Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава XXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава XXII. (старая орфография)

ГЛАВА XXII.

Из Баден-Бадена мы совершили обычную для каждого туриста прогулку в Шварцвальд, при чем большую часть дороги сделали пешком. Просто нет сил для описания этого чудного леса и тех чувств, которые он возбуждаеть в зрителе. Первое, что вы чувствуете при виде этих прекрасных деревьев - это чувство глубокого довольства, второе - живая, мальчишеская радость, и третье, самое сильное - это чувство уединенности, отдаления от повседневной жизни со всей её цивилизацией и грошевыми интересами.

Лес тянется без перерыва на необозримое пространство, лес дремучий, безмолвный, напоенный запахом смолы и сосновых игл. Со всех сторон поднимаются стройные, прямые, как стрела, стволы, а почва между ними местами на целую милю, покрыта толстым ковром яркозеленого мха, на котором не видно ни пятнышка, ни соринки. Безконечная коллонада погружена в полусвет, какой обыкновенно царствует в соборах; солнечный свет то там, то здесь ложится пятнами по стволам и сучьям дерев, а там, где он попадал на мох, последний как будто вспыхивает пламенем. Ни один прямой луч не проникает под таинственную сень этого леса; свет разсеевается и этим-то обстоятельством и объясняется главный эффект; свет принимает цвет мха и листьев и наполняет весь лес каким-то таинственным зеленоватым туманом, напоминающим театральные световые эффекты феерий. Ощущение таинственности и чего-то сверхъестественного, охватывающее человека в лесу, и без того еще более усиливается здесь этим как бы неземным освещением.

Все фермы и деревушки в Шварцвальде мы нашли именно такими, какими оне изображены в описаниях, посвященных этой местности. Первым великолепным образчиком, на который мы тотчас же наткнулись, как только вошли в лес, была усадьба богатого фермера, бывшого в то же время и членом сельского совета в местном приходе или округе. Сановник этот, а равно и его супруга, были особами довольно важными в своем округе, а дочь, насколько я могу о ней судить, без сомнения, считалась первою "красавицей" околодка. По справедливости, она заслуживает, чтобы ее обезсмертил Ауербах, сделав из нея героиню какого-нибудь романа. Если это случится, то я тотчас же узнаю ее по своеобразному чернолесскому костюму, загорелому лицу, пышной фигуре, полным рукам, по печальному выражению лица, благородной осанке, стройным ножкам, отсутствию на голове шляпки и пенькового цвета волосам, заплетенным в тугую косу, спускающуюся по её плечам.

По величине дом годился бы хоть для гостинницы; длиною он был футов около ста, шириною около 50 и футов десяти вышиною, считая от земли до карниза; от карниза же и до конька громадной крыши было еще не менее сорока футов, а, быть может, и больше. Крыша была соломенная, в целый фут толщиною и притом очень старая, принявшая темносерый цвет и почти вся, за исключением немногих мест, покрытая богатым цветущим ковром зелени, главным образом мха. Растительность отсутствовала только на тех местах, которые недавно подвергались исправлению, состоявшему в том, что сгнившую солому заменили свежею, которая так и кидалась в глаза своим ярким желтым цветом. Концы крыши выступали далеко за стены, подобно двум крыльям, гостеприимно зовущим путника отдохнуть под их сенью. Поперек всего фасада, которым дом выходил на дорогу, на высоте около 10 футов над землею шла узкая галлерея с деревянными перилами; на эту галлерею смотрел целый ряд маленьких окошек с очень мелкими стеклами. Над нижним рядом окон помещались еще два или три таких же окошка, из которых одно находилось под самым коньком крыши. Перед самою входною дверью лежала громадная куча навозу. Перед дверью в помещение второго этажа расположилось семейство коров.

Быть может, там была гостиная? Вся передняя половина дома от земли и до самой крыши была населена людьми, коровами и цыплятами, а в задней половине хранилось пойло для скотины и сено. Но главная особенность всей усадьбы - это все же большие кучи навоза.

Мы настолько освоились, наконец, с такою особенностью Шварцвальда, что по этому, хотя и красноречивому, но все-таки совершенно внешнему признаку начали определять общественное положение здешних жителей. "Здесь живет бедняк, это очевидно", говорили мы, увидев чистенький домик. Когда же мы видели большие кучи удобрения, то, наоборот, говорили: "это банкир". Если же мы видели целые Альпы навоза, то восклицали: "Нет сомнения, здесь живет какой-нибудь герцог!"

