Выдержал, или Попривык и вынес.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Выдержал, или Попривык и вынес. Глава III. (старая орфография)

ГЛАВА III.

Часа за полтора до разсвета мы так гладко катили по дороге, что наша люлька, легко покачиваясь, приятно усыпляла нас и мы было уже совсем засыпали, как вдруг что-то рухнуло под нами! Ясно не сознавая, что случилось, мы отнеслись к этому равнодушно. Карета остановилась. Мы слышали, как ямщик с кондуктором разговаривали между собою, как суетились и ругались, не находя фонаря, но нас все это мало трогало, мы чувствовали себя хорошо в нашем гнездышке со спущенными сторами, в то время, как люди эти хлопотали около экипажа в такую пасмурную ночь. По разным звукам слышно было, что они производили осмотр, и вот послышался голос кучера:

- Ах, чорт возьми, шкворень-то сломался!

Я вскочил, как встрепанный, что всегда бывает при сознании какого-то еще неразъясненного бедствия. Я подумал: "Верно шкворень есть какая-нибудь часть лошади и, без сомнения, очень важная, в виду того, что голос кучера мне показался мрачным. Может быть, нога, но между тем, как могла она сломать ногу, бежав по такой прелестной дороге? Нет, это не, может быть нога, нет, это невозможно, разве только она хотела лягнуть кучера. Интересно, однако же, узнать, какая же часть лошади называется шкворнем? Что бы там ни было, но я не выкажу своего невежества при них".

Как раз в эту минуту занавесь приподнялась, фонарь осветил нас и все почтовые пожитки, а в окне появилось лицо кондуктора, который сказал:

- Господа, вам придется немедля выходить, шкворень сломался.

Мы вышли из кареты угрюмые и недовольные и нас с просонья пробирала дрожь. Когда же я узнал, что то, что они называли "шкворнем", была соединительная часть передней оси с экипажем, то я обратился к кучеру со словами:

- Во всю жизнь мою не пришлось мне видеть до такой степени истертого шкворня; как это случилось?

- Как? Да очень просто, когда дали везти почту за целые три дня, вот и случилось, - сказал он. - И что странно, как раз в том направлении, которое указано на почтовых сумках с газетами и где именно и надо выдать почту индейцам, чтобы держать их в покое. Вышло оно всетаки кстати, так как в такую темноту я проехал бы наверно мимо, если бы не сломался шкворень.

Я был убежден, что он опять делает свою гримасу с подмигиванием, хотя не мог разсмотреть его лица, так как он наклонился над работой; пожелав ему успеха, я повернулся и стал помогать другим выносить почтовые сумки; когда оне все были вытащены, из них образовалась около дороги огромная пирамида. Когда карета была готова, мы снова наполнили почтою два экипажные ящика, но уже ничего не клали наверх; внутри же кондуктор, спустив все сиденья, начал наполнять карету этим добром и поместил в нее ровно половину того, что было прежде. Мы сильно негодовали, так как остались без сидений, но кондуктор, умный малый, успокоил нас словами, что постель лучше сиденья, тем более что такое размещение вещей предохраняет его экипаж от вторичной ломки. Действительно, испробовав это незатейливое ложе, располагающее к лени, мы забыли и думать о сиденьях.

Впоследствии, во время многих безпокойных дней, бывало ляжешь для отдыха, возьмешь книгу, статуты или словарь, и только удивляешься, почему буквы прыгают.

Кондуктор сказал, что с первой станции он вышлет сюда сторожа приберечь оставленные нами сумки, и с этим мы покатили дальше.

Начинало разсветать; проснувшись, мы с наслаждением потягивались и смотрели в окно далеко на восток, бросая туда взгляд полный надежды, плохо обращая внимание на широкое пространство полян вблизи нас, покрытых росой и расходящимся тумаком. Наслаждение наше было полное, оно доходило до какого-то неистового восторга. Карета продолжала катиться быстро, лошади шли крупною рысью, ветерок развевал шторы и смешно раздувал висевшее наше платье; люлька нежно покачивалась, стук лошадиных копыт, щелканье кнута и гикание кучера были положительно музыкальны; убегающая почва, мелькающия деревья, казалось, безмолвно приветствовали нас и с любопытством, и с завистью провожали; так лежали мы в тиши и спокойствии и мысленно сравнивали теперешнее наше удовлетворенное чувство с прежней утомительной городской жизнью; тогда-то мы поняли, что существует только одно полное и совершенное счастие на этой земле, и мы его достигли.

