Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава XXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава XXIV. (старая орфография)

ГЛАВА XXIV.

Да, прогулка вышла чрезвычайно приятная, и притом за все наше пребывание в Европе это был единственный случай, когда все время нам пришлось идти под гору. На следующее утро мы сели в поезд и поехали обратно в Баден-Баден, окруженные ужасными клубами пыли. День был воскресный и поэтому вагоны были наполнены публикой, спешившей за город на partie de plaisir. Жара стояла невыносимая, небо казалось какою-то раскаленною и наглухо закупоренною печью, в которую не проникало ни малейшей струйки воздуха. Вот ужь поистине странное время выбирают люди для увеселительных прогулок.

Воскресенье на континенте великий день - это день свободы и веселья. Здесь каждый нарушает воскресный покой на тысячу различных способов и не боится совершить этим греха.

Мы не работаем в воскресенье, потому что заповедью запрещено эхо, по той же причине не работают в воскресенье и немцы. Мы отдыхаем в этот день, потому что этого требуют от нас заповеди, то же и по той же причине делают и немцы. Все различие заключается лишь в определении понятия "покой". Для нас это значит сидеть дома и ничего не делать. Повидимому, то же самое думают и немцы. Но они дают отдых только тем способностям человека, которые утомлены недельною работою, и ни в каком случае другим - неутомленным; и надо сознаться, что, поступая таким образом, они достигают цели гораздо лучше. Итак, если обязанности заставляют человека всю неделю сидеть дома, то воскресным отдыхом для него будет уйти из дому; если обязанность его состоит в чтении серьезных и скучных книг, то в воскресенье он с удовольствием отдохнет за легким чтением; если он имеет дело целую неделю со смертью, с похоронами, то в воскресенье ему не грех сходить и в театр и в течение двух, трех часов хохотать над веселой комедией; если он устал оттого, что целую неделю копал рвы или рубил деревья, то отдыхом в воскресенье будет для него лежанье дома; если у человека устали от бездеятельности руки, мозг, язык или другия какие-либо части тела, но новый день, проведенный этими частями праздно, не даст им отдыха. Если же, наоборот, оне устали от чрезмерной работы, то отдыхом для них будет, конечно, праздность. Вот как, повидимому, понимают немцы отдых. Мы же понимаем это гораздо уже. Все мы отдыхаем в воскресенье одинаковым образом - сидим по домам и предаемся бездействию, не обращая внимания на то, может ли оно дать нам действительный отдых или нет. Артисты, проповедники и пр. принуждены в Германии работать и в воскресенье. Ко тому же самому поощряем и мы своих проповедников, издателей, типографщиков и других специалистов, но при этом воображаем, что сами остаемся непричастными к греху; ведь если типографщику грешно работать в воскресенье, то не менее грешно и пастору проповедывать, так как заповедь не делает различия между специальностями, и я, право, не знаю, как мы можем мириться с таким противоречием. Покупая в понедельник утреннюю газету, мы тем самым поощряем воскресную работу печатавших ее людей. На будущее время я не буду покупать этих газет.

Немцы помнят день субботний и чтят его, воздерживаясь от работы, как это приказывает заповедь. Мы же, воздерживаясь от работы, воздерживаемся в то же время и от увеселений, что вовсе не запрещено. И строго говоря, мы-то именно и нарушаем заповедь, так как в большинстве случаев наш обычай проводить воскресенье может быть назван отдыхом только по имени.

Этих соображений оказалось вполне для меня достаточно, чтобы оправдаться перед собственной совестью, когда мне вздумалось в это воскресенье побродить по Баден-Бадену. Мы поспели как раз во-время, чтобы почиститься и поспеть в английскую церковь до начала службы. В церковь мы приехали весьма торжественно; так как мы очень торопились, то хозяин приказал привести для нас первый попавшийся экипаж; случилось так, что экипаж попался очень хороший, а кучер был одет в пышную ливрею, так что нас приняли, вероятно, за каких-нибудь странствующих принцев; по крайней мере, чем же другим можно было объяснить, что в наше распоряжение предоставили отдельную ложу по левую сторону от алтаря среди самой избранной публики. Как раз впереди нас сидели две дамы очень просто и скромно одетые, одна из них была уже пожилая, другая молодая и чрезвычайно красивая; вся же остальная публика кругом нас блистала богатыми нарядами и драгоценными украшениями.