На эту характерную черту в описаниях, посвященных Шварцвальду, обращено слишком мало внимания. Очевидно, что для здешняго жителя навоз есть сокровище, его монетная единица, его гордость, его старинный мастер, его собрание старинных вещей, его любимое детище, его тема для разговоров, зависти, уважения, предмет его главной заботливости при составлении духовной. Настоящая повесть Шварцвальда, если только она когда-нибудь будет написана, необходимо должна быть составлена по следующему шаблону:

Богатый и старый фермер по имени Гусс. Он еще от отца наследовал большие кучи навозу, а трудолюбием и бережливостью еще более увеличил их. Последнее в "Бедеккере" следует пометить двумя звездочками {Если в Бедеккере что-либо отмечено двумя звездочками, то это значит "весьма достойно внимания". Прим. автора.}. Эти кучи приобретают повсеместную знаменитость. Шварцвальденский художник пишет с них картину - свое лучшее произведение. Король приезжает посмотреть на них. Гретхен Гусс - дочь и наследница. Павел Гох - молодой сосед, открыто ищущий руки Гретхен: в сущности, он ищет только навозу. Гох сам обладает несколькими возами этой чернолесской монеты и потому считается хорошею партиею; тем не менее он гадок, низок, не имеет сердца, тогда как Гретхен - олицетворенное чувство и поэзия. Ганс Шмидт, другой молодой сосед, полон чувства, полон поэзии; Ганс любит Гретхен, Гретхен любит Ганса. Но у Ганса нет навоза. Старый Гусс отказывает ему от дома. Сердце Ганса разрывается от горя, и он идет в лес, чтобы умереть вдали от жестокого света, который говорит про него: "Что это за человек, если он не имеет навозу!"

(Следует промежуток в 6 месяцев).

Павел Гох приходит к старому Гуссу и говорит:

- Наконец-то я богат; у меня как раз столько, сколько вы требовали, пойдите и посмотрите на кучу.

- Этого достаточно, бери ее и будь счастлив, - он разумеет, конечно, Гретхен.

(Следует промежуток в две недели).

Гости, приглашенные на свадьбу, собрались в гостиной старого Гусса. Гох скромен и сияет довольством, Гретхен оплакивает свою горькую судьбу.

Входит старый главный бухгалтер Гусса. Гусс говорит ему гневно: "Я даю вам три недели, чтобы найти ошибку в ваших книгах и доказать, что вы не мошенник. Пройдет назначенный срок, и вы или найдете пропажу, или пойдете в тюрьму, как вор". Бухгалтер: - "Я уже нашел ее". - "Где?" Бухгалтер, твердо и трагически: - "У жениха в куче! Возьмите вора, посмотрите, как он дрожит и бледнеет!" - (общее смятение). Павел Гох; "Погиб, погиб!" Падает через корову в обморок; его тотчас же заковывают в кандалы. Гретхен: "Спасена!" падает через теленка в обморок от радости и попадает в объятия Ганса Шмидта, который вбегает в этот момент. Старый Гусс: "Как, ты здесь, плут? Оставь девушку и убирайся отсюда". Ганс, все еще поддерживая безчувственную Гретхен: "Нет, не уйду. Знай же, жестокий старик, что я явился с такими правами, что ты не можешь теперь мне отказать".

Ганс, - Так слушай же. Люди отвернулись от меня, и я ушел от них. Одинокий бродил я по лесу призывая смерть, но она не шла ко мне. Я питался кореньями, из которых выбирал самые горькие. И вот, три дня тому назад, копаясь в земле, я открыл рудники навозу! Я нашел целую голконду, неисчерпаемую Бонанзу самого лучшого навозу! Теперь я могу купить вас всех и все-таки у меня останутся еще целые горы! Ага, теперь ты начал улыбаться! (Общее смятение). Происходить осмотр образчика руды, Старый Гусс, восторженно: "Разбуди ее, растолкай же ее, благородный юноша; она твоя!" Свадьба сейчас же совершается. Бухгалтер возвращается в свою контору к своим книгам. Павел Гох отправляется на виселицу. Обладатель Бонанзы Черного леса достигает преклонных лет и наслаждается любовью своей жены и 27-ми детей, возбуждая всеобщую зависть.

