Прогулка заграницей.
Часть вторая.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть вторая. Глава VIII. (старая орфография)

ГЛАВА VIII.

Мы стали лагерем на том самом месте, куда завел нас баран. Люди сильно утомились. Однако же, опасения их и жалобы в виду хорошого ужина вскоре прекратились, а прежде чем они могли вновь возникнуть, я поспешил успокоить их мягчительным и уложить спать.

На следующее утро, когда я размышлял про себя об опасности нашего положения и старался изыскать средства помочь ему, ко мне подошел Гаррис с картой Бедеккера в руках и сообщил, что гора, на которой мы заблудились помещается в пределах Швейцарии, да, так-таки целиком в её пределах. Стало быть, мы вовсе не заблудились. Это открытие было для меня громадным облегчением и сняло с груди тяжесть веком, по меньшей мере, равную двум таким горам. Новость эта тотчас же была сообщена всему отряду. Эффект получился замечательный. Убедившись собственными глазами по карте, что местность, в которой они находятся, вполне известна, и что если кто и заблудился, то вовсе не они, а сама вершина горы, люди мои издали восторженный крик и в один голос объявили, что нисколько не трогаются теми затруднениями, в какие попала гора, и желают предоставить ее собственной её участи.

Когда, таким образом, покончились наши треволнения, я решил остаться на этом месте лагерем некоторое время, чтобы дать отдохнуть людям, а самому заняться научными наблюдениями. Прежде всего я сделал барометрическия наблюдения, чтобы определить высоту места, но результатом похвалиться не могу. Из книг я знал, что надо прокипятить термометр, а, быть может, барометр, но так как я не знал, с которым именно из этих инструментов следует поступить вышесказанным образом, то я прокипятил как тот, так и другой. Однако же, не помогло и это. Осмотрев инструменты, я открыл, что они имеют серьезные повреждения; барометр не имел другой стрелки, кроме медного указателя, а шарик термометра оказался набитым смятым оловянным листочком. Я мог кипятить эти инструменты хоть до скончания веков, и все-таки они ничего бы не показали.

Я отыскал другой барометр, совершенно новый и исправный, и в течение получаса кипятил его в горшке, в котором в то время повар приготовлял похлебку из бобов. Результат получился неожиданный; инструмент какой был, такой и остался, похлебка же получила такой сильный барометрический вкус, что наш главный повар, человек чрезвычайно добросовестный, принужден был изменить в меню её название. Новое блюдо так всем понравилось, что я приказал каждый день варить подобную барометрическую похлебку. Стали было говорить, что барометр может от этого испортиться, но я нисколько не жалел его. Раз он не мог указать высоты горы, то он сделался для меня не нужным, так как о перемене погоды я могу узнать и без него; дело в том, что мне вовсе не надо знать, когда погода будет хорошая, мне надо знать, когда она будет плохая, а это мне известно по мозолям Гарриса, которые поставлены и выверены по Гейдельбергской правительственной обсерватории и на которые вполне можно положиться. Поэтому я и передал новый барометр в кухонный департамент с тем, чтобы его употребляли для варки супа офицерам экспедиции. А так как вскоре было найдено, что довольно хороший навар можно получить и из испорченного инструмента, то таковой и был мною передан в пользу моих рядовых.

Затем я принялся кипятить термометр, при чем результат получился лучший: ртуть поднялась до 200° Фаренгейта, а это, по мнению всех ученых экспедиции, доказывало неоспоримо, что мы достигли необычайной высоты в 200.000 футов над уровнем моря. Доказано, что линия вечного снега лежит на высоте около 10.000 футов над морем. Так как на том месте, где мы находились, снега не было, то следовало заключить, что область вечного снега не простирается вверх до бесконечности, а оканчивается где-то на высоте несколько большей 10.000 фут. Факт чрезвычайно интересный и до сего времени совершенно неизвестный; он не только интересен, но и важен, так как на основании его высочайшия вершины Альпов должны быть признаны годными для земледелия и колонизации. Доcтигнуть подобной высоты было великою славою, которая, однако же, омрачалась тою мыслию, что не будь барана, мы легко могли бы достигнуть высоты вдвое большей.

Успех последняго моего опыта с термометром побудил меня сделать то же самое с моим фотографическим аппаратом. Я тотчас же вынул его и принялся кипятить одну из камер. Оказалось, что это было ошибкой, так как дерево набухло и покололось, а линзы нисколько не сделались лучше, чем прежде.

