Прогулка заграницей.
Часть вторая.
Глава XVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть вторая. Глава XVII. (старая орфография)

ГЛАВА XVII.

В Женеве, в этом восхитительном городе, где изготовляются самые точные часы для всего света, но где собственные городские часы не показывают времени верно даже случайно, мы провели несколько приятных дней, отдыхая после понесенных трудов.

Женева переполнена маленькими лавченками, а лавченки передолнены различными привлекательными безделушками; но если вы зайдете в такую лавку, то продавец так надоест вам приставаниями купить то ту, то другую вещь, что вы рады будете выбраться оттуда и ужь вторично повторить попытки не отважитесь.

Женевские лавочники, даже самые мелкие, не менее настойчивы и надоедливы, чем продавцы того чудовищного улья Парижа, Grands Magasins du Louvre, где низшого разбора назойливость и приставанье возведены в науку.

Другая скверная черта, это разнообразие цен в маленьких лавочках Женевы. Как-то раз я остановился посмотреть на выставленную в окне очень хорошенькую нитку детских четок. Я любовался ею, но купить не намеревался, так как не имел в них нужды; вряд ли даже я и носил когда четки. В это время из лавки вышла продавщица и предложила мне купить вещицу за тридцать пять франков. Я сказал, что это недорого, но что она мне не нужна.

- О, сударь, но оне так хороши!

Я согласился с нею, но отвечал, что оне совсем не подходят к человеку моих лет и характера. Тем не менее, она бросилась в лавку и, вернувшись с вещицей, старалась насильно всунут ее мне в руки, говоря:

- Вы только посмотрите, как оне красивы! Конечно, г-н возьмет их; я отдаю их г-ну за тридцать франков. Что делать, это убыток, но надо же жить!

Опустив руки, я пытался тронуть её сердце своею беззащитностью. Но не тут-то было; она завертела на солнце четками перед самым моим носом, восклицая: - О, г-н не может не взять их! - Затем, она повесила их на пуговицу моего сюртука и, сложив с покорною миною руки, сказала: - Куда ни шло, тридцать франков; это просто невероятно дешево за такую хорошенькую вещицу! Пусть Бог меня вознаградит за эту жертву.

Отстранив от себя вещь, я вышел из лавки, покачивая головою и улыбаясь в глупом замешательстве. Не обращая внимания на прохожих, которые начали останавливаться и собираться около нас, женщина выскочила за мной из лавки и, потрясая четками, кричала:

- Сударь, возьмите их за двадцать восемь!

Я покачал головой отрицательно.

- Двадцать семь! Это громадный убыток, это просто разоренье, но возьмите, только возьмите их!

Я продолжал отступление и тряс головою.

- Mon Dieu, уступаю их за двадцать шесть! Так и быть, идите же!

Но я не уступал. Все время около меня находилась маленькая девочка, англичанка, со своей нянькою; оне и теперь шли позади меня. Продавщица бросилась к няньке, вложила ей в руку четки и сказала:

- Г-н берет их за двадцать пять! Отнесите их в гостинницу, он пришлет деньги завтра утром, через день, когда ему заблагоразсудится. - Затем, обращаясь к ребенку:

- Когда твой папа пришлет мне деньги, приходи и ты, мой ангельчик; я дам тебе кое-что, о, какое хорошее.

Это спасло меня. Нянька отказалась от четок наотрез, и инцидент был покончен.

"Достопримечательности" Женевы не многочисленны. Я сделал попытку разыскать дома, где некогда жили два самых неприятных человека, Руссо и Кальвин, но безуспешно. Отчаявшись в поисках, я решился идти домой, при чем оказалось, что, благодаря удивительным свойствам города, гораздо легче на это решиться, чем выполнить. Дело в том, что я заблудился в этих узких и извилистых улицах и проплутал в них в течение часа или двух. Наконец, выйдя на какую-то улицу, которая показалась мне знакомою, я сказал про себя: "Ну, теперь я дома". Оказалось, что я ошибся; это была "Адская" улица. Скоро я нашел другую улицу, которая тоже казалась знакомою. "Ну, - сказал я, - теперь-то я ужь наверное дома". И ошибся вторично. Это была улица "Чистилища". Немного спустя я опять подумал. "Наконец-то я выбрался, теперь...". Но увы, это была "Райская" улица. Я находился еще дальше от дома, чем был прежде. Довольно странные названия для улиц, но, вероятно, автор этих названий был Кальвин, "Адская" и "Чистилище" подходили к двум улицам, как перчатка на руку, но название "Райская" дано, вероятно, в насмешку.