Как-то раз мы завтракали отварною форелью в маленькой деревушке (Оттедхофен) в таверне под вывеской "Земедельческая". После завтрака мы перешли отдыхать и курить в общий зал, где и застали целое общество чернолесской знати, человек восемь или девять, сидящих за отдельным столом. Это было общее собрание местного округа в полном составе, собравшееся сюда с 8-ми часов утра для выбора нового члена; покончивши дело, они уже четыре часа пьют пиво за счет новоизбранного. Все это был народ пожилой, лет под 50 или 60, с важным выражением добродушного лица, одетый в костюмы, хорошо нам знакомые из описаний Шварцвальда, в широкия, с круглой тульею, черные фетровые шляпы с приподнятыми полями; длинные красные жилеты с большими металлическими пуговицами, сюртуки черного альпака с тальей где-то между плечами. Не слышно было ни речей, ни шума, шел только тихий, степенный разговор; совет потихоньку, не торопясь, но верно и основательно наливался пивом, сохраняя степенность и внушительность, как и подобает людям с положением, людям влиятельным, людям навоза.

После полудня, несмотря на порядочную жару, мы потянулись далее, шли мы берегом шумливой речки с чистою и прозрачною водою, мимо ферм, водяных мельниц и нескончаемого ряда крестов, изваяний святых и мадонн. Эти кресты и изображения ставятся здесь в память умерших их родственниками и друзьями; они стоят почти на таком разстоянии друг от друга, как телеграфные столбы в некоторых странах.

уходила все дальше и дальше. Вообще за все время нашего странствования нам редко когда удавалось пройти местечко, которое могло бы дать тень именно в ту пору дня, когда оно действительно затенено. На этот раз, было как-то особенно жарко; единственным утешением, если только это могло быть утешением, был тот неоспоримый факт, что крестьянам, работавшим над нашими головами, до крутым гордым склонам, было еще хуже, чем нам. Наконец, и нам стало не в моготу от этого нестерпимого жара и блеска; мы перепрыгнули ров и вошли в глубокий сумрак леса, с намерением отыскать то, что в путеводителе названо "старой дорогой".

Мы скоро нашли эту старую дорогу, и случайно оказалось, что она та самая, которую нам было надо; однако же, мы шли до ней в уверенности, что мы заплутались, а раз мы так думали, то, понятно, и спешить нам было не для чего. Мы и не спешили. Поминутно растягиваясь на мягком моховом ложе, мы предавались отдыху, наслаждаясь тишиной и прохладой лесного уголка. Здесь мы были совершенно одни, а на проезжей дороге, которую мы только-что оставили, кипела сутолока: тянулись телеги, шли школьники, крестьяне и целые отряды студентов чуть не со всей Германии.

Предаваясь отдыху, мы в то же время занимались наблюдениями над муравьями. Ничего нового я в них не нашел, по крайней мере, такого, чтобы заставило меня изменить о них свое мнение. Мне кажется, что все, что касается пресловутой разумности этого насекомого, преувеличено до крайности. Я много лет под-ряд, вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь более полезным, наблюдал муравья, и нашел, что живой муравей, мало чем в отношении разумности отличается от муравья мертвого. Я говорю, конечно, об обыкновенном муравье, так как незнаком ни со швейцарскими, ни с африканскими муравьями, о которых рассказывают, будто они имеют правильно организованные армии, держут рабов и диспутируют о религии. Быть может, эти муравьи и представляют что-нибудь особенное, и оправдывают те удивительные истории, которые пишутся о них натуралистами, но что касается нашего обыкновенного муравья, то весь его ум не более как обман. Конечно, я не могу не признать за ним трудолюбия; это одно из самых деятельных созданий на земле, - когда на него кто-нибудь смотрит; но и только, остальные его качества, сводятся к упорству и безтолковости. Вот он вышел на фуражировку, вот он поймал какую-то добычу, а затем что он делает? Идет с ней домой? Вовсе нет, он несет ее, куда хотите, но только не домой. Он даже не знает, где его дом. Его муравейник лежит, быть может, всего в трех футах от него, и тем не менее он не в состоянии найти его. Как я уже сказал, он поймал добычу; чаще всего что-нибудь такое, что ни ему, ни кому другому не может принести ни малейшей пользы; кроме того, добыча эта непременно всемеро больше, чем ей следовало бы быть; вот он схватывает ее за самое неудобное место, с силою подымает ее на воздух и трогается, - не к дому, но совершенно в противоположную сторону; идет он не тихо и осторожно; нет, он несется, как бешеный, с поспешностью, которая скоро истощает его силы; вот он притащил свою ношу к камню; вместо того, чтобы обойти кругом, он лезет на него задом, таща за собой и добычу, падает с нею на землю, с яростью вскакивает, отряхивает на себе платье, и, поплевав на руки, схватывает ношу, и со злобой начинает ее тащить дальше; то он несет ее перед собой, то он тащит ее, пятясь задом, то, вдруг разозлившись, поднимет ее над головой и направится в совершенно противоположную сторону; вот он подходит к какому-то растению; ему и в голову не приходит обойти его кругом. Нет, ему необходимо влезть, и он действительно лезет и тащит свою ничего не стоющую ношу на самую верхушку, что настолько же остроумно, как если бы я вздумал снести куль муки из Гейдельберга в Париж, и по дороге захотел бы перетащить его через Страсбургскую колокольню; забравшись на самый верх, он убеждается, что это вовсе не то место, куда ему требовалось попасть; поспешно осмотрев окрестность, он тотчас же спускается или просто сваливается на землю и снова пускается в путь, по обыкновению. в совершенно уже другом направлении. По истечении получаса такой беготни он оказывается не далее каких-нибудь шести дюймов от места первоначального отправления, где и бросает свою ношу, а между тем, он избороздил во всех направлениях круг радиусом не менее, как в два ярда, и влезал на все камешки и травинки, какие только попадались ему на пути.