Тогда я вздумал прокипятить проводника, чтобы доказать ему, что от этой операции он нисколько не пострадает в отношении приносимой им пользы. Однако же, и тут меня постигла неудача. Проводники, вообще, очень равнодушны к науке, а избранный мною для опыта оказался равнодушнее остальных и для науки ни за что не хотел согласиться подвергнуться хотя малейшему неудобству.

В самый разгар моих ученых занятий случилось одно из тех безсмысленных происшествий, какие обыкновенно происходят среди невежественных и неосмотрительных людей. Один из носильщиков выстрелил в серну, но промахнулся и изувечил латиниста. Происшествие собственно говоря маловажное, так как латинист обязанности свои может исполнять также хорошо на костылях, как и без них, но дело в том, что не подвернись во-время латинист, то этот заряд попал бы в мула, что было бы весьма нежелательно; раз дело идет о ценности, то разница между мулом и латинистом весьма значительна. Так как я не мог ручаться, что и на будущее время латинист будет становиться в подобных случаях также удачно, как и этот раз, то, во избежание неприятностей, я отдал приказ, чтобы отныне охота на серн производилась бы в черте лагеря не иначе как при посредстве большого пальца.

Не успели еще успокоиться мои нервы после этого происшествия, как меня постигла новая неприятность, опять надолго разстроившая меня; внезапно по лагерю распространился слух, будто бы один из наших буфетчиков упал в пропасть!

Однако же, вскоре выяснилось, что упал не буфетчик, а капелан. Это меня несколько успокоило; предвидя разные случайности, я запасся капеланами в избытке, что же касается буфетчиков, по недосмотру их оказалось у нас очень мало.

На следующее утро с бодрыми силами мы весело тронулись в путь. Я с удовольствием вспоминаю этот день, так как в течение его мы снова нашли настоящую дорогу. Да, мы таки нашли ее, и при том при весьма необычайных обстоятельствах. Проплутав еще часа два с половиной, мы подошли к утесу, имевшему около двадцати футов высоты. Теперь мне не требовалось уже помощи от мула, теперь я сам знал не меньше, чем любой мул нашей экспедиции. Я тотчас же приказал пустить в дело динамит, и через минуту скалы не стало. Но к величайшему моему удивлению и прискорбию оказалось, что на вершине этого утеса стояло шале.

Некоторых из членов семейства, жившого в нем, упавших в моем соседстве, я подобрал лично; остальные были собраны моими подчиненными. С счастию, никто из этих бедняков не потерпел повреждений; они были только оглушены и встревожены. Я объяснил главе семейства, как все это случилось; я сказал ему, что я только искал дороги, и знай я, что они тут находятся, то, конечно, своевременно предупредил бы их. Я уверил его, что не хотел причинять им вреда и выразил надежду, что не уронил себя в его глазах тем, что поднял его на несколько фут в воздух. Насказав ему не мало подобных тому вещей, я кончил тем, что обещал вновь выстроить его шале, заплатить стоимость поломанного и устроить ему погреб. Услышав эти обещания, он смягчился и даже обрадовался; прежде у него совсем не было погреба, и если он проиграл на том, что лишился хорошого вида, то выиграл, получив погреб.

нам, что мы находимся на Фели-Штутце над Швегооттом, чему мы чрезвычайно обрадовались, так как известие это вполне выяснило наше положение. Кроме того, мы узнали еще, что находимся у самого подножия Риффельберга, и, следовательно, первая половина нашей задачи исполнена.

С этого места мы могли любоваться на кипучий Висп, который здесь только-что вырывается на свободу из под громадной ледяной арки, пробитой им у подножия большого Горнеровского ледника; кроме Виспа нам был виден еще Фургенбах, вытекающий из под Фургенского ледника.

Дорога на вершину Риффельберга пролегает как раз перед самым шале, обстоятельство, сейчас же нами замеченное по причине нескончаемого ряда туристов, которые по ней шли. Занятие обитателей шале и состояло в том, чтобы снабжать туристов различными продуктами. Взрыв прервал эту торговлю на несколько минут, перебив все бутылки; но я дал хозяину виски, которую он мог продавать под видом альпийского шампанского, и уксусу, который ничуть не хуже Рейнского вина, так что торговля возобновилась и скоро пошла так же оживлению, как и прежде.

