Выдержал, или Попривык и вынес.
Глава XXXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Выдержал, или Попривык и вынес. Глава XXXII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXII.

Нам казалось, что мы ступаем по дороге, но это еще никем не было доказано. Мы ходили взад и вперед по разным направлениям; везде видели правильные снеговые бугры и правильные аллеи между ними, которые только путали нас, потому что каждый полагал стоять на настоящей дороге, а что другой ошибался. Одним словом, положение было отчаянное. Нам было холодно и мы коченели, а лошади сильно утомлены. Решено было зажечь костер из шалфейных кустов и просидеть до утра. Это было умно придумано, потому что верхами мы удалялись в сторону от прямой дороги и при такой мятели, длись она еще один день, положение могло