Выйдя, наконец, на берег озера, я уже знал, куда идти.

Проходя мимо ювелирных магазинов, я был свидетелем следующого странного поступка. Впереди меня шла какая-то дама; наискось и на перерез ей, повидимому, зевая по сторонам, двигался щегольски одетый дэнди, так точно разсчитавший свое движение, что в момент, когда дама поравнялась с ним, он очутился как раз перед ней; при этом он не сделал даже попытки дать ей дорогу, не извинился, даже не заметил ее. Даме пришлось остановиться и дать ему пройти. Я удивился, неужели эта грубость сделана с намерением. Он подошел к стулу и сел за маленький столик; у соседних столиков сидело двое или трое других мужчин, пивших подслащенную воду. Я ждал, проходит мимо молодой человек; этот молодец встает и проделывает с ним ту же штуку. Мне все еще казалось невероятным, чтобы он делал это умышленно. Чтобы удовлетворить свое любопытство, я обошел кругом квартала и быстро направился мимо него. Когда я был уже близко, он поднялся и лениво двинулся мне на перерез. Он попался мне под ноги как раз во время, чтобы принять на себя полный вес моего тела. Тогда я уверился, что предшествующее поведение его было умышленно, а не случайно.

Впоследствии я имел случай наблюдать нечто подобное и в Париже, хотя и не в виде забавы; там это объясняется полнейшим пренебрежением к правам и спокойствию ближняго. Можно еще удивляться, что в Париже, где самый закон говорит: "Слабый должен уступать дорогу сильному", подобное поведение наблюдается не так часто, как этого следовало бы ожидать. Мы штрафуем кучера, если он собьет с ног пешехода; в Париже штрафуют прохожого за то, что его сбили с ног. По крайней мере, так говорят другие, сам же я видел совершенно иное, заставляющее меня сомневаться; при мне однажды кучер сбил с ног какую-то старую женщину, полиция тотчас же арестовала его и увела. Это похоже на то, что его думали наказать.

Я не буду восхвалять американских обычаев; разве не служат они постоянно предметом насмешек для строгой и утонченной Европы? Однако же, я не могу удержаться, чтобы не указать превосходства нашего в одном отношении: по нашим улицам дама может ходить хоть целый день, как и куда ей угодно, не опасаясь, чтобы кто-нибудь обезпокоил ее; в Лондоне же даже в полдень, если она идет без провожатого, то непременно будет затронута и оскорблена, и не каким-нибудь пьяным матросом, а человеком, имеющим вид джентльмена и соответственно этому одетым. Утверждают обыкновенно, что господа эти вовсе не джентльмены, а просто проходимцы, одетые, как джентльмены. Но случай с полковником Валентином Бекером опровергает такой аргумент, так как никто не может быть офицером Британской армии, если не имеет права на титул джентльмена. Господин этот, находясь в купэ какого-то поезда только вдвоем с беззащитною девушкою... но это такая гнусная история, да и, без сомнения, читатель еще не забыл о ней. Лондон, вероятно, уже попривык к подобным Бекерам и их поведению, иначе он выказал бы более возмущения ни негодования. Бекер был "арестован" в гостиной, при чем его не посещали бы чаще и не осыпали бы большим вниманием, если бы он совершил даже шесть убийств, а потом, когда виселица была бы уже готова, "обратился бы к религии", подобно незабвенной памяти Карлу Пису. У нас в Арканзасе, правда, нехорошо хвалить самим себя, и сравнения всегда дело щекотливое, - но все-таки в Арканзасе неминуемо бы повесили Бекера. Я не буду спорить, его, быть может, сначала бы и судили, но потом все-таки повесили; это несомненно.

пожалеет о ней при той гуманности, к которой она привыкла у нас.