Оставив экспедицию отдыхать на открытом воздухе, я вместе с Гаррисом расположился в шале, предполагая заняться исправлением журнала и кой-какими научными наблюдениями, прежде чем продолжать восхождение. Но едва я начал работу, как предо мною предстал какой-то американец, высокий дюжий юноша, лет около двадцати трех, зашедший сюда на возвратном пути с вершины. Лицо его носило отпечаток того самодовольствия и благовоспитанной развязности, которыми отличаются светские люди. Волосы были коротко острижены и аккуратно разделены посредине пробором; у него был вид того сорта американцев, которые стремятся заменить свою подпись одними инициалами. С улыбкой театрального царедворца на лице он отрекомендовался и, царапая мою руку своими выхоленными громадными когтями, трижды склонился всем своим корпусом, как это делают театральные царедворцы, и веселым, но в то же время каким-то снисходительным и покровительственным тоном сказал, я в точности привожу его выражения:

- Черезвычайно рад с вами познакомиться, чрезвычайно рад, уверяю вас. Я читал все ваши произведения, страшно восхищен ими. Услышав, что вы здесь, я...

что при жизни он и пользовался этим титулом.

Я медленно расхаживал по комнате, раздумывая о научных задачах, и подслушал следующий разговор:

Внук. Первый визит в Европу?

Гаррис. Мой? Да.

Внук (с легким вздохом, который должен был показать, что он сожалеет о том, что второе путешествие не может уже дать такого удовольствия, как первое). О, я знаю, какое впечатление он производит на вас! Первый визит! О, сколько в нем прелести! Как бы я хотел снова пережить эти впечатления!

Внук (с изящным жестом руки, который говорил: "Избавь меня от изъявлений своего восторга, приятель"). Да, знаю, знаю; вы входите в собор и восклицаете; вы идете по картинной галлерее в целую милю длиною и восклицаете; вы идете туда и сюда, везде оказываетесь на исторической почве и ахаете от удивления; вы получаете первоначальное понятие об искусстве и вы счастливы и гордитесь этим. О, да, вы счастливы и горды. Да, да, наслаждайтесь же, любуйтесь всем, оно стоит того, восторг ваш вполне понятен!

Гаррис. А вы? Вы разве не наслаждаетесь теперь этим?

Внук. Я! О, вот это хорошо! Мой дорогой сэр, когда вы сделаетесь таким же старым путешественником, как я, вы не зададите подобного вопроса. Чтобы я стал посещать эти заурядные галлереи, или кружиться по какому-нибудь шаблонному собору, или любоваться заурядным видом! Нет, прошу извинить меня!

Гаррис. Хорошо, но что же тогда вы делаете?

другом каком общеизвестном пункте какой-либо столицы. Если вы хотите найти меня, то должны искать по таким уголкам, куда никто даже и не подумает завернуть. Сегодня вы найдете меня среди семьи какого-нибудь незначительного обитателя хижины, завтра в развалинах всеми забытого замка, где я буду наслаждаться каким-нибудь произведением искусства, которое просмотрели невнимательные глаза других; затем вы можете меня найти в святом святых какого-нибудь дворца, тогда как остальная толпа считает за счастье бросить хоть беглый взгляд на одну из нежилых комнат его, пользуясь подкупностью прислуги.

Гаррис. И вы являетесь гостем в подобных местах?

Внук. И даже весьма желанным.

Гаррис. Это удивительно. Чем же это объясняется?

Внук. Имя моего деда служит мне пропуском при всех европейских горах. Мне стоит только назвать это имя и все двери раскрываются предо мною. Я переезжаю от одного двора к другому, смотря по тому, куда влечет меня в данный момент каприз, и везде я наверно буду принят с удовольствием. Среди любого дворца Европы я чувствую себя так же свободно, как вы среди своих родственников. Я думаю, что в Евроне я знаю всех титулованных особ. Карман мой постоянно полон приглашениями. В настоящее время я еду в Италию, где буду гостем в самых знатных домах страны. В Берлине моя жизнь представляла непрерывные развлечения в императорском дворце. И так везде, куда бы я ни приехал.

Внук. Да, конечно, вы правы. Но я недолго живу дома. Тамошняя жизнь, знаете, не может удовлетворить человека с высшею натурою. Бостон, знаете, очень узок. Там этого и не подозревают, конечно, да и убедить их в этом нельзя; я даже и не пробовал, да и к чему? Да, Бостон слишком мелок, но он такого сам о себе хорошого мнения, что не замечает этого. Человека, много путешествовавшого, как, например, я, и видевшого свет, конечно, не обманешь, но что же, я вас спрашиваю, может он сделать? Ему не остается ничего другого, как предоставить их самим себе и искать иной сферы, которая более бы гармонировала с его вкусами и развитием. Я заезжаю туда, быть может, не более одного раза в год, когда у меня нет в виду ничего лучшого, но и то долго там не остаюсь. Я почти все свое время провожу в Европе.