свой молитвенник и совсем не замечает того, что она здесь не у места, но я подумал про себя; "это ей плохо удается - её дрожащий голос говорит, что смущение её все более и более возрастает!" Когда было провозглашено имя Спасителя, в своем волнении она совсем растерялась и, вместо того, чтобы слегка склонить голову, как сделали все другие, встала и поклонилась. Кровь прилила мне в лицо от жалости; я обернулся и бросил на разряженную публику взгляд, молящий о сострадании, т. е. я хотел бросил такой взгляд, но чувство взяло перевес и взгляд этот, вероятно, говорил: "если кто-нибудь из вас, баловни фортуны, вздумает смеяться над этой бедняжкой, то он заслуживает, чтобы с него содрали кожу". Дело принимало все худший и худший оборот, так что, наконец, мысленно я и совсем взял эту даму под свое покровительство. Забыв проповедь, я наблюдал только о ней. Между тем волнение все более и более овладевало ею; она схватила пробку от своего флакона с нюхательною солью; пробка издала резкий и громкий звук, но бедняжка в своем смущении не заметила этого и продолжала вертеть в руках пробку, не сознавая, повидимому, того, что делает. Но высшей степени смущение её достигло, когда стали обходить с блюдом: небогатые клали по нескольку пенни, господа и богачи - серебряные монеты, - она же положила на полочку для молитвенника золотую монету в 20 марок, упавшую со звоном. "Она отдала все свое богатство, чтобы купить сочувствие этой безжалостной толпы. Какое печальное зрелище!" подумал я про себя. Я просто не осмеливался оглядываться; но когда служба уже кончалась, я подумал: "Пусть их смеются до поры до времени, но при выходе из церкви они увидят, как она сядет вместе с нами в нашу пышную карету, которая и отвезет ее домой.

Но вот она встает, и вместе с нею поднимается вся конгрегация и остается на ногах, пока она проходит по церкви. Это была императрица германская.

Дело в том, что она и не думала находиться в замешательстве, как мне казалось. Мое воображение натолкнуло меня на ложный след, а раз это случилось, то весьма понятно, что во всем остальном я видел только то, что согласовалось с первоначальным предположением. Молодая дама, бывшая вместе с её величеством, оказалась придворною дамою - я же все время принимал ее за одну из пансионерок заинтересовавшей меня особы.

Это было единственный раз, когда под моим личным покровительством оказалась императрица, и, принимая во внимание мою неопытность, я даже удивляюсь, что так удовлетворительно справился с этой задачей. Хорошо еще, что я раньше не знал, какое трудное обязательство я на себя принимаю, сколько бы доставило мне это затруднений!

Все остальное время в это воскресенье я пролежал в постели и предавался отдыху после совершенной прогулки, Гарриса же послал присутствовать вместо себя при вечернем богослужении; у меня за правило положено бывать по воскресеньям на двух службах и я ни под каким видом не дозволяю себе нарушать это правило.

Вечером в городском саду собралась многочисленная публика, желавшая послушать, как будет исполнять оркестр "Фремерсберг". Пьеса эта возникла из старинной легенды здешней местности, повествующей, что однажды в средние века какой-то рыцарь заблудился в окрестных горах и скитался там вместе с своими собаками в страшную бурю, пока до слуха его не достиг отдаленный благовест, сзывавший монастырскую братию к ночному служению; он направился в ту сторону, откуда неслись звуки и таким образом спасся. Через всю пьесу безостановочно слышится прекрасная мелодия; местами она раздается весьма громко, местами затихает до того, что едва может быть различаема, но тем не менее не умолкает ни на минуту; величественно звучит она среди ужасного свиста ветра, шума проливного дождя и оглушительных ударов грома; нежно, чуть слышно льется она среди таких слабых и отдаленных звуков, как звон монастырского колокола, мелодические перекаты отдаленного охотничьяго рога, тревожного лая собак и торжественного пения монахов; вот она крепнет снова и все растет и растет под праздничный звон колоколов и сливается с мотивами местных песен и танцев поселян, собравшихся в монастырском зале и приветствующих охотника, счастливо избегнувшого опасности и утоляющого свой голод за монастырской трапезой. Инструменты воспроизводят все эти звуки с удивительною точностью. Не раз, когда музыкальная буря начинала свирепствовать с особенною яростью, а потоки дождя, казалось, грозили затопить землю, публика хваталась за свои зонтики; я с трудом удерживался от невольного стремления ухватиться за шляпу всякий раз, когда вой и свист ветра доходили до fortissimo; когда же раздавались внезапные и восхитительно естественные удары грома, то не было никакой возможности удержаться от содрогания.

