Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава XXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава XXV. (старая орфография)

ГЛАВА XXV.

На следующее утро мы выехали по железной дороге в Швейцарию и около 10 часов ночи прибыли в Люцерн. Первым открытием, которое я сделал, было то, что красота озера не преувеличена. День или два спустя последовало ни другое открытие: прославленные серны совсем не то же, что дикия козы; что оне даже не принадлежат к рогатым животным; что оне не пугливы; что оне не избегают человека; и что охота за ними не представляет ни малейшей опасности. Серна - это черненькое или бурое создание не крупнее горчичного зерна; вам не для чего идти за ней, так как она сама придет к вам; оне явятся к вам целым табуном и будут прыгать и ползать по всему телу, под вашим платьем; оне не только не пугливы, наоборот, оне чрезвычайно общительны, оне не боятся человека, но сами первые нападают на него; укусы их не опасны, но, тем не менее, не приятны; сила их почти невероятна, - если вы попробуете накрыть это животное пальцем, оно прыгает на высоту, в тысячу раз большую его собственного тела, и никакой самый острый глаз не уследить за ним при этом. Не мало написано романтической чепухи о сернах Швейцарии и об опасностях охоты за ними; на самом же деле даже женщины и дети охотятся на них без всякого страха; охотятся, можно сказать, все без исключения, при чем охота производится во всякое время, днем и ночью, в постели так же успешно, как и вне её. Охотиться за сернами с ружьем - одно поэтическое безумие; весьма немногие делают это; найдется разве один стрелок из целого миллиона, который в состоянии попасть в нее из ружья. Гораздо проще ловить ее, нежели стрелять, и только самые опытные охотники за сернами охотятся за ними с ружьями. Другая ошибка, всеми повторяемая - это "редкость" серн. Как раз наоборот. Стада в 100.000.000 голов совсем не редкость в швейцарских гостинницах. По крайней мере, численность их настолько велика, что оне составляют истинное наказание. Поэты одевают своих охотников за сернами в разные фантастические и живописные костюмы, между тем, лучший способ охоты за этою дичью - это быть без всякого костюма. Торговля кожами серн тоже не более, как обман; никто не станет сдирать кожу с серны: она слишком для этого мала. И вообще, во всем, что только писалось об этом животном, не мало вздорного и сентиментально преувеличенного. И никакого удовольствия я не ощущал, находя ее, хотя ранее она и была предметом моих помыслов; всю свою жизнь мечтал я посмотреть на нее в её диком состоянии и принять участие в погоне за нею по родным её скалам. Мне очень прискорбно раскрывать истину и разрушать в читателе то восхищение и уважение, какие он, быть может, питает к сернам, но сделать это необходимо, там как, если честный писатель встречает где-либо обман, то прямая обязанность его обнаружить этот обман, низвергнуть его с почетного места, не взирая на то, кто может пострадать от этого; в противном случае, писатель окажется недостойным доверия общества.

Люцерн - прелестное местечко. Он начинается у самой воды целым рядом гостинниц и затем безпорядочно, скученно, но весьма живописно взбегает по склонам двух или трех холмов, представляясь глазу какой-то кучей красных крыш, странных шпицов, слуховых окон и высоких, остроконечных колоколен; местами выглядывает старая, полуразрушенная городская стена, подобно червю извивающаяся по холмам, на которых расположен город; кое-где поднимаются такия же старые, толстостенные башни с квадратным основанием. Повсюду виднеются башенные часы с одной только стрелкой, идущей как раз по диаметру циферблата, и без всякого механизма под ним; такие часы придают много живописности, но указывать время, конечно, не могут. Вдоль кривой линии, по которой расположены гостинницы, по берегу озера идет широкий бульвар, с обоих сторон обсаженный еще мало тенистыми деревьями, и снабженный фонарями. Берег озера обделан камнем подобно набережной и обнесен перилами, предохраняющими публику от падения вниз. Целый день снуют по бульвару экипажи, и толпа, самая пестрая, наполняет его: няньки, дети, туристы то сидят на лавочках в тени деревьев, то, прислонившись к перилам набережной, наблюдают за стаями рыб, снующих в чистой, прозрачной воде, или любуются прекрасной картиной озера, как бы обрамленного снежными вершинами гор. Небольшие увеселительные пароходы, полные публики, поминутно то приходят, то отходят; повсюду виднеются гребные лодки прихотливой конструкции с молодыми девицами и мужчинами, а если есть хоть какой-нибудь ветер, то не мало появляется и парусных яхточек.