наконец, налаживается на только-что брошенную им же ношу. Но он уже все позабыл; осмотревшись, чтобы не попасть как-нибудь случайно к своему дому, он схватывает ее и снова принимается за старую работу и проделывает все то же, что и прежде. Вот он встретился с другим муравьем и остановился отдохнут. Новоприбывший, повидимому, убежден, что прошлогодняя нога кузнечика представляет громадную ценность; он спрашивает первого муравья, где он ее нашел. Но собственник успел уже забыть, он помнит только, что нашел ее "где-то там вот". Очевидно, приятель предлагает свою помощь, чтобы донести ногу до дому. И вот с тупоумием чисто муравьиным они схватывают кузнечикову ногу за оба конца и изо всей своей силы тянут ее в противоположные стороны. Затем они останавливаются, чтобы посоветоваться и отдохнуть. Они видят; что дело у них не спорится, но почему - этого открыть они не могут. Вот они снова берутся за работу, но так как приемы их те же, что и прежде, то и результаты прежние. Следуют пререкания. Очевидно, каждый обвиняет другого, который будто бы только мешает. Мало-по-малу они разгорячаются, и спор заканчивается дракой. Несколько минут они грызут и рвут друг друга своими громадными челюстями; они катаются и кувыркаются по земле до тех пор, пока один из них не лишится усика или ноги и не уступит, чтобы оправиться от повреждения. Затем они примиряются и опять сообща принимаются за прерванную работу, и опять-таки прежним безсмысленным образом. Но покалеченный муравей теперь не может уже так спорить со здоровым, и вот, несмотря на все его усилия, здоровый его товарищ тянет его за собой вместе с ношею. Вместо того, чтобы уступить, калека еще цепляется и только еще более повреждает свою раненую ногу о всякое препятствие, которое встретится им по пути. Наконец, когда нога кузнечика будет еще раз протащена по всей арене и очутится на прежнем своем месте, муравьи, мокрые от пота, окончательно бросают ее. Они оба как-то вдруг убеждаются, что старая, сухая нога кузнечика совсем не стоит тех трудов, какие они на нее положили. Не долго думая, они расходятся в разные стороны и принимаются за поиски какого-нибудь старого гвоздя или другой подобной вещи. достаточно малоценной, чтобы заинтересовать муравья.

