Выдержал, или Попривык и вынес.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Выдержал, или Попривык и вынес. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV.

С закатом солнца, при наступлении вечерней прохлады, мы стали готовить себе постели: разложили твердые кожаные сумки для писем, парусинные мешки, узловатые и неровные, вследствие торчавших в них журналов, ящичков и книг, укладывая и раскладывая их так, чтобы иметь ровные и гладкия постели, и, кажется, отчасти достигли этого, хотя, несмотря на все наши труды, все в общем имело вид маленького взбаломученного моря. После того мы стали разыскивать в разных закоулках между почтовыми сумками свои сапоги, где они почему-то приютились; обув их, мы сняли с крючков, где в продолжение всего дня висели наши сюртуки, жилеты, панталоны и грубые шерстяные рубашки, и оделись. Благодаря отсутствию дам как в экипаже, так и на станциях, мы, с девяти часов утра, в виду жаркой погоды и для большого удобства, сняли с себя все, что можно было, и остались в одном нижнем белье. Окончив всю эту работу, мы убрали неуклюжий Словарь подальше, а поближе к себе установили фляги с водой и пистолеты положили недалеко, так что можно было их найти и в потемках. Затем выкурили последнюю трубку, зевнули, убрали трубки, табак и кошелек с деньгами в разные уютные местечки между почтовыми сумками, спустили кругом все каретные сторы, и стало у нас темно, как "во внутренностях коровы", по элегантному выражению нашего кондуктора. Безспорно, было весьма темно, как и во многих других местах, нигде ничего не просвечивало. Наконец мы свернулись, как шелковичные червячки, закутались каждый в свое одеяло и погрузились в тихий сон.

Всякий раз, что дилижанс останавливался для перемены лошадей, мы просыпались и старались припоминать, где находимся; как только начинали приходить в себя, смотришь, дилижанс уже готов и снова катит дальше, а мы снова засыпаем. Понемногу стали мы вступать в населенную местность, прорезанную повсюду ручейками, с довольно крутыми берегами по обеим сторонам; каждый раз, как мы спускались с одного берега и карабкались на другой, мы невольно сталкивались между собой, и то кучкой скатывались в противоположный конец кареты, почти что в сидячем положении, то оказывались на другом конце вверх ногами; мы барахтались, толкались, отбрасывали почтовые сумки, которые наваливались на нас и вокруг нас, а от поднявшейся в суматохе пыли мы все хором чихали и невольно ворчали друг на друга, говоря неприятности вроде подобных: "Снимите ваш локоть с моих ребер!" - "Неужели вам нельзя не так теснить меня!"

С каждым нашим путешествием с одного конца на другой Пространный Словарь следовал за нами и непременно кого-нибудь уродовал; то он сдерет кожу с локтя господина секретаря, то ударит меня в живот, а бедному Бемису так приплюснул нос, что он боялся остаться навек уродом. Револьверы и кошелек с мелочью живо очутились на дне кареты; но трубки, чубуки, табак и фляги, стуча и ударяясь друг о друга, следовали за Словарем каждый раз, когда тот делал на нас свои нападения, и помогали, и содействовали ему в борьбе с нами: табак засыпал нам глаза, а вода выливалась нам за спину.

и почувствовали, что вполне выспались. При восходе солнца, когда стало теплее, мы снова сняли всю нашу одежду и приготовились к завтраку. Мы как раз во-время покончили свои дела, потому что через пять минут кучер затрубил, огласив воздух очаровательной музыкой своей, и вскоре мы увидели вдали несколько домиков. Оглушенные стуком экипажа, топотом копыт и криком кучера, который раздавался все громче и громче, мы с шиком подъехали к станции. Восхитительная была эта прежняя почтовая езда!