Комнаты гостинниц, выходящия наружу, снабжены маленькими балконами с перилами, на которых с удобством можно закусить и отдохнуть, имея перед глазами прекрасную картину озера и кипучей деятельности, которая царит на нем.

Весьма многие как мужчины, так и женщины, одеты в дорожные костюмы и имеют в руках альпенштоки. Надо полагать, что без альпенштоков по Швейцарии не безопасно гулять даже по городу. Если по забывчивости какой-либо турист сойдет к завтраку без альпенштока, то тотчас же бежит обратно, забирает его и, принеся в залу, ставит его где-нибудь в уголке. Когда путешествие его по Швейцарии окончится, то и тогда он не выбросит этого метловища, а повезет его с собой в какой-нибудь отдаленнейший уголок земли, хотя это и доставит ему более хлопот и огорчений, чем любой ребенок или курьер. Дело в том, что этот альпеншток - его трофей; на нем выжжено его имя; и если ему случилось влезть с ним на какой-нибудь холмик или перепрыгнут ручеек, или перелезать через мусорную кучу, то он на том же альпенштоке вырезает названия местностей, где события эти совершились. Это, так сказать, его знамя, которое в то же время хранит заметки о его подвигах. Когда он покупал его, то дал за него всего три франка, но теперь, когда на нем записаны его деяния, его нельзя купить и за целую Голконду. По всей Швейцарии есть немало ремесленников, все ремесло которых состоит в выжигании для туристов подобных надписей на альпенштоках. И заметьте, в Швейцарии человека уважают, глядя по его альпенштоку. На меня самого никто не обращал внимания, пока я ходил с чистою палкою. Но так как выжигание обходится очень дешево, то я скоро помог горю. Эффект, произведенный в первый же мой выход с таким альпенштоком на всех встречных туристов, был замечателен. Я был вполне вознагражден за свои хлопоты.

Летом контингент туристов в Швейцарии состоит наполовину из англичан; другую половину составляют представители остальных национальностей, больше всего немцев, затем американцев. Впрочем, американцев оказалось все-таки значительно меньше, чем должно бы быть по моим предположениям.

Table d'hôte в семь с половиной часов в Швейцергофе являет самую причудливую смесь национальностей, но, к сожалению, дает возможность наблюдать скорее костюмы, чем их обладателей, так как большое общество разсаживается за несколькими бесконечно длинными столами и поэтому лица большей части сотрапезников видны в перспективе. Зато для завтрака накрывались небольшие круглые столы, и тогда, если удавалось занять место за центральным столом, для наблюдения открывалось столько лиц, сколько можно только пожелать. Мы часто упражнялись в отгадывании национальности и, вообще говоря, с достаточным успехом. Иногда мы пробовали даже отгадать и имя, но это было уже трудно: для этого, вероятно, требуется очень большая опытность. Мы, наконец, бросили свои попытки в этом направлении и перешли с более легкому. Как-то утром я сказал:

- Вот общество американцев!

Гаррис отвечал:

- Да, но из какого штата.

Я назвал один штат, Гаррис назвал другой. Впрочем, мы согласились с ним в одном, а именно, что молодая девушка, принадлежавшая к этому обществу, была чрезвычайно красива и одета с большим вкусом. Мы расходились только по поводу её возраста. Я давал ей 18, Гаррис 20. Спор разгорался все сильнее, пока, наконец, я сказал совершенно серьезно:

- Хорошо, чтобы решить наш спор, я пойду и спрошу ее.

- Конечно, это самое лучшее, - отвечал саркастически Гаррис, - Тем более, что ничего другого вам и не надо сделать, как только обратиться к ней с самой обыкновенной здесь фразой: "Я американец!" Нет сомнения, что она будет весьма рада увидеть вас.

Затем он намекнул, что, быть может, смелость моя заговорить с ней и не сопряжена с особою опасностью.