На следующий день ранним утром нас разбудила ослиная музыка; мы оделись и приготовились к довольно страшному путешествию в Италию, но местность была такая ровная, что мы сели в поезд. Благодаря этому обстоятельству, мы потеряли немало времени, но что за беда, мы ведь не спешили. До Шамбери мы ехали целых четыре часа. Поезда в Швейцарию делают местами в час не более трех миль, но зато они вполне безопасны.

Шамбери, этот старинный французский город, так же красив и живописен, как и Гелльбрунн. Сонная тишина и спокойствие царили на его глухих улицах, что делало прогулку по ним очень приятною, если не считать почти невыносимой жары. На одной из этих улиц, имевшей восемь футов ширины, кривой и застроенной маленькими старинными домиками, я увидел три толстых свиньи, покоившихся сном, и мальчика (тоже спящого), который стерег их. На старомодных странного вида окнах стояли, вытянувшись вряд, вазоны с цветущими растениями, а из одного из этих вазонов выглядывали свесившияся через край голова и лапы спящей кошки. Эти пять спящих фигур были единственными живыми существами на улице. Не было слышно ни звука, царствовала абсолютная тишина. День был воскресный, и это было удивительно для нас, не привыкших к таким сонным воскресеньям на континенте. В нашей части города эта ночь прошла шумно. Из Алжира прибыл полк загорелых, опаленных солдат, которых, вероятно, томила жажда от совершенного ими перехода. Они пели и пили вод открытым небом до самого разсвета.

В десять часов на следующее утро мы выехали по железной дороге в Турин. Весь путь в изобилии был украшен туннелями, но так как мы забыли разставить вдоль него фонари, то и не могли ничего видеть. Купэ наше было полно. В одном углу сидела какая-то толстая дубообразная швейцарская баба, имевшая претензию казаться дамою, но, очевидно, привыкшая более стирать белье, чем носить его. Ноги её были вытянуты на противоположное сиденье и подпирались кроме того, чемоданом, поставленным стоймя на полу между диванами. На сиденье, таким образом отвоеванном, помещались два американца, которых, конечно, ужасно стесняли эти копытообразные ноги. Один из них обращается к ней и вежливо просит снять с дивана ноги. Уставившись на него глазами, баба молчит. Спустя минуту американец снова почтительнейше повторяет свою просьбу. На отличном английском языке в чрезвычайно оскорбительном тоне баба отвечает, что она заплатила за проезд и не позволит нарушать своих "прав" какому-нибудь невоспитанному иностранцу, хоть она одна и беззащитна.

- Но ведь я я имею право, сударыня. Мой билет дает мне право на одно место, а вы занимаете целую половину его.

с дамой, как вы обращаетесь со мной.

- Я приехал из страны, где дамы едва ли сделают мне подобный упрек.

- Вы меня оскорбляете, сэр! Вы хотите сказать, что я не дама, надеюсь, что я не похожа на дам вашей страны!

- О, что касается до ваших опасений в этом отношении, то они напрасны, уверяю вас; тем не менее, я все-таки должен просить вас, самым почтительнейшим образом, чтобы вы освободили мое место.

Тогда эта деликатная прачка пустилась в слезы.

свои ноги на пол!

- Великий Боже, сударыня, отчего же вы не сказали этого сразу! Тысяча извинений, самых искренних. Я не знал, я не мог знать, это совершенно изменяет все дело! Пожалуйста, сидите; я бы и не безпокоил вас, знай я только, что вы больны. Я ужасно сожалею о случившемся, уверяю вас!

Однако же, он не добился от нея ни одного слова примирения. Не обращая ни малейшого внимания на робкия попытки несчастного американца сделать что-нибудь для её удобства, она в течение целых 2-х часов прохныкала и проныла самым неприятным образом, при чем стеснила своего неприятеля еще более. Наконец, поезд остановился у итальянской границы, и наша баба, встав со своего места, вышла из вагона таким твердым шагом, которому позавидовала бы любая прачка её сорта! Ах, как я досадовал, что ей удалось так одурачить меня!

Турин, восхитительный город. В отношении простора он превосходит даже самые смелые мечты мои. Расположен он среди обширной плоской равнины с такою расточительностью места, что можно подумать, что земля здесь не имеет ни малейшей ценности, или что за нее не платят никаких налогов. Улицы очень широки и вымощены чрезвычайно прочно и хорошо, дома громадны и красивы, и образуют сплошные, непрерывные линии, прямые, как стрела, уходящия вдаль. Тротуары имеют почти такую же ширину, как обыкновенные европейския улицы и перекрыты двойными аркадами, опирающимися на большие каменные столбы или колонны. По всей улице, из конца в конец, вы идете все время под кровлей мимо лучших магазинов и ресторанов.