Я полагаю, что "Фремерсберг" - пьеса весьма в музыкальном отношении посредственная, я даже уверен в этом, иначе бы она не приводила бы меня в такой восторг, не трогала бы, не возбуждала бы, не пленяла меня до такой степени, что я чуть с ума не сходил от восторга. С самого дня моего рождения не приходилось еще мне испытывать подобного наслаждения. Торжественное и величественное пение монахов изображалось не оркестром, но настоящим пением; оно то затихало, то вновь разгоралось, смешиваясь со звоном колокола, с неумолкаемой очаровательной мелодией и прочими звуками в одно стройное целое. Нет, такая божественно-прекрасная музыка не может не быть посредственной музыкой. Многочисленная публика, собравшаяся слушать "Фремерсберг", только подтверждает мое мнение, так как для понимания хорошей музыки только очень немногие имеют достаточное развитие. Что касается, например, меня, то классическая музыка не доставляет мне ни малейшого наслаждения поэтому я и не признаю оперу, которую, хотя и стараюсь полюбить, но безуспешно.

музыка удовлетворяет большинство из нас, зачем требовать тогда другой? Мы требуем этой другой музыки только потому, что она ценится весьма немногими знатоками, обладающими более развитым, нежели у нас, чутьем. Не находя в ней никакого удовольствия, мы делаем вид, что наслаждаемся ею, чтобы только при помощи этой лжи попасть в разряд знатоков, действительно понимающих музыку. Я знаю не мало этого сорта людей и думаю, что и сам буду из числа их, когда вернусь домой и буду хвастаться своим европейским образованием.

То же самое и в живописи. Пока я не начал изучать искусства, то Тёрнеровский "Невольничий корабль" был для меня тем же, чем бывает красная тряпка для быка. Мистер Рёскин понимает искусство и потому картина эта приводит его в безумный восторг, равносильный той ярости, в которую приходил я, пока был невеждою. Развитие делает м-ра Рёскина способным, а теперь и меня, видеть воду в этой блестящей желтой грязи, и восхитительные, натуральные эффекты там, где по верху грязи, т. е. воды, хотел я сказать. Почти вся картина состоит из явных несообразностей, можно сказать, из лжи, и только строгое образование дает человеку возможность находить во лжи истину. К таким истинно образованным людям принадлежим и мы с м-ром Рёскином. Какой-то репортер одной из бостонских газет отозвался об этой картине, сказав, что она напоминает ему кошку со шкурой черепахового рисунка, лежащую в обмороке на блюде с томатами. Будучи тогда еще профаном, я полагал, что репортер этот обладает весьма верным взглядом на вещи. М-р же Рёскин наверное бы сказал: "человек этот не что иное, как осел". Теперь и я сказал бы тоже самое {Месяц спустя после того, как были написаны эти строчки, мне случилось быть в Лондонской Национальной галлерее, где я до того был восхищен картиною Тернера, что с трудом мог от нея оторваться. Впоследствии я неоднократно бывал в этой галлерее с целью осмотреть ее, но чары Тёрнера были настолько сильны, что я не мог побороть их. Однако же, картина эта не напоминала мне "Невольничьяго корабля".}.

Мы ожидали в Баден-Бадене своего курьера. Разсчитывая в скором времени проехать в Италию и не зная тамошняго языка, мы полагали, что курьер нам будет необходим и потому поспешили запастись им. Впрочем, оказалось, что и курьер не знает итальянского языка, Мы встретили его у гостинницы, готового вступить в исполнение своей обязанности. На мой вопрос о готовности он отвечал утвердительно и был прав. С ним был сундук, два небольших мешка и зонтик. Я должен был платить ему 55 долларов в месяц и стоимость проезда по железным дорогам. Между тем, на континенте за провоз сундука берут почти столько же, сколько и с пассажира. Курьеры не платят нигде ни за стол, ни за квартиру. На первый взгляд это кажется туристу просто спасеньем, так как ему и в голову не приходит, что кто-нибудь да должен же платит за это. Но в конце концов, в одну из светлых минут, мысль эта несомненно придет ему в голову.