В Шварцвальде мне пришлось наблюдать муравья, который тащил громадного мертвого паука, превосходившого его самого не менее как раз в десять. Паук был еще жив, но настолько слаб, что не мог сопротивляться. Тело его было совершенно кругло и имело величину горошины. Муравей, видя, что я наблюдаю за ним, оборотил паука на спину, схватил его челюстями за шею и, подняв высоко на воздух, злобно устремился с ним вперед; при этом он перекатывался через камешки, наступал пауку на ноги; он то тащил паука, повернувшись задом, то подталкивал его перед собой; он втаскивал его на камни в шесть дюймов вышиною, вместо того, чтобы обойти их; он влезал с ним на траву, на высоту, раз в двадцать превышавшую его собственный рост и с самой вершины прыгал обратно на землю; словом, он проделал решительно все, что я говорил раньше, и, наконец, бросил свою ношу на середине дороги, где ее несомненно не замедлит подхватить другой подобный же осел. Я смерил разстояние, пройденное этим глупцом, и пришел к заключению, что человеку, чтобы сравняться с им в количестве работы, за какие-нибудь 20 минут необходимо совершить следующее: связать вместе пару добрых лошадей пудов по 20 весу каждая, и пронести их на разстоянии около 1800 футов, и при том перетаскивать их через все попавшиеся камни высотою не менее 6 футов (отнюдь не обходя их кругом); затем, этому человеку необходимо еще влезть на скалу и оттуда прыгнуть в пропасть вроде Ниагары, перелезть через пару - другую колоколен футов по 120 вышиною и в конце концов бросить своих лошадей где-нибудь на совершенно открытом месте без всякого присмотра и отправиться в поиски за другой подобной же идиотской работой.

Наукою недавно установлен тот факт, что муравей не делает запасов на зиму. Обстоятельство это до некоторой степени должно изгнать его из нашей литературы. Он работает только тогда, когда на него смотрят, да и то только в таком случае когда смотрит начинающий, неопытный натуралист, который хочет сделать наблюдения. Такое поведение есть верх надувательства; несомненно оно вытеснит муравья из учебных хрестоматий. Затем у него недостает смыслу даже настолько, чтобы отличить съедобное от несъедобного. Это уже верх невежества которое должно повредить ему в глазах всего света. Он не сумеет обойти пня, не может найти дороги домой. Это верх идиотизма, а раз установлен такой факт, вряд ли это вместе взятое, окончательно разрушает его репутацию разумно действующого существа. Итак, наш муравей со всеми его удивительными качествами и наклонностями не более, как басня, и надо только удивляться, как это муравью удавалось столько времени морочить весь свет.

Правда, муравей очень силен, но можно указать на существа еще более сильные, о которых большинство даже и не подозревает. Вот, например, поганыш гриб, который достигает полного своего развития за одну ночь; - он отдирает от земли слой перепутанных сосновых игл и грязи по объему вдвое более самого себя; весь этот груз он поддерживает на себе, как колонна подерживает свод. Я уверен, что 10.000 таких поганышей могли бы сдержать человека. Сила, как видите, громадная, но что в ней толку?

неожиданно увидели себя на краю обрыва, перед восхитительным глубоким ущельем, за которым виднелась широкая панорама покрытых лесом гор, с их вершинами, блистающими на солнце, и склонами, погруженными в туманную, пурпуровую тень. Ущелье это, называемое Аллерхейлиген, в верхней своей части, представляющей покрытую травой равнину, может доставить прелестный уголок для человеческого жилья, уголок тихий, уединенный и недоступный для мирской суеты. Монахи прежнего времени, конечно, не проглядели этого уголка и вот перед нами виднеются живописные развалины их церкви и монастыря, как будто желающия доказать, что смиренные служители алтаря и семь столетий тому назад обладали такм же безошибочным инстинктом в разыскивании для своих поселений самых лучших местечек, каким они отличаются и по настоящее время.

Около руин в настоящее время стоит большая гостинница, переполненная туристами летняго сезона. Спустясь в ущелье, мы ужинали в этой гоcтиннице; ужин был бы недурен, если бы только форель не была переварена. Вообще, немцы ужасно любят все перевареное, что может служить хорошим доказательством в пользу той гипотезы, что именно немцы были первыми колонистами, поселившимися на диких островах у берегов Шотландии. Однажды у этих берегов потерпела крушение какая-то шхуна, нагруженная апельсинами; простодушные дикари оказали столько услуг капитану судна, что он приказал дать им столько апельсин, сколько они сами пожелают. На другой день он спросил, понравились ли им апельсины. В ответ они качали головою, говоря:

"Жареные они не вкусны; и даже вареные они не настолько хороши чтобы их стал есть даже голодный".

по ущелью, то пропадая в узких расщелинах скал, то ниспадая целым рядом каскадов. Пройдя последний из этих маленьких водопадов, стоит обернуться, чтобы полюбоваться чудным зрелищем: перед вами все водопады в виде громадной лестницы с семью уступами, белеющими от пены и сверкающими на солнце огнями и бриллиантами - картина настолько же прекрасная, как и своеобразная.