Гаррис. Понимаю. Вы составляете план я...

Внук. О, нет, прошу извинить меня. Я не составляю никаких планов. Я просто следую прихоти минуты и не желаю накладывать на себя никаких уз. Я слишком старый путешественник, чтобы стеснять себя заранее намеченными целями. Я просто путешественник - старый путешественник, словом, человек всесветный, иначе я не знаю, как и назвать себя. Я никогда не говорю: я поеду туда или сюда. Я ничего не говорю, я только действую. Через неделю, например, вы найдете меня в Испании в гостях у какого-нибудь гранда, а, может быть, и в Венеции, или же по дороге в Дрезден. Вероятно, я поеду затем в Египет. В то время, когда все будут говорить: "он теперь на Нильских водопадах", я уже давно буду где-нибудь в Индии. Этим я постоянно всех удивляю, так что про меня теперь стали говорить: "да, когда мы слышали о нем в последний раз, он был в Иерусалиме, но, Бог знает, где он теперь находится".

Наконец, внук поднялся, чтобы уходить, вероятно, он вспомнил, что его ожидает какой-нибудь император. При прощании повторилось то же, что и при рекомендации: царапая мою руку своими когтями и прижимая шляпу к желудку, он трижды переломился пополам и пробормотал:

С этим он избавил нас от своего присутствия. Великое дело иметь знаменитого деда!

У меня нет причины преднамеренно выставлять в смешном виде этого малого; легкое негодование, которое он во мне возбудил, прошло очень скоро и оставило после себя только чувство презрительного сожаления. Нельзя серьезно сердиться на абсолютную пустоту. Я только постарался буквально передать слышанное, и если это мне и не вполне удалось, то сущность, смысл его слов передан мною все-таки верно. Этот малый вместе с тою трещеткой, которую я встретил на одном из озер Швейцарии, представляет единственный курьезный образчик представителей Юной Америки, попавшейся мне за все время моих странствований заграницей. Этот внучек, имея двадцать три года от роду, в течение разговора пять или шесть раз отнесся о себе, как о "старом путешественнике" и не менее трех раз назвал себя (с невозмутимой уверенностью, которая приводила меня в ярость) "человеком всесветным". Недурно также было его заявление, что он махнул рукой на "узкость" Бостона и не старался исправить ее.

Построив караван в походный порядок и обойдя его из конца в конец, чтобы удостовериться, хорошо ли все связаны общей веревкою, я отдал сигнал к выступлению. Вскоре дорога привела нас на открытый луг. Лес, доставивший нам так много затруднений, остался позади, и пред нами поднималась цель нашей экспедиции - вершина Риффельберга.

Мы подвигались по дороге, проложенной для мулов; она шла зигзагами и, поворачивая то вправо, то влево, поднималась все выше и выше; нам сильно мешало то обстоятельство, что дорога эта просто кипела от множества туристов, из которых одни поднимались, другие спускались; к нашему удивлению все они шли совершенно свободно, не связываясь друг с другом веревкою. Мне пришлось употребить все внимание, так как местами дорога была не шире двух ярдов и притом проходила по довольно крутому склону, кончавшемуся обрывом в восемь или девять футов. Поминутно мне приходилось подбадривать своих людей и увещевать их не поддаваться ужасу.

этой открытой местноcти мы в особенности нуждались в защите от могущей упасть лавины; поэтому я приказал стать лагерем и послал сильный отряд для розыскания потерянной вещи.

На следующее утро мы снова встретили немало затруднений, но мужество не покидало нас, так как цель была уже близка. С полудню мы победили последнее препятствие и достигли, наконец, вершины, и не потеряв при том ни одного человека, за исключением одного мула, который наелся нитроглицерину. Великое наше предприятие счастливо исполнено, возможность невозможного доказана, и мы с Гаррисом гордо прогуливались по большой столовой Риффельбергской гостинницы, поставив тут же в углу свои альпенштоки.

Да, я совершил великое восхождение; но отправиться в такое путешествие в вечернем костюме было большою ошибкой. Шляпы наши были изорваны, фалды фраков висели лохмотьями, а прилипшая всюду грязь совсем не придавала нам изящества; вообще говоря, вид наш был совсем не эффектен и не представителен.