- Раньше я говорил только так, не намереваясь в действительности идти к ней, - сказал я, - но я вижу, что вы не знаете еще, насколько я неустрашим. Я не побоюсь ни одной женщины. Я пойду и буду говорить с этой молодой девушкой.

По моему мнению, предприятие мое было не из трудных. Я разсчитывал обратиться к ней самым почтительнейшим образом и просить извинения, если её чрезвычайное сходство с одной моей знакомой ввело меня в заблуждение; и когда она ответит, что имя её совсем не то, которое я назову, то, вторично попросив извинения, скорее ретироваться. Никакой неприятности выйти таким образом не может. Я подошел к её столу, поклонился её спутнику, затем обернулся к ней и собирался уже начать свою речь, как она воскликнула:

знала, что не ошиблась. Я говорила Джону, что это вы! Джон все сомневался, но я знаю, что я права. Я говорю, что вы должны тотчас же узнать меня и подойти. И я очень рада, что так и вышло; не особенно бы была я польщена, если бы вы ушли из зала, не узнав меня. Садитесь, садитесь, как это странно, именно вас-то я и не ожидала когда-либо опять видеть.

Такой оборот дела был оглушительным сюрпризом. На мгновение у меня отнялась всякая способность соображения. Тем не менее мы сердечно пожали друг другу руки, и я уселся. Поистине, стул, на который я опустился, был самым неудобнейшим, какие когда-либо мне попадались. Мне казалось, что я смутно припоминаю теперь лицо девушки, но я не имел ни малейшого представления, где я ее раньше встречал и как её имя. Я тотчас же произвел диверсию и начал разговор о швейцарских видах и красотах, чтобы отвлечь ее от таких тем, которые могли бы выдать меня, но, увы, она сейчас же перешла к вещам, которые сильнее ее интересовали.

- Ах, что это за ночь была, когда, помните, море унесло лодки. Вы не забыли?

- О, я забыл? - сказал я. - Конечно, нет! - Увы, я ничего не помнил. Я хотел бы, чтобы море унесло и руль, и мачты, и самого капитана.

- А помните, как перепугана была бедная Мери, как она кричала?

- Конечно, помню, - отвечал я. - О, Боже, все это прошло.

Я страстно желал, чтобы и эти минуты прошли поскорее; все усилия что-либо вспомнить попрежнему были тщетны. Самое умное, что я мог сделать, это чистосердечно во всем признаться. Но после того, как девушка похвалила меня за то, что я узнал ее, я уже не мог принудить себя к этому; и вот я решллся продолжать комедию, надеясь, что какой-нибудь случай спасет меня, но случай не являлся и я все глубже и глубже погружался в тину. Незнакомка между тем оживленно продолжала:

- Вы знаете, в конце концов Георг ведь женился на Мери.

- Как, женился? Нет, не знаю!

- Как же, женился! Он говорит, что никогда не верил, что она хоть в половину настолько же была виновата, как и её отец; и я думаю, что он прав. Неправда ли?

- Понятно, прав. Дело было вполне ясно. Я всегда говорил это.

- Как, вы говорили совершенно обратное, по крайней мере, тогда летом!

- О, нет, не летом. Вы вполне правы. Я говорил это в следующую зиму.

- Отлично, когда все выяснилось, то Мери оказалась нисколько не виновата, вся вина падает на её отца или, скорее, на отца и старика Дарли вместе.

Необходимо было что-нибудь ответить и я сказал:

- Я всегда считал Дарли чрезвычайно своенравным стариком.

- Он такой и есть, но они всегда питали к нему какую-то слабость, несмотря на все его эксцентричности. Вы, конечно, помните, что чуть погода сделается похолоднее, то он сейчас же старается пробраться в комнаты.

Продолжать в прежнем тоне я уже боялся. Очевидно, этот Дарли не человек, а животное какого-нибудь другого рода, но какого же? Вероятно, собака, но ведь, может быть, и слон. Однако, я вспомнил, что хвост присущ всем животным одинаково, и поэтому рискнул заметить:

- Хвост! У него их тысяча!

Это было восхитительно. Теперь я уже совершенно не знал, что и думать; однако же, я сказал:

- О, да, он действительно был замечателен со своими хвостами.

