Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава XXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава XXIII. (старая орфография)

ГЛАВА XXIII.

Мы были убеждены, что до Оппенау можно дойти в один день, и вот, чтобы проверить это на опыте, мы решили выйти на следующее утро тотчас после завтрака. Дорога все время шла вниз под-гору, а погода стояла великолепная. Заведя педометр, мы легким и мерным шагом пустились по горному склону, с наслаждением вдыхая благовонный, свежий утренний воздух; в эту минуту мы желали только одного: вечно идти так по этой дороге в Оппенау, и, придя туда, снова пуститься в тот же самый путь.

Очарование пешей прогулки: заключается не в самой ходьбе и не в живописных окрестностях, но в болтовне. Ходьба хороша тем, что заставляет быстрее обращаться вашу кровь, возбуждает умственную деятельность к придает охоты работать языком; красивые виды и смолистый запах леса, лаская глаз и обоняние, вызывают у вас хорошее настроение духа; но высшее наслаждение заключается в болтовне, в той болтовне, для которой все сюжеты как умные, так и глупые, одинаково хороши. Тут дело не в сюжете, а в том только, чтобы иметь возможность шевелить губами и языком перед сочувствующими и внимательными ушами.

А какую массу разнообразных сюжетов можно затронут в течение одного дня пешей прогулки! В таком разговоре нет ни выпученности, ни натянутости, легко и свободно переходит он с одного предмета на другой, так что собеседникам никогда не придется застрять на каком-нибудь одном сюжете и пережевывать его до полного отвращения. В течение первых пятнадцати или двадцати минут мы переговорили в это утро обо всем, что только знали, а затем пустились в безграничную, завлекательную область того, чего мы не знаем.

Гаррис сказал, что если писатель, хотя бы самый знаменитый, приобретает скверную привычку удваивать вспомогательные глаголы, он перестает его читать. По его словам, чуть ли не в каждом номере любой английской газеты, а равно и в большинстве наших книг на каждом шагу можно натолкнуться на подобные стилистические перлы. Не безупречным этом отношении даже грамматика Киркхама и сам Жаколей. По мнению Гарриса, гораздо приличнее молочный зуб во рту взрослого человека, чем все подобные удвоения.

Последнее замечание дало нам повод перейти к зубоврачебному искусству. Я сказал, что, по моему мнению, большинство людей более боятся выдернуть себе зуб, нежели перенести настоящую операцию, а что касается до крика и стонов, то в первом случае их несомненно будет гораздо более, чем во втором. Философ Гаррис ответил на это, что крику ни в том, ни в другом случае не будет, если пациент будет находиться перед публикой.

- Когда наша бригада, - сказал он, - стояла раз лагерем у Потомака, нас часто тревожили первое время какие-хо ужасные, душу раздирающие крики. Оказалось, что это кричат солдаты, которым вырывали зубы в палатке, изображавшей наш походный лазарет. Врачи, однако, скоро нашли, как помочь горю: они начали производить эту операцию на открытом воздухе, и крики разом прекратились, по крайней мере, со стороны оперируемого. В обычный час, когда производились эти операции, около стула, на котором возседала жертва, ожидая лекаря, собиралась громадная толпа солдат, человек около пятисот, которые, только-что лекарь накладывал на зуб больного свой ключ, разом хватались за щеки и, прыгая на одной ноге, поднимали изо всей силы своих легких такой страшный вой, что из-за него не было слышно стонов больного! Да он не стал бы кричать и в том случае, еслиб ему голову отрывали. Врачи говорили, что пациенты, глядя на этих шутников, зачастую со смеху помирали, несмотря на сильную боль, и ни один из них не крикнул за все время, пока вырывание зубов производилось на открытом воздухе.

От дантистов разговор перешел к докторам вообще, от докторов к смерти, от смерти к скелетам и так далее; легко и непринужденно переходил у нас разговор с предмета на предмет, пока, наконец, беседа о скелетах не вызвала в моей памяти образ некоего Никодима Должа, с которым мне пришлось сталкиваться лет 25 тому назад и которого я успел давно позабыть. Когда я был еще учеником в одной из типографии в Миссури, к нам зашел однажды какой-то нескладный, длинноногий деревенский парень лет около шестнадцати.