Мы выскочили, как были, в полураздетом виде. Кучер собрал возжи, швырнул их на земь, зевнул, вытянулся и скинул кожаные рукавицы с большим достоинством, не обращая ни малейшого внимания на приветствия, на разспросы об его здоровье, на предупредительность смотрителя станции и конюхов, которые, кинувшись помогать ему выпрягать лошадей, увели нашу шестерню, заменив ее свежею. В глазах ямщика, смотритель станции и конюха были люди ничтожные, полуразвитые, хотя полезные и необходимые на своих местах, но с которыми человек с достоинством никак не мог дружить; наоборот, в глазах смотрителей станций и конюхов ямщик был герой, занимающий высокий пост, всеобщий баловень, которому завидовали все и на которого смотрели с уважением; когда они с ним начинали разговор, а он грубо отмалчивался, то они переносили это смиренно, находя, что поведение это соответствовало его важности; когда же он начинал говорить, то они с восторгом ловили его слова (он никогда не удостаивал кого-нибудь своим разговором, а обращался вообще к лошадям, к конюшням, к окружающей природе и уже мимоходом к своим подобострастным слушателям). Когда он награждал конюха грубою насмешкою, тот был счастлив на весь день; когда он повторял свой единственный, всем известный, грубый, плоский и лишенный всякого остроумия рассказ тем же самым слушателям, в одних и тех же выражениях, в каждый приезд свой, то челядь эта положительно гоготала от удовольствия, держа себя за бока и клялась, что лучшого в жизни она никогда ничего не слыхала. Как бывало, засуетятся они, когда он потребует себе кувшин воды или огня для трубки, но осмелься пассажир попросить у них ту же услугу, они тотчас же наговорят ему дерзостей. Впрочем, они позволяли себе такое грубое обращение, глядя на самого кучера, который смотрел на пассажира свысока и был о нем не лучшого мнения, что и о конюхе.

Смотритель станции и конюхи почтительно обращались, по своим понятиям, с действительно имеющим значение кондуктором, но ямщик был единственное лицо, пред которым они преклонялись и которого боготворили. Как любовались они им, когда, взобравшись уже наивысокое свое седалище, он медленно, не торопясь, надевал свои рукавицы, между тем как один из счастливых конюхов, держа возжи, с терпением ожидал, чтобы он их от него принял! А когда он щелкнет своим длинным бичем и тронется в путь, они его провожали победоносными и продолжительными криками.

Станции строются длинными и низкими зданиями из кирпичей, не соединенных цементом, цвета грязи, высохшей на солнце (adobes называют испанцы такие кирпичи, а американцы сокращают на dobies). Крыши почти без откоса, кроются соломой, которую накладывают сверху дерном или толстым слоем земли, отчего крыши прорастают зеленью и травою. В первый раз в жизни пришлось нам видеть палисадник на крыше дома! Постройки состояли из гумна, конюшен на двенадцать или пятнадцать лошадей и домика с комнатой для пассажиров, где стояли лари для содержателей станций и для одного или двух конюхов. Домик был настолько низок, что легко можно было облокотиться о край его крыши, а чтобы войти в дверь необходимо было согнуться. Вместо окна было квадратное отверстие без стекол, в которое мог пролезть человек. Пола не было, его заменяла крепко утрамбованная земля, а печку - камин, в котором и варили все необходимое. Не было ни полок, ни буфета, ни шкапов, в углу стоял мешок с мукой, а, прислонившись к нему, два жестяных почернелых кофейника, один жестяной чайник, маленький мешечек к солью и кусок ветчины.

Около двери этой берлоги, на земле стояла жестяная умывальная чаша, около нея ведро с водою и кусок мыла, а на карнизе висела старая, синяя шерстяная рубашка, которая служила полотенцем собственно содержателю станции и только двое могли бы посягнуть на нее: кондуктор и ямщик, но первый не делал это из чистоплотности, последний же по нежеланию встать на черезчур короткую ногу с ничтожным содержателем станции. У нас было два полотенца, но, увы, они были в чемодане; мы (и кондукор) вытирались носовыми платками, а ямщик своими панталонами и рукавами. В комнате около двери висела маленькая старинная рама от зеркала с двумя кусочками зеркального стекла в углу; смотрясь в этот разбитый уголок зеркала, вы видели себя с двойным лицом, из которых одно возвышалось над другим на несколько дюймов. У зеркала на шнурке висела половина гребня, но я готов лучше умереть, нежели подробно описать эту древность. Он был, надо полагать, времен царя Гороха и с тех пор не видал, что значит чистка.