Позавтракав на одной из станций, название которой я забыл, мы втроем уселись на сидение за кучером и временно уступили нашу постель кондуктору.

дороги. Спящий человек невольно схватится сильно за прутики во время толчка, но когда экипаж ваш равномерно покачивается, он этого, конечно, не сделает.

Кучера и кондуктора частенько засыпают на своих козлах минут на 30 или на 40 при весьма быстрой езде, восемь или десять миль в час; я сам это видел не однажды. Опасности они никакой не подвергаются; повторяю, спящий человек непременно схватится за прутики, если карета покачнется. Люди эти все рабочие, они сильно утомляются и им нет возможности удержаться от сна.

Вскоре проехали мы Мерисвилль, Биг-Блу и Литл-Сэнди; проехав еще одну милю, мы добрались до Небраска, а потом и до Биг-Сэнди, ровно сто восемьдесят миль от Сент-Жозеф.

При заходе солнца мы в первый раз увидали животное, весьма обыкновенное здесь и известное во всей окружности, от самого Канзаса до Тихого океана, под названием "осел-кролик". Прозвище дано ему меткое. Он такой же, как и все кролики, но только в полтора раза больше, ноги его длиннее, пропорционально его величине, уши безобразно большие и едва ли найдутся подобные у другого существа, кроме как у осла-кролика. Когда он сидит смирно, как бы задумавшись и своих грехах, или разсеянно смотрит, не подозревая никакой опасности, его величественные уши выступают весьма высоко, но звук ломанной ветки может напугать его до смерти, и тогда он, осторожно опустив назад свои уши, стремительно бежит домой. Все, что в эту минуту видно от него, это его длинное, серое туловище, вытянутое в струнку и быстро мчащееся сквозь низкие шалфейные кусты с поднятой головой, с глазами, устремленными вперед, и только слегка спущенными назад ушами, так что по ним видно, где находится животное.

По временам он делает такие удивительные прыжки через малорослые шалфейные кусты, что любой конь позавидовал бы ему. Вскоре он уменьшает понемногу свой бег и прыжки и таинственно исчезает, это значит он притаился за кустом и будет сидеть там, прислушиваясь и дрожа, пока вы почти не дойдете до него, - тогда он снова быстро пускается в путь. Но чтобы видеть и познать всю трусость его, надо непременно хоть раз выстрелить до нем, тогда он, от необъятного страха, положив уши назад и вытянувшись почти в прямую палку, летит, как стрела, легко и быстро, оставляя за собою милю за милей.

"Кольта"; я начал посылать ему вслед мои пули, одну за другой и в то же время раздался трескучий выстрел из старого "Allen", и я не преувеличу, если скажу, что бедный кролик положительно обезумел! Опустив уши, подняв хвост, он бежал по направлению в Сан-Франциско так стремительно, что моментально исчез с глаз наших, но долго еще потом был слышен свист его.

Не помню, где мы впервые увидели "шалфейный куст", но так как я о нем упомянул, то не прочь его описать, что и нетрудно; если читатель может представить себе сучковатый и почтенного возраста дуб, превращенный в небольшой куст, фута в два вышины, с грубой корой, листвой и со сплетшимися ветвями, то легко поймет это точное определение шалфейного куста. Часто в свободное утро в горах, лежа на земле, лицом под шалфейным кустом, я предавался фантазии и воображал, что мошки на листьях были птички-лилипуты и что муравьи, ползающие туда-сюда, были стада-лилипуты; я же сам представлял великана-бродягу из Бробдигнаг, ожидающого появления маленького жителя, чтобы поймать и проглотить его.