В Турине есть широкий и длинный пассаж с роскошными магазинами, которые подобно магниту привлекают к себе прохожого; крыша этого пассажа сделана из стека, а пол из разноцветных мраморных плит мягких оттенков, образующих изящный рисунок; ночью, когда все это залито ярким газовым светом и оживлено гуляющей, болтающей и смеющейся толпой ищущих развлечения, получается зрелище, на которое стоит посмотреть,

нам отвели такую громадную комнату, что нам в ней делалось даже как-то не по себе; в гостиной этой хоть бега устраивай. Хорошо еще, что погода не требовала в гостиной огня; я думаю, что все попытки отопить ее, были бы не более успешны стараний отопить какой-нибудь парк. Впрочем, комната эта казалась бы теплою во всякую погоду, так как оконные занавесы были сделаны из красной шелковой камки, а стены обиты тою же огненного цвета материей, равно как и четыре кушетки и целый полк стульев. Как мебель, так и все украшения, канделябры и ковры были новехоньки, свежи и лучшого сорта. Нам вовсе не требовалось гоcтиной, но нам сказали, что на каждые две спальни полагается одна такая гостиная, и что мы, если пожелаем, можем пользоваться ею. Так как это нам ничего не стоило, то мы, конечно, и не отказывались.

Турин, повидимому, много читает; по крайней мере, в нем гораздо более книжных магазинов, чем во всех других городах, виденных мною. В Турине много военных. Форма итальянских офицеров самая красивая из всех, какие я знаю, и человек всегда кажется в ней красивее, чем он есть на самом деле. Народ здесь не особенно рослый, но прекрасно сложен, имеет красивые черты лица, темнооливинного цвета кожу и блестящие черные глаза.

За несколько недель перед поездкой в Италию я стал собирать о ней от туристов сведения. Все спрошенные утверждали в один голос, что итальянцы страшные обманщики и что с ними надо держать ухо остро. Однажды вечером я прогуливался по Турину и в одном из больших скверов натолкнулся на уличный театр, где показывали полишинеля. Публика состояла из 12-ти или 15-ти человек. Весь театр был не более гроба, поставленного стоймя, верхняя часть его была открыта и представляла сцену, для которой большой носовой платок отлично бы мог сыграть роль занавеса; ламповые огни представлялись парою огарков в один дюйм длины; на сцене вертелось несколько манекенов величиною в обыкновенную куклу; они говорили друг перед другом длинные речи, отчаянно жестикулировали, а перед уходом со сцены обязательно вступали в драку. Куклы приводились в движение помощью ниток и притом довольно-таки грубовато, так что зритель видел не только нитки, но и бурую руку, управлявшую ими; в довершение всего все актеры и актрисы говорили одинаковым голосом. Публика стояла перед театром и, казалось, искренно восхищалась представлением.

По окончании спектакля к нам направился мальчик с небольшим медным тазиком в руках для сбора пожертвований. Не зная, сколько дать ему, я решил, что положу столько же, сколько положат другие. К несчастию, передо мной были всего двое, да и те не решили моего затруднения, так как не дали ничего. Итальянских монет у меня не было, и я положил маленькую швейцарскую монетку центов около десяти. Кончивши сбор, мальчик высыпал его на сцену; после весьма оживленного разговора с невидимым хозяином театра он направился снова в толпу, чтобы, как мне казалось, разыскать меня. Первое, что мне пришло в голову, это улизнуть поскорее, но потом я раздумал; нет, я останусь и дам отпор нахальству, в чем бы оно не выразилось. Мальчик подошел ко мне, подал довольно смело монетку и что-то сказал. Я, конечно, ничего не понял, но предположил, что он требует итальянских денег. Около нас столпились любопытные. Я был разсержен и сказал - по-английски, конечно.

- Знаю, что это швейцарская монета, но вам придется довольствоваться ею или ничем; других у меня нет.