- Для негра, и при том еще сумасшедшого, согласна, он был замечателен, - возразила она.

Мне даже жалко стало. "Возможно, - подумал я про себя, - что она теперь замолчит и будет ждать, что скажу я". Если это так, то разговор наш окончен.

Негр с тысячью хвостами - это такая тема, о которой вряд ли кто сумеет говорить красноречиво и пространно без серьезной подготовки. Чтобы уверенно пуститься в подобные дебри, надо...

Но здесь, к моему облегчению, девушка прервала меня, сказав:

- Да, когда он начнет свои сумасшедшия жалобы, то этому просто конца нет, если хоть кто-нибудь его слушает. Его собственное жилище достаточно удобно, и тем не менее всякий раз, как только сделается похолоднее, хозяева могут быть уверены, что он составит им компанию, ничем его не выживешь тогда из дому. Но они все сносят терпеливо с тех пор, как год тому назад он спас Тому жизнь. Вы помните Тома?

- О, в совершенстве. Он был тогда славным малым.

- Да, вы правы. А что за прелесть его ребенок!

- Вполне с вами согласен. Я никогда прежде не видал более прелестной крошки.

- Я всегда с восторгом няньчусь и играю с ним.

- И я тоже.

- Ведь это вы дали ему имя. Но какое? Я не могу теперь припомнить.

Мне показалось, что лед всего тоньше именно в этом месте. Чего бы я не дал, чтобы знать, какого пола был этот ребенок! Однако, к счастью, мне пришло в голову, что можно сказать имя, одинаково годное для обоих полов.

- Я назвал его Frances {В английском языке имя Franees и соответствующее ему женское Франсуаза выговариваются почти одинаково. Прим. перев.}, - брякнул я.

- По кому-нибудь из родственников, полагаю? Но вы дали имя еще одному ребенку, уже умершему, которого я даже никогда не видала. Как вы назвали того?

Мой запас средних имен был исчерпан, но, принимая во внимание, что ребенок уже умер, а девушка никогда его даже и можно рискнуть и ему дать какое-нибудь имя. Поэтому я сказал:

- Я назвал того Томом Генри.

- Это странно... чрезвычайно странно, - проговорила она задумчиво.

Я сидел молча и чувствовал, что по мне течет холодный пот. Я находился в большом затруднении, но надеялся, что выйду из него с честью, только бы она неразспрашивала меня об именах прочих ребят. Но я совсем не подозревал, откуда грянет гром. Все это время она как бы в раздумье повторяла ни последняго ребенка, как вдруг сказала:

- Я всегда сожалела, что вас в то время не было с нами; я очень желала, чтобы вы дали имя и моему ребенку.

- Вашему ребенку! Разве вы замужем?

- Я уже тринадцать лет замужем.

- Тринадцать лет, как крещены, хотите вы сказать.

- Нет, замужем. Юноша, сидящий рядом с вами - мой сын.

- Это невероятно, даже невозможно, простите мою дерзость, но я хочу спросить вас, на много ли вам больше сверх восемнадцати? Другими словами, скажите, пожалуйста, сколько вам лет?

- Мне было как раз девятнадцать в день бури, о которой мы только-что говорили. Это случилось в день моего рождения.

Слова эти ничего мне не объясняли, так как я не знал, когда была эта буря. Я напрягал свои силы, чтобы придумать, о чем бы мне заговорить более известном, чтобы получше закончить этот разговор и по возможноcти затушевать свою слабость в области воспоминаний, но ничего подходящого на ум мне не приходило. Я собирался уже сказать ей: "А вы нисколько с того времени не изменились", - но подумал, что это рискованно. Сказать ей разве: "Ах, как вы похорошели с того времени", - но это уже и совсем не подходит к делу. Я уже хотел заговорить о погоде, чтобы хоть выиграть время, но львушка предупредила меня, сказав:

- Как я счастлива поговорить о том старом, добром времени, неправда ли, и вам ведь приятно?

- Никогда в жизни не проводил я так времени, как в течение этого получаса! - воскликнул я с жаром и мог бы прибавить, не погрешая против истины: "И хотел бы быть лучше оскальпированным, чем провести так еще полчаса".

Я был в величайшем восторге, что выдержал это испытание и готовился уже распроститься и уйти, как вдруг девушка сказала:

- Но тут есть одно обстоятельство, которое меня удивляет.

- Что же такое?

- Имя умершого ребенка. Как, говорите вы, его звали?

Оно было вторым для меня сюрпризом, я успел уже забыть, как звали ребенка; не мог же предполагать, что это имя опять потребуется.

Однако же, я сделал вид, что знаю, и отвечал:

Молодой человек, сидевший рядом со мною, поправил меня, сказав:

- Нет, Том Генри.

Я поблагодарил его, горячо поблагодарил, и с трепетом сказал:

- О, да, я думал о другом ребенке, которому я тоже выбрал имя; я многим давал имена и поэтому смешался, тот умерший действительно назывался Генри Томсон.

- Том Генри, - хладнокровно поправил юноша.

Я снова принялся благодарить его, просто разсыпался в благодарностях, и, заикаясь, едва мог выговорить:

- Том Генри, да, Том Генри было имя этого бедняжки. Я назвал его в честь Тома, э... Томаса Карлейля, великого писателя, вы знаете, а Генри, э... в честь Генриха VIII. Родители были весьма довольны иметь ребенка по имени Том Генрих.

- Но от этого дело оказывается еще более странным, - проговорила как бы в раздумье моя прекрасная приятельница.

- Еще более странно! Почему?

- Да, потому что родители, говоря об этом ребенке, постоянно называют его Сусанной Амелией.

мучился, сидел разбитый и красный, словно я жарился медленно в своем собственном соку. Вдруг мой неприятель разсмеялся самым счастливым смехом и сказал:

- Мне-то, действительно, этот разговор о прошлом доставил некоторое удовольствие, но вам, кажется, нет. Я сразу увидела, что вы только притворяетесь, будто узнали меня, а так, как вначале я похвалила вас, то и вздумала зато наказать потом. И, кажется, это мне вполне удалось. Мне весьма было приятно слышать, что вы знаете и Георга, и Тома, и Дарли, потому что я их никогда даже и не видела раньше и потому не могла и подозревать, что вы знакомы с ними; не мало вы меня порадовали и тем, что сообщили имена всех этих мифических детей. Повидимому, от вас и еще не мало можно получить разного рода сведений, стоит только половчее за вас приняться. Мери, и буря, и унесенные лодки - это не вымысел; все остальное выдумка. Мери - это моя сестра; полное её имя Мери **. Теперь-то вспомнили вы, кто я?

ни мало не переменились с тех пор; вы высматриваете такою же молодою и почти такая же красавица, как и прежде, и часть красоты вашей перешла в этого славного юношу. Затем, если только слова эти могут вас тронуть, позвольте мне выкинуть белый флаг и заявить, что я побежден и признаюсь в этом.

Я был помилован, и мы распростились. Вернувшись к Гаррису, я сказал:

- Теперь вы видите, что может сделать неглупый и ловкий человек.

- Извините меня, я вижу только, что может сделать человек, колоссально невежливый и недалекий. Нечего сказать, хорошая мысль, идти в незнакомое общество и разговаривать целых полчаса! Никогда в жизни до сей минуты не подозревал я, что человек в здравом уме способен выкинуть подобную штуку. Что же вы им сказали?

- Не сомневаюсь. Клянусь в этом честию. Полагаю, что вы способны и на это. С моей стороны было тоже глупостью дозволить вам пойти и отличиться так. Но, знаете, я не верил, что вы, действительно, можете сделать такую непростительную вещь. Что теперь подумают о вас эти господа? Но как вы это спросили - я хочу сказать, в какой форме? Надеюсь, не сразу же так и брякнули?

- О, нет, я и сам думал об этом. Я сказал: "Мой друг и я хотим знать, как вас зовут, если дозволите",

- Да, это сказано было не грубо. Такая вежливость делает вам несказанную честь. И мне очень приятно, что вы упомянули и обо мне; вполне ценю вашу деликатность и внимание. Но что же отвечала она?

- Просто сказала только свое имя. И вы хотите сказать, что она не выказала никакого удивления?

- Нет, теперь я начинаю думать, что она была несколько удивлена; тогда я думал иначе - и принял это за выражение удовольствия.

- О, нет сомнения, вы правы; это именно было выражение удовольствия; да и что же можно почувствовать, как не удовольствие, получив от какого-то незнакомого человека такой оскорбительный вопрос. Что же вы затем сделали?

- Я протянул им свою руку и они оба пожали ее.

вам тот молодой человек перервать горло?

- Нет, насколько я мог судить, они оба, казалось, были рады меня видеть.

- И знаете, я верю этому. Я уверен, что они сказали про себя. "Без сомнения, этот чудак только-что вырвался из под присмотра, позабавимся над ним". Иначе нет другого способа объяснить их снисходительность. Я видел, вы сели. Это они пригласили вас?

- У вас безошибочный инстинкт. Что же вы еще сделали? О чем вы разговаривали?

- О, я спросил девушку, сколько ей лет?

- Нимало не сомневался. Ваша деликатность свыше похвал. Ну, дальше, дальше - не обращайте внимания на мое кажущееся раздражение. Я всегда выгляжу таким именно тогда, когда чем нибудь особенно обрадован. Дальше сказала она сколько ей лет?

- О, да, она сказала мне сколько ей лет, и, кроме того, рассказала мне подробно и о матери, ни о бабушке, и о других своих родных, а так же многое о себе самой.

- Это восхитительно. Но дальше - быть же не может, чтобы вы упустили спросить ее о её политических убеждениях?

- Конечно, я подумал и об этом. Она сама демократка, муж республиканец, а оба они баптисты.

- Её муж? Так этот ребенок замужем?

- И есть у них дети?

- Да, семь с половиной.

- Это невозможно.

- Нет возможно. Она сама мне сказала.

- Это ребенок, которого она имела от другого мужа, не от этого, а от другого, так что этот ребенок сводный, почему они и не считают его за целого.

- От другого мужа? Так она вторично замужем?

- Ни одному слову не верю. Лицо её говорит, что все это безсмыслица. А тот юноша, что сидит с нею - это брат её?

- Нет, это её сын. Он самый младший. Он гораздо моложе, нежели выглядит; ему всего лишь одиннадцать с половиной лет.

- Все это положительно невозможно и кажется мне весьма подозрительным. Дело вполне ясно: они просто испытывали степень вашего легковерия и дурачили вас. И кажется, что успешно. Я весьма доволен, что сам не причастен этому делу; надеюсь, что они будут настолько добры, что не сочтут меня таким же. И долго еще они здесь пробудут?

- Нет, они уезжают еще до полудня.

- Нет, сначала, когда я спросил об их предположениях относительно дальнейшого путешествия, то они ответили, что намерены пробыть здесь еще неделю и осмотреть окрестности, но под конец разговора, когда я заметил, что мы оба с большим удовольствием готовы сопровождать их в этих экскурсиях и предложил им представить вас, то они несколько как бы замялись и спросили, не из того ли самого и вы заведения, в котором был и я. Я ответил, что да, и

- О, Боже, вы перешли всякия границы! Вы достигли высших пределов глупости, каких может только достигнуть человек. На вашей могиле я воздвигну, если только не умру раньше вас, памятник в виде ослиной головы в Страсбургскую колокольню величиною. Они хотели знать, не из того ли самого "заведения", из какого вырвались вы, и я? Да? Что они подразумевали под этим "заведением?"

- Да я это знаю. Они подразумевали убежище, убежище для идиотов, понимаете вы теперь? Итак, они теперь думают, что мы с вами пара. Что вы теперь о себе будете думать?

- Право, не знаю. Не думаю, что я сделал что-либо дурное, по крайней мере, у меня вовсе не было такого умысла. Это очень милые люди и, как мне кажется, я им тоже понравился.

Гаррис проворчал еще несколько язвительных замечаний и ушел в свою спальню "сломать что-нибудь из мебели", как он выразился. Это ужасно непостоянный человек; всякая безделица способна изменить расположение его духа.

Я был порядочно таки измучен молодой женщиной, но что за беда, я выместил на Гаррисе. Чужая болячка служит отличным лекарством для своей собственной.