штанины оленьей кожей, как обыкновенно делают для верховой езды, так что они были удивительно оригинальны, наполовину темно-синия и наполовину желтые. Штанины были заткнуты у него в высокие сапоги, каблуки украшены большими испанскими шпорами, которые при каждом шаге звенели своими цепочками; у него была огромная борода и усы, шляпа с широкими опущенными полями, синяя шерстяная рубашка; подтяжек, жилета и сюртука, он не носил; в его кожаной кабуре за поясом был большой морской револьвер, а из-за сапога торчал роговой черенок кривого ножа. Обстановка домика была незатейлива и немногочисленна. Качалки, кресла и диванов здесь не было, их заменяли два треногих стула, сосновая скамья в четыре фута длины и два пустых ящика из под свечей. Столом служила жирная доска на подпорках, а скатерти и салфетки отсутствовали, да их даже и не требовалось. Испорченное жестяное блюдо, ножик, вилка и жестяная кружка составляли прибор каждого, но у кучера, кроме того, было фаянсовое блюдце, которое когда-то видело лучшее время. Конечно, эта важная персона сидела на первом месте. На столе одно не соответствовало общей сервировке и резко бросалось в глаза, немецкого серебра судок, исцарапанный, согнутый, но всетаки он был до того не на месте, что походил на изгнанника-короля, сидящого в рубище между варварами, хотя величие его прежнего положения внушаю уважение всем и каждому. В судке оставался всего один графинчик, но и тот без пробки с разбитым горлышком, засиженный мухами с очень малым количеством уксуса, в котором замариновано было несколько десятков мух, лапками вверх и как бы оплакивающих свое положение.

Смотритель станции взял черствый хлеб, величиною и формою напоминавший круг сыра, отрезал несколько ломтиков, нарезал каждому по кусочку ветчины, которую только умение опытных рук ловко нарезать доставляло зубам кое-как справиться с этой обыкновенной пищей американского солдата, но которую на этот раз и Штаты не решались приобрести, почтовое же ведомство купило ее по дешевой цене для прокормления пассажиров и своих служащих. Мы, может быть, наткнулись на такую ветчину (обреченную войску) где-нибудь дальше в степях, а не именно там, где я ее описываю, но главное то, что мы на такую действительно наткнулись - это вещь неоспоримая.

Потом он налил нам питье, которое назвал "slumgullion", но прозвище это было неудачное. Питье, правда, имело претензию на чай, но в нем было много лишняго: грязные тряпки, песок, старая свиная корка, так что трудно было обмануть опытного путешественника. Не было ни сахару, ни молока, ни даже ложки, чтобы помешать эту смесь.

Мы не могли есть ни хлеба, ни ветчины и не в состоянии были пить "slumgullion", и когда я посмотрел на несчастный уксусный судок, то вспомнил анекдот (очень, очень старый) о путешественнике, севшем за стол, на котором поставлены были скумбрия и банка с горчицей; он спросил хозяина, все ли это. Хозяин ответил:

- Все! Помилуйте, да тут скумбрии достаточно на шесть человек.

- Ну, так покушайте горчицы.

Прежде я находил этот анекдот весьма хорошим, но теперь мрачное сходство с нашим положением лишило его всякого юмора в моих глазах.

Завтрак был перед глазами, но есть его мы не решались.

Я понюхал, попробовал и сказал, что буду лучше пить кофе. Хозяин в изумлении остановился и безмолвно на меня смотрел. Наконец, когда он пришел в себя, то отвернулся и как бы советуясь сам с собою о таком важном деле, прошептал:

Иы есть не могли, сидели все за одним столом и разговора правильного между конюхами и пастухами не было, а перебрасывались они между собою отрывочными фразами в одной и той же форме, всегда грубо-дружественной. Сначала новизна и бытовая оригинальность их способа излагать мысль меня интересовали, но со временем однообразие их прискучило. Разговор был:

- Передай хлеб, ты, хорьковый сын! - Нет, я ошибаюсь, не "хорьковый", кажется, оно было хуже, да, я вспоминаю, оно действительно было хуже, но точного выражения не помню. Впрочем, оно не важно, так как во всяком случае оно не печатное. Благодаря только моей необычайной памяти, я не забыл, где пришлось мне в первый раз услышать сильные и для меня совсем новые, местные выражения в западных степях и горах.