- Нет, мой милый. Знаю я, что вы за народ. Тебе не удастся меня одурачить. Очень сожалею, что тебе придется заплатить за размен монеты, но переменить ее не могу. Ведь я видел, что другие и ничего тебе не дали. Им-то ты ничего не говоришь, а ко мне пристаешь, думая, что если я иностранец, так с меня нахальством можно взять, что угодно. На этот раз ты ошибся - бери эту швейцарскую монету или же останешься не при чем!

Мальчик, смущенный и удивленный, стоял передо мною с монетой в руке; конечно, он не понял ни слова, Тогда ко мне обратился какой-то итальянец, говоривший по-английски:

- Вы не так поняли мальчика. Он ничего не требует от вас. Он просто думал, что вы дали ему такую большую монету по ошибке, и поэтому поспешил разыскать вас, чтобы возвратить деньги, прежде чем вы скроетесь или увидите свою ошибку. Возьмите ее обратно и дайте ему пенни - дело и будет улажено.

Вероятно, я покраснел; по крайней мере, было от чего. Пользуясь переводчиком, я попросил у мальчика извинения, но взять назад десять центов я благородно отказался. Я сказал, что привык тратить большие суммы таким образом - такой ужь у меня характер. Затем я удалился, обогащенный сведением, что итальянцы, имеющие соприкосновение к сцене, не могут быть названы обманщиками.

простофилями, и судно наше пришло в Одессу - один из русских портов. Вместе с другими вышел на берег и я, чтобы осмотреть город. Отделившись от общества, я стал один бродить по улицам, пока, далеко уже за полдень, не очутился перед греческой церковью, куда и зашел из любопытства. Я уже собирался уходить, как вдруг заметил двух сморщенных старух, стоявших прямо и неподвижно у стены. неподалеку от входных дверей, протягивавших свои темные ладони за милостыней. Я дал какую-то монету ближайшей и прошел мимо. Сделавши на улице ярдов, быть может, с пятьдесят, я вспомнил, что мне придется всю ночь провести на берегу, так как я слышал, что по каким-то причинам судно наше должно уйти из Одеесы в четыре часа дня и вернется не ранее утра. Часы показывали немного более четырех. В моем кармане было всего две монеты почти одинаковой величины, но весьма различной ценности - один французский золотой в четыре доллара, другая турецкая монета в два с половиной цента. С ужасным предчувствием я опускаю в карман руку и вынимаю, конечно, турецкия два пенни!

Вот так положение. В гостиннице требуют плату вперед, - бродить по улицам всю ночь, так, пожалуй, еще арестуют, как подозрительного бродягу. Оставался только один выход из затруднительного положения - и вот я снова спешу в церковь. Войдя тихонько, я увидел, что старухи стоят попрежнему, а на ладони ближайшей ко мне лежит мой золотой. Обрадовавшись, я стал тихонько подходить держа свой турецкий пенни на готове. На душе у меня было ужасно скверно, тем не менее, я уже протянул руку, чтобы произвести гнусную замену, как вдруг услышал за собой кашель. Я отскочил, как пойманный, и стоял, дрожа все время, пока испугавший меня человек не вышел из-за притвора.

Я провел целый год, в попытках украсть эту монету; я хочу сказать, что мне казалось, будто прошел целый год, в действительности же, конечно, прошло гораздо меньше времени. Молящиеся входили и уходили; одновременно в церкви оставалось не более трех человек, но и этого для меня было много. Всякий раз, как только я собирался совершить преступление, кто-нибудь или входил, или выходил, словом, мешали мне; наконец, счастье мне улыбнулось; выдалась минута, что в церкви никого, кроме двух нищих и меня, не было. Моментально я взял с ладони бедной нищей золотой и вместо него положил свою турецкую монету. Бедняжка, она бормотала благодарности - это уязвило меня прямо в сердце. Затем я поспешно вышел из церкви, но и тут, отойдя чуть не на милю разстояния, я поминутно оборачивался, чтобы посмотреть, нет ли за мною погони.

Случай этот имел для меня неоценимые последствия, так как я тогда же дал себе слово, что во всю свою жизнь никогда больше не буду грабить по церквам слепых нищенок, и я до сих пор верен своей клятве. Лучшие уроки нравственности те, которые мы почерпаем не из книжек, а прямо из жизни.