморщенными, кривоногими чучелами в очках, нашими профессорами. Я прожил здесь уже довольно и, право, могу вам сказать что измучился страшно. Старик писал мне, что приедет сюда в iюне, а в еще немного. Очень они мне нужны, - чтобы их чорт побрал! А все-таки я их читаю, потому, что этого хочет мой старик, а чего хочет старик, то должно быть исполнено. Да, вот в угоду ему, я и вожусь со всем этим, хоть оно меня весьма мало привлекает. Кроме того, я чрезвычайно скучаю по своим местам. Я прямо таки болен, болен с головы до ног; но ничего не поделаешь, должен здесь сидеть и ждать, пока старик не позовет. Да, сэр, вот и чахну в этой проклятой стране, пока старик не скажет: "приезжай!" А между тем, можете прозакладывать последний доллар, что это ожидание достанется мне не так легко, как для кошки родить двойню!"

Эта длинная и простодушная речь, была заключена громогласным "ух", которым он облегчил свои утомленные легкия, и обнаружил глубину взволнованного чувства, вылившагося перед тем. Затем, он тотчас же пустился в дальнейшия излияния, и не прерывал их до того момента, когда мы достигли дверей своей гостинницы.

Мы уже думали, что он освободить, наконец, нашего друга, как вдруг, он начал упрашивать его пойти к нему, и просил так жалобно, что наш мягкосердечный приятель не устоял и, как и подобает истинному христианину, отправился вместе с этим почтительным сыном в его жилище, отужинал с ним, и прослушал его наивные жалобы, вплоть до самой полночи, оставив своего собеседника, по собственному его выражению, счастливым "по самые уши". Из разговора оказалось, что "Чодлей", папаша Адама, был значительным торговцем лошадьми в западном Нью-Иорке, что и объясняет выбор профессии нашего нового знакомого. Его преподобие составил весьма высокое мнение об этом юноше, я нашел в нем все задатки будущого хорошого гражданина; по его словам, это драгоценный камень, хотя и не обделанный.