В гостиннице собралось около 75 туристов, по большей части дамы и маленькия дети, и все они с удивлением смотрели на нас, что хоть отчасти наградило нас за понесенные труды и страдания. Итак, восхождение удалось, и имена наша вместе с датою были высечены на каменном монументе, воздвигнутом нa память об этом событии.

Я прокипятил термометр и определил высоту; результат получился весьма странный: вершина оказалась ниже того места на склоне горы, где я определял высоту в первый раз. Подозревая, что сделал важное открытие, я решился проверить себя. Недалеко от гостинницы находилась вершина еще более высокая (называемая Горнер-Гратом), и вот, несмотря на то, что она круто вздымалась над ледником на ужасную высоту и подъем на нее был чрезвычайно труден и опасен, я решился на риск восхождения, чтобы еще там прокипятить свой термометр. Предварительно заняв несколько мотык, я послал большую партию под предводительством двух проводников, чтобы вырубить в почве на протяжении всей дороги ступени. Когда эта работа была исполнена, то при помощи проводников, с которыми я был связан веревкою, поднялся и я. Так как пик этот был настоящей вершиной горы, то я выполнил даже более, чем предполагал вначале. Этот безразсудно-смелый поступок был увековечен вторым монументом из камня. Я кипятил свой термометр и уверился, что вершина эта, повидимому, лежащая на 2.000 футов выше места, занимаемого гостинницей, на самом деле лежит 9.000-ми футов ниже его. Факт этот ясно доказывает, что выше известного предела, чем выше кажется какое-либо место, тем ниже в действительности лежит оно. Восхождение наше уже само по себе было великим предприятием, но оно совершенно стушевывается перед тою пользою, которую мы принесли науке.

законах кипения воды, а на показании термометра, погруженного в кипящую воду.

С этой возвышенной точки открывается великолепный вид на Монтрозу и на всю остальную соседнюю Альпийскую область. Все видимое пространство до самого горизонта заполнено мощными конусами, белеющими от снега; можно подумать, что перед вами раскинулись палатки остановившагося здесь лагерем войска великанов Бробдиньягов.

Одиноко и величественно поднимается к небу опрокинутый клин Маттергорна. Его крутые склоны покрыты снегом, а верхушка скрывается в густом покрове облаков, временами распускающихся и образующих что-то вроде паутины, чрез которую, как сквозь вуаль, проглядывает на мгновение башнеобразная оконечность горы. Вид горы постоянно изменяется. Прошло несколько минут и Маттергорн уже походил на вулкан; исчезли облака, его окутывавшия, и только от самой вершины его тянется мощная полоса клубящихся паров, длиною миль в двадцать, постепенно расплывающаяся и наклонно поднимающаяся к солнцу, точь в точь как дым, выходящий из кратера вулкана. Но вот картина снова изменилась: один из склонов совершенно свободен от паров, другой же охвачен густым, похожим на дым, облаком, которое клубится и ползет по нему, отделяя от себя струйки, точь в точь как охваченный дымом угол какого-нибудь горящого здания. Всегда и во всем Маттергорн прекрасен. При закате солнца, когда весь лежащий у ног его мир тонет во мраке, он один вздымается к черным небесам, как громадный огненный палец. При восходе же солнца он, как говорят, не менее прекрасен.

Все авторитеты согласны между собою в том, что нигде Альпы не являются пред взором туриста такими величественными, могучими и прекрасными, как с вершины Риффельберга. Поэтому экскурсию на эту вершину я посоветую всякому. Для безопасности следует применят общую соединительную веревку; я личным своим опытом доказал, что, обладая хорошими нервами и соблюдая известные предосторожноcти, восхождение это можно совершить вполне благополучно.

Необходимо сделать одну заметку, так сказать, в скобках, вызванную словом "снежные", которое я часто употребляю. Всем нам случалось видеть холмы, горы и равнины, покрытые снегом, и потому мы думаем, что знаем все эффекты, какие может произвести снег. Но мнение это ошибочно; на Альпах снег имеет совершению непривычный для нашего глаза вид. Быть может, большую роль здесь играют масса и разстояние, спорить не буду, но, так или иначе, в здешнем снеге есть что-то особенное. Между прочим, вам с первого же взгляда кидается в глаза поразительная белизна альпийского снега, даже весьма отдаленного от вас. Снег, к которому мы привыкли, всегда имеет некоторый оттенок: живописцы изображают его обыкновенно синеватым, но в здешнем снеге, когда на него смотреть издали и при известном освещении, нет ни малейшого оттенка. Что же касается до неописуемого великолепия этого снега, когда он горит и сверкает под солнцем, то... то описать его невозможно.