Несмотря на свой миниатюрный рост, шалфейный куст всетаки важное растение в лесу. Листва его серо-зеленого цвета и дает оттенок этот степям и горам. Запах и вкус чая его тот же, что и у нашего шалфея, и потому известен почти всем детям. Шалфейный куст замечательно жесткое растение и растет оно посреди глубоких песков и на обнаженных скалах, там, где никакое другое растение и не могло бы произрастать, разве только "бонч-грасс" (bonch-grass) {"Бонч-грасс" растет на северном склоне гор Невады и её окрестностей и служит хорошим кормом для скота, даже в зимнее время, там, где снег сдувается ветром; несмотря на то, что бонч-грасс растет на плохой почве, он, как говорят пастухи, один из лучших и питательнейших кормов для коров и лошадей.}. Шалфей растет в трех, в шести или в семи футах друг от друга, все горы и степи покрыты им от дальняго востока до границ Калифорнии.

"гриз-вуд", который так походит на него, что почти нет никакой разницы. Разложить костер и иметь горячий ужин было бы немыслимо в степях, если бы не друг-приятель шалфейный куст. Ствол его имеет толщину детской кисти (доходит и до мужской), а крючковатые ветки на половину тоньше, но, как материал, он крепкий, твердый и прочный, как дуб.

Когда приходится делать привал в степи, то первым долгом надо нарубить шалфею, в несколько минут можно навалить его большую кучу, потом вырыть яму в один фут ширины, в два фута глубины и длины, наполнить ее нарубленным шалфеем, зажечь, и пусть горит пока не останутся одни только ярко-раскаленные угли. Тогда начинается стряпня, и так как нет дыма - нет и недовольных. Такой огонь не потухнет во всю ночь и не требует постоянной поддержки; около него уютно и приятно, так что всевозможные воспоминания кажутся правдоподобными, поучительными и замечательно интересными.

еловые шишки, антрацит, медные опилки, свинцовые трубки, битые бутылки, и все это так просто и с таким аппетитом, как будто бы пообедали устрицами. Мулы, ослы и верблюды награждены таким аппетитом, что всякая еда их насыщает на малое время, но ничто не может их удовлетворить. Однажды в Сирии у главного источника Иордана, пока устраивали палатки, верблюд утащил мое пальто и стал разсматривать его со всех сторон, как бы критикуя или как бы желая сделать себе такое; перестав, однако, смотреть на него, как на предмет одежды, он решил, что это, должно быть, хорошая пища, встал на него одной ногой и начал тщательно жевать рукав, открывая и закрывая при этом глаза, как бы предаваясь священнодействию; видно было, что во всю жизнь ему не попадалось ничего вкуснее; потом раза два он чмокнул губами и потянулся за другим. Затем попробовал бархатный воротник и при этом так мило, с таким довольным видом усмехнулся, что легко было понять, что воротник составлял самую вкусную часть пальто; наконец, он принялся за фалды, в карманах которых быти пистоны, капсюли, леденцы от кашля и фиговая пастила из Константинополя. Тут выпала моя газетная статья, он набросился и на нее, но здесь, он вступал, по моему, на опасную почву; хотя он и пережевал некоторую премудрость, но она довольно тяжело легла ему на желудок; по временам проглоченная им веселая шутка встряхивала его довольно сильно; я видел, что опасное время приближалось, но он не выпускал своей добычи и храбро и полный надежды смотрел на нее, пока не наткнулся на статьи, которые даже и верблюд не мог безнаказанно переварить. Его начало тошнить, с трудом переводил он дыхание, глаза его остановились, передния ноги вытянулись, и спустя минуту он грохнулся на земь, коченея, и вскоре умер в страшных мучениях. Я подошел и вынул манускрипт из его рта и заметил, что чувствительное животное как раз испустило дух на одной из самых скромных и нежных статей, какую я когда-либо преподносил доверчивой публике.

Я только-что собирался сказать, когда отвлекся другим, что иногда шалфейный куст бывает пяти и шести футов вышины с соответственным развитием ветвей и листьев, но два фута или два фута с половиною - его обыкновенная вышина.