Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава XXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава XXVI. (старая орфография)

ГЛАВА XXVI.

Дворцовая церковь славится своим органом. В течение лета, около 6 часов вечера, туристы целыми толпами наполняют церковь и, заплатив один франк, наслаждаются шумом. Посетители не стоят спокойно на одном месте, а разгуливают по всему храму, и шныряют в толпе входящих, при чем шаги их звонко раздаются по полу из каменных плит. Ходьба эта взад и вперед почти не прерывается и сопровождается по минутным хлопаньем дверей, кашлем, разговорами и чиханьем многочисленной публики. Между тем громадный орган гремит во всю свою силу, как будто бы задавшись непременною целью доказать всему миру, что он действительно самый большой и самый сильный орган в целой Европе и что эта маленькая, подобно какому-то ящику, церковь и есть самое подходящее место, чтобы как можно рельефнее выказать всю его мощь. Правда, и на этом органе исполняют иногда очень недурные и мелодическия вещи, но постоянный шум шагов не дает возможности прослушать и даже иногда заметить их, тем более что как бы опомнившийся органист тотчас же затем начинает извлекать целую лавину звуков.

Торговля Люцерна состоит главным образом в продаже различного рода безделушек для туристов на память; лавки битком набиты альпийскими кристаллами, фотографиями видов и вещицами, резанными из дерева и слоновой кости. Я не могу утаить того обстоятельства, что большинство этих последних представляет копии с Люцернского Льва. Этих львов повсюду целые миллионы. И все эти миллионы львов не более как пасквили на оригинал, в котором есть что-то неуловимое, торжественно трогательное, чего не могут схватить копиисты. Даже солнце оказывается несостоятельным; и фотографы, и ваятели дают вам умирающого льва, но и только. Фигура его правильна, постановка правильна, пропорции все верны, но то необъяснимое нечто, которое делает из настоящого "Люцернского Льва" самую живую и в тоже время самую меланхолическую глыбу камня, отсутствует.

Лев лежит на своем логовище у отвесного края не высокой скалы, которая служит ему постаментом; как самая фигура, так и постамент высечены из материковой скалы, выступившей в этом месте над уровнем земли. Величина его колоссальна, осанка полна благородства. Голова его наклонена, сломанное копье торчит у него за плечами, вытянутые лапы покоятся на лилиях Франции. Со скалы свешивается виноград и колышется от набегающого ветерка, откуда-то сверху бежит прозрачная струя воды и падает в бассейн у подножия, а в спокойной воде бассейна, среди водяных лилий, как в зеркале, отражается фигура льва.

Кругом трава и деревья. Все место хорошо защищено ими, преисполнено какого-то спокойствия и удалено от всякого шума и суеты; качества эти как нельзя более соответствуют фигуре льва, так как львы, по всем вероятиям, именно в такие уголки и отправляются, чтобы умереть спокойно, а не на гранитные пьедесталы публичных скверов с вычурными железными решетками. Лев Лидерна будет производить впечатление на зрителя где бы то ни было, но нигде он не произведет впечатления большого, как именно на этом месте, где он находится в настоящее время. Мы так и не купили ни одной статуэтки Льва, ни из слоновой кости, ни из черного дерева, ни из мрамора, или гипса, или сахара, или шоколада, ни одной даже фотографической каррикатуры на него. И правда, копии эти так многочисленны как в лавках, так и повсюду, что оне, наконец, делаются нестерпимы для глаза, точно так же, как модная, всем надоевшая, мелодия может сделаться невыносимою для уха. В Люцерне режут из дерева и разные другия вещицы и при этом настолько хорошо, что на них не без приятности можно взглянуть потом дома; но здесь и оне скоро приедаются. Нам быстро надоели все эти наседки с цыплятами на часовых постаментах. а еще больше знаменитые серны, прыгающия по деревянным скалам или лежащия на них целыми группами. В первый день я непременно бы накупил их сотни полторы, если бы были деньги, но так как их не было, то я купил всего три вещицы; но через два дня в этой своего рода болезни наступил перелом, и я выздоровел; впоследствии я еще раз был в лавках, чтобы продать и те три, что купил раньше. Попытка моя, однако, не удалась, что, впрочем, и к лучшему, так как вещицы очень не дурны и могут доставить удовольствие, когда вернусь домой.