Мы отказались от завтрака, заплатили каждый по доллару и вернулись на свои места в дилижансе, где нашли утешение в курении. Тут в первый раз почувствовали мы некоторое разочарование. Здесь же пришлось нам разстаться с чудною шестеркою лошадей и заменить ее мулами. Это были дикия мексиканския животные и надо было человеку стоять перед каждым из них и крепко держать, пока кучер надевал перчатки и устраивался на козлах, когда же, наконец, он брал возжи в руки и конюха, при условном знаке, быстро отскакивали, карета выезжала со станции как бы ядро, выпущенное из пушки. И как эти бешеные животные летели! Это был какой-то неутомимый и неистовый галоп, ни разу не уменьшавшийся ни на минуту в продолжение десяти или двенадцати миль, пока мы снова не подъезжали к станции.

часам проехали Платту и остановились в Форт-Киерне, ровно через пятьдесят шесть часов, как выехали из Сент-Же. Сделано триста миль!

железный путь. Дорога проведена и при чтении в газете "Hew-York Times" о нынешнем способе путешествия по той же самой местности, которую я теперь описываю, картинно выступают в моей памяти тысячи странных сравнений и контрастов с нашим прошлым путешествием. Я едва могу понять новое положение вещей.

Путешествие по континенту.

В 4 ч. 20 м. пополудни, в воскресенье, выехали мы со станции Омага на запад, чтобы совершить нашу длинную поездку. Через несколько часов пути объявили нам, что обед готов - "событие", весьма интересное для тех из нас, кто еще не вкушал обеда Пульмана в гостиннице на колесах; итак, перешедши из нашего спального вагона в следующий, мы очутились в столовой. Первый обед этот был для нас настоящим праздником. И хотя нам пришлось в продолжение четырех дней здесь и обедать, и завтракать, и ужинать, общество наше не переставало любоваться и восхищаться превосходным устройством и удивительным комфортом. На столах, покрытых белоснежною скатертью и украшенных приборами из чистого серебра, прислуга (негры), бегающая взад и вперед, одетая вся в безукоризненно белое, ставила кушанье как бы по волшебству. Сам Дельмоник не краснел бы за такой обед; впрочем, в некотором отношении было бы трудно этому замечательному артисту уследить за нашим меню; в дополнение такому первого разряда обеду мы имели еще свое: козий филей (тот, кто никогда не едал этого, в жизни не ел ничего хорошого), форель из прелестных наших горных ручейков и отборные фрукты и ягоды и ко всему (не продаваемый нигде sauce piquant) наш ароматный и придающий аппетит степной воздух! Вы можете быть уверены, мы все отнеслись с должным вниманием ко всему, заливая еду стаканами искрящагося вина, в то же время пробегали мы тридцать миль в час, сознавая, что быстрее жить было немыслимо. Однако, мне пришлось отказаться от этого мнения, когда через два дня мы в 27 минут делали 27 миль и шампанское, налитое в стаканах до краев, не проливалось. После обеда мы удалились в наш салон-вагон, и так как это был канун воскресения, то предались пению старинных гимнов: "Слава Господу Богу" и т. д. "Сияющий Берег", "Коронование" и так далее, мужские голоса приятно и нежно сливались с женскими в вечернем воздухе, между тем, поезд наш со своими огненными, ослепительными глазами, красиво освещая даль степей, быстро мчался в ночной тьме по пустыне. Легли мы спать в роскошные постели, спали сном праведным до другого утра (понедельник) и проснулись в восемь часов, как раз в то время, когда проезжали через Северную Платту; триста миль от Омага пятнадцать часов сорок минут в пути.