Не вынимая рук из глубины карманов своих штанов и не снимая жалких остатков истрепанной шляпы, поля которой тряпками свешивались ему на глаза и на уши, подобно изъеденным червями капустным листьям, он равнодушно обвел глазами всю комнату, прислонился к столу издателя и, скрестив на груди свои могучие кулачищи, прицелился в пролетавшую мимо него муху. Мгновение спустя муха была наповал убита струею слюны, пущенной этим ловким парнем сквозь дырочку в верхнем его зубе.

- Где здесь хозяин? - спросил он затем спокойно.

- Я хозяин, - отвечал издатель, с любопытством оглядывая с головы до ног этот курьезный образчик.

- Не нужно ли вам человека для вашего дела? Быть может, вы возьмете меня?

- Не знаю. А разве вы хотите выучиться этому делу?

- Отец очень беден и не может более содержать меня, вот я и хочу попытать что-нибудь делать; чем именно заняться - для меня безразлично; я здоров и силен, и не откажусь ни от какой работы как легкой, так и тяжелой.

- Умеете вы читать?

- Да, но плохо.

- Писать?

- Считать?

- Не настолько, чтобы вести отчетность, но двенадцать на двенадцать умножить сумею.

- Откуда вы?

- Я сын старого Шельби.

- К какому религиозному обществу принадлежит ваш отец?

- Обществу? О, он кузнец.

- Нет, я не о ремесле спрашиваю. Какого религиозного общества он состоит членом?

- А, я и не понял вас сразу-то. Он свободный каменьщик.

- Да нет, вы опять меня не поняли. Я хочу знать, к какой он принадлежит церкви?

- Ну, так бы и говорили! А то и не поймешь вас. К какой церкви принадлежит он? Да вот ужь сорок лет он известен, как самый ревностный баптист. Во всей общине нет лучшого баптиста. Да, всякий вам скажет, что мой отец хороший человек. А если кто и скажет противное, то ужь во всяком случае, не в моем присутствии.

- А вы сами какой религии?

- Мне кажется, хозяин, что если человек помогает своему ближнему в несчастьи, не ругается, не делает подлостей и не пишет имени своего Спасителя с маленькой буквы, то и довольно - он будет спасен не хуже, как если бы принадлежал к любой церкви.

- Ну, а если он пишет это имя с маленькой буквы, тогда что?

- Если он делает это с намерением, то не будет иметь счастья, он не должен иметь счастья, я твердо уверен в этом.

- Как ваше имя?

- Никодим Дедж.

- Я думаю, что мы вас примем, Никодим. Во всяком случае оставайтесь на пробу.

- Ну, и ладно.

- Когда же вы начнете?

- Да сейчас.

Таким образом, не прошло и десяти минут с момента появления этого чудовища, как оно уже вошло в состав нашей редакции и, снявши сюртук, трудилось наравне с нами.

ветхий сруб в одно окошко и без потолка, что-то вроде давно покинутой коптильни. Вот эту-то уединенную и мрачную берлогу Никодим и избрал себе в качестве спальни.

Местные остряки обрели в лице Никодима истинное сокровище и уже заранее предвкушали наслаждение, которое он должен был им доставить своею простоватостью и необычайной доверчивостью. Георгу Джонсу принадлежит честь первой штуки, сыгранной над Никодимом; он дал ему сигару, начиненную растертым порохом и подмигнул компании, чтобы она не расходилась; сигару взорвало и опалило Никодиму все брови и ресницы.

- Я нахожу, что этот сорт сигар опасен, - сказал он совершенно спокойно, и, казалось, не подозревал ничего. Но на следующий же день вечером он подстерег Георга и вылил на него целое ведро как лед холодной воды.

В другой раз Том Мак Эльрой завязал узлами платье Никодима, пока тот купался. В отплату Никодим из одежды Тома устроил что-то вроде потешных огней.

Спустя день или два над Никодимом подшутили в третий раз. Дело было в воскресенье вечером, и ему пришлось прогуляться по всей деревенской церкви с афишей, разукрашенной звездами и пришпиленной булавкою к спине.

Всю следующую ночь шутник провел в погребе покинутого дома, причем Никодим просидел на дверке этого погреба до самого ранняго завтрака и покинул свой пост вполне уверенный, что пленник имел в своем распоряжений достаточно времени, чтобы убедиться, что всякое прегрешение влечет за собой суровое наказание. Надо прибавить, что погреб на два фута был залит вонючей водой, а на дне лежал слой жидкой грязи глубиною около 6-ти дюймов.

Но пора возвратиться к моему рассказу. Как я сказал, малый этот вспомнился мне, благодаря тому, что разговор зашел у нас о скелетах и это напомнило мне следующее происшествие с Никодимом. Результаты описанных выше историй заставили наших шутников призадуматься и сознаться, что все их усилия подшутить над простофилею "старого Шельби" особого успеха не имели; вместе с тем и дальнейшия попытки сделались более редкими и осторожными. На выручку им явился наш молодой доктор, предложение которого испугать на смерть Никодима было встречено всеобщим восторгом и одобрением. План доктора состоял в следующем: у него был прекрасный, новый скелет, скелет недавно умершей единственной местной знаменитости, пьяницы Джимми Финна; скелет этот был куплен доктором на весьма оживленном аукционе за 50 долларов от самого Джимми, в то время, когда этот последний, сильно больной, лежал на кожевенном заводе последния четыре недели перед смертью. Пятьдесят долларов ушли целиком на покупку виски, и значительно ускорили превращение Джимми Финна в скелет. И вот, доктор предложил положить этот скелет Никодиму на кровать!

Замысел был приведен в исполнение. в половине одиннадцатого вечера. В полночь, когда Никодим имел обыкновение ложиться спать, общество деревенских шутников осторожно пробиралось сквозь заросли репейника и подсолнечника к уединенной хижине заброшенного сада. Подойдя к окну, они заглянули внутрь. На постели в одной короткой рубахе сидел наш длинноногий Никодим и, болтая с довольным видом ногами, насвистывал на гребешке, обернутом бумагою, веселую песенку "Комтоунския гонки"; скелета не было, но зато около Никодима лежали новенький органчик, волчок, большой резиновый мяч, горсть крашеных шариков, фунтов пять лавочных леденцов и порядочно надгрызенный кусок пряника величиною с добрую книгу. Он только-что продал скелет странствующему шарлатану за три доллара и наслаждался результатами своей коммерции!

на какой-то большой предмет, катившийся прямо на нас вниз по откосу. Мы поспешили посторониться. Предмет этот, докатившись до дороги, остановился и оказался мальчиком. Оступившись, он упал, при чем ему не оставалось ничего больше, как только надеяться на свое счастие и ждать, что из этого выйдет.

В таких местах стоит только упасть, а остановиться уже нет возможности, пока не достигнешь самого дна. И как это умудряются люди обработывать землю на этих крутизнах, о которых, если вы уже хотите быть точными, лучше всего сказать, что оне немного круче лестницы, хотя и не так круты, как мансардная кровля. Некоторые маленькия фермы, расположенные на склонах холмов около Гейдельберга, положительно стоят совсем "вверх дном". Мальчик был сильно помят, а голова его была облита кровью, шедшей из ран и царапин, полученных от ударов о мелкие камни.

Пока мы с Гаррисом поднимали его и усаживали на камень, подоспели его спутники, неся с собою потерянную при падении шапку.

Из соседних домиков повыскочили мужчины, женщины и дети и присоединились к нашей толпе. Побледневшого мальчугана осыпали ласками и сожалениями; оглядев его со всех сторон, принесли ему воды, напоили его и обмыли пораненные места. А разговору-то, разговору сколько тут было! Все свидетели катастрофы принялись одновременно рассказывать о ней и каждый старался перекричать другого, а один черезчур уже увлекшийся юноша взбежал немного вверх по откосу и, крикнув товарищам, чтобы они смотрели, сделал вид, что оступился, упал и скатился нам под ноги, чем чрезвычайно картинно и наглядно пояснил своим слушателям, как это все произошло.

с Гаррисон. Было подробно описано: и как мы шли, и как Ганс Гросс крикнул, и как мы с удивлением оглянулись, как увидели Петра, подобно пушечному ядру летящого прямо на нас, и как мы посторонились и подхватили его, и как мы хорошо сделали, что тотчас же посадили и отряхнули его. Словом, мы оказались такими же героями, как и все остальные, за исключением самого Петра, и происшествия. Когда мы, наконец, встали, чтобы уходить, то каждый наперерыв спешил пожать нам руку и до тех пор провожал нас своим "Leb'wohl", пока мы не исчезли за поворотом дороги из глаз своих новых приятелей.

¹/₂ часов. По крайней мере такое разстояние показывал наш педометр; что же касается до путеводителей и карт военного ведомства, то все они согласно определяли его в 10 ¹/₂ миль - ошибка тем более удивительная, что оба эти источника обыкновенно весьма точны во всем, что касается определения разстояний.