Когда-то было моею мечтою иметь часы с кукушкою; но здесь я попал, если можно так выразиться, на самую их родину; куда бы я не пошел, везде в ушах у меня раздавалось раздражающее: "ку-ку! ку-ку! ку-ку!". Для нервного человека это, вероятно, не дурно. Есть звуки более или менее неприятные, но нет, я думаю, звука, более ненавистного, надоедливого, чем это "ку-ку!" Я купил одни такие часы и повезу их с собою в подарок одной особе. Я давно собирался, если представится случай, сделать ей какую-нибудь неприятность; под этим я подразумевал сначала что-нибудь в роде того, чтобы переломить ей ногу или вообще подобное же, но в Люцерне я тотчас же сообразил, что ее следует свести с ума. Такое мщение гораздо чувствительнее, а, главное, последствия его останутся на более продолжительное время. Поэтому я и купил для нея часы с кукушкою, и если только я вернусь благополучно домой, то особа эта неминуемо сделается "моим кусочком", как говорят у нас рудокопы. Я думал и еще об одном кандидате, о некоем рецензенте, которого, если бы пожелал, то мог бы и назвать, но, поразмысливши, я не купил ему часов с кукушкой. Я не могу свести его с ума.

Мы осматривали два длинных крытых деревянных моста, перекинутых над сверкающим новорожденным Рейном немного ниже того места, где он шумно и весело вытекает из озера. Эти длинные решетчатые туннели, с их висячими беседками, выходящими на реку, весьма недурная вещь. В них мы видели несколько сотен старинных картин, работы старых швейцарских мастеров, этих почтенных живописцев вывесок, процветавших до появления нынешних декадентов искусства.

Озеро кишит рыбой, которая ясно видна с берега, вследствие чрезвычайной прозрачности воды. Парапет набережной вдоль гостинниц обыкновению унизан рыбаками всевозможного возраста. Однажды мне вздумалось остановиться и посмотреть, хорошо ли ловится рыба. Результат моих наблюдений напомнил мне чрезвычайно живо одно происшествие, забытое мною и случившееся целых 12 лет тому назад. Вот оно:

ЧЕЛОВЕК, ОСТАНОВИВШИЙСЯ У ГАДСБАЯ.

В 67 г. я и мой чудаковатый приятель Рилей были газетными корреспондентами в Вашниггоне. Однажды зимою, около полуночи, мы шли по Авеню Пенсильвания. Погода была ужасная: дул сильный ветер и шел снег. Вдруг, при свете уличных фонарей, мы увидели какого-то мужчину, который поспешно шел нам навстречу. Человек этот, поравнявшись с нами, внезапно остановился и воскликнул:

- Вот счастье! Это вы, мистер Рилей, неправда ли?

Рилей, как мне кажется, был самым невозможным, флегматичным человеком во всей республике. Он остановился, окинул незнакомца с ног до головы взглядом и, наконец, сказал:

- Да, я мистер Рилей. Итак, вы счастливы видеть меня?

- Именно так, или почти что так, - отвечал незнакомец весело, - это замечательнейшее счастье в свете, что я встретил вас. Меня зовут Ляйкинс. Я один из учителей высшей школы в Сан-Франциско. Как только я узнал, что должность почтмейстера в Сан-Франциско вакантна, мне сейчас же пришло в голову занять ее - и вот я здесь.

- Да, - сказал Рилей медленно, - как вы совершенно верно заметили... мистер Ляйкинс... вы уже здесь. И что же, получили вы это место?

добры, что сейчас же пошли бы вместе со мною в собрание уполномоченных тихоокеанского округа; мне бы хотелось покончит разом совсем этим и уехать домой.

- Разве дело такое спешное, что вы хотите идти в собрание сейчас же ночью, - спросил Рилей тоном для непривычного уха, повидимому, совершенно серьезным.

- О, да, непременно сейчас же ночью! У меня нет лишняго времени валандаться здесь. Я хочу получить от них обещание теперь же, прежде чем лягу в постель; и это не пустые слова, я так и сделаю!

- Да... и вы отлично сделаете. Когда вы приехали!

- Всего час тому назад.

- И когда полагаете уехать?

- В Нью-Иорк завтра вечером - в Сан-Франциско на следующее утро.

- Так скоро... Что же вы сделаете за один завтрашний день?

- Что сделаю! Пойду к президенту с прошением и получу назначение, не правда ли?

- О, да... совершенно справедливо... вы правы. А затем?

- А затем, исполнительное заседание сената назначено в 2 часа пополудни - назначение будет утверждено, довольны ли вы теперь?

- Да... да... - отвечал Рилей с разстановкою, - вы опять правы. Итак, вы сядете на нью-иоркский поезд завтра вечером, а на другой день утром будете уже ехать на пароходе в Сан-Франциско?

- Именно, так я и разсчитываю.

Рилей подумал с минуту и сказал:

- А вы не можете подождать еще... ну, день... ну, скажем два дня?

- Бог с вами, ни за что? Это не в моем характере! Я не такой человек, чтобы долго возиться с чем-нибудь; я с одного налету обделываю дела, я уже говорил вам.

Буря свирепствовала попрежнему, густой снег валил хлопьями. Рилей с минуту или даже более простоял молча, как будто погруженный в раздумье, затем пробудился и сказал:

- Не слыхали ли вы когда-нибудь о человеке, который однажды остановился у Гадсбая?.. Да нет, я вижу, что не слыхали.

Прижавши мистера Ляйкинса к железной ограде, он взял его за пуговицу и, устремивши на него свои глаза, как какой-нибудь моряк старых времен, он приступил к своему рассказу с таким спокойствием, как будто бы мы находились на покрытом цветами лугу, а не стояли ночью под дождем и снегом.

- Я разскажу вам об этом человеке. Было это во времена Джэксона. Лучшею гостинницей была тогда гостинница Гадсбая. Человек этот приехал из Теннеси около 9-ти часов утра, приехал в великолепном экипаже, запряженном четверкою лошадей, с черным кучером и прекрасною собакою, которою он, очевидно, очень гордился; когда он подъехал к Гадсбаю, то и клерк, и хозяин, и вся прислуга высыпали встречать его; но он сказал "не надо, не надо" и, выскочив из экипажа, приказал своему кучеру ожидать его, сказав, что ему нет времени даже поесть, что он только получит маленькую ассигновку, сейчас же пойдет в казначейство, получит деньги и поедет назад в Теннеси, куда ему необходимо вернуться как можно скорее.

"Хорошо. Около 11 часов ночи он вернулся и заказал себе постель, а лошадей распорядился поставить в конюшню; ассигновку, по его словам, он получит на другой день утром. Это было в январе, вы понимаете, в январе 1834 г., 3 числа в среду.

"Отлично, 5-го февраля он продал свою элегантную коляску и купил другую подешевле, похуже сортом, сказав, что и такая будет достаточно хороша, чтобы отвезти на ней домой деньги, а об изящности он не хлопочет.

"11-го августа он продал пару своих прекрасных лошадей, сказав, что всегда думал, что ездить по этим скверным горным дорогам лучше парою, чем четверней, и что сумма, которую ему предстоит получить не настолько велика, чтобы ее нельзя было довезти до дому на паре.

"В декабре, 31-го числа, он продал еще одну лошадь, говоря, что для такого легкого экипажа совершенно за глаза и одной лошади для небольших разъездов, тем более что зима давно уже установилась и

"17-го февраля 1835 г. он продал прежний экипаж и купил дешевый, плохенький бегги, сказав, что бегги гораздо удобнее для грязных, размытых весенних дорог и что он всегда хотел испробовать бегги по этим горным дорогам.

"1-го августа он продал и бегги и купил какую-то полуразвалившуюся одноколку, будто бы потому, что ему хочется посмотреть, как будут таращить глаза, точно никогда в жизни не видавшие раньше одноколки, все дураки в Теннеси, когда он вернется домой.

"Отлично, 29-го августа он продал своего черного кучера на том основании, что, имея одноколку, совсем не нуждается в кучере, тем более что для двоих в одноколке даже не хватает и места, между тем как Провидение не каждый же день будет посылать ему такого дурака, который бы согласился отсчитать ему 900 долларов за такого плохого негра, как его кучер; он будто бы уже давно собирался избавиться от этого животного, но не мог же он выкинуть его за окошко.

"Восемнадцать месяцев спустя, т. е. 15-го февраля 1837 г., он продал одноколку и купил седло, говоря, что доктора давно советуют ему ездить верхом, а, кроме того, не дурак же ведь он, чтобы рисковать своей шеей, разъезжая среди зимы поэ тим проклятым горам в колесном экипаже.

"9-го апреля он продал седло, говоря, что при той скверной подпруге, какая оказалась у его седла, он не желает подвергать свою жизнь опасности, ездивши на нем по распустившимся от апрельских дождей дорогам, что он лучше будет ездить совсем без седла и чувствовать себя вполне безопасным от всякой случайности, тем более что он и всегда ненавидел верховую езду на седле.

"24-го апреля он продал и лошадь, сказав: "Хотя мне уже 57 лет, но я здоров и бодр; это даже нехорошо в такую прелестную погоду ездить постоянно верхом; для такого здоровяка, как я, нет ничего лучше, как пешия прогулки по живописным холмам среди распускающихся деревьев - что же касается до моей получки, то такой маленький пакетик отлично может снести и моя собака. Итак, завтра утром я встаю как можно раньше, получаю свои деньги и отправляюсь домой в Теннеси на собственных ногах и говорю, наконец, этому Гадсбаю последнее "прощай".

"В июне, 22-го числа, он продал собаку, говоря: "Чтобы чорт ее взял, эту проклятую тварь! Куда бы вы ни пошли с нею погулять в этих прекрасных местах, везде неприятности: то гоняется за белками, лает и визжит, то в реку залезет, просто нет возможности ни помечтать, ни полюбоваться природой, так что я предпочитаю нести свой сверточек сам, так оно будет гораздо спокойнее; нельзя положиться в денежных делах на собаку - она черезчур заметна. Прощайте, прощайте, говорю это ужь в последний раз, так как завтра рано утром отправляюсь с веселым сердцем на собственных здоровых ногах домой в Теннеси!"

Он кончил, наступило молчание, прерываемое только шумом ветра и

- Ну, и что же?

- Да ничего, - ответил Рилей, - это случилось тридцать лет тому назад.

- Хорошо, хорошо, но что же дальше?

получить свои деньги и тронуться в дорогу раньше, нежели такой полуночник, как я, встанет с постели. Слезы стояли в его глазах, так он был рад, что скоро еще раз увидит свой старый Теннеси и всех друзей.

Опять наступило молчание, прерванное, наконец, незнакомцем.

- И это все?

- Все.

- Однако, принимая во внимание, что теперь ночь и такая скверная ночь, мне кажется, что история ваша черезчур уже длинна. Но что же дальше?

- Да, в чем же, наконец, смысл всего этого?

- О, да почти никакого. Только, если вы не очень ужь спешите возвратиться в С. Франциско, получив назначение, то я бы посоветывал вам "остановиться у Гадсбая" и немного отдохнуть. Прощайте. Бог да поможет вам!

Он так и не получил места почтмейстера. Возвращаюсь, однако, к Люцерну и его рыболовам; после почти девяти часов ожидания я решил, что тот, кто пожелает дождаться, когда хоть одна из этих откормленных опытных рыб будет поймана на удочку, хорошо сделает, если "остановится у Гадсбая" и не будет очень спешить. Похоже на то, что в течение последних сорока лет ни одной еще рыбы не было поймано с не менее терпеливый рыбак весь день сидит у воды, наблюдает за своим поплавком и, как кажется, вполне доволен своею судьбой. Таких же довольных, счастливых и терпеливых рыболовов и почти в таком же количестве можно еще видеть разве в Париже, на берегах Сены, хотя общая молва и утверждает, что единственная добыча, которая за последнее время была там поймана - это дохлые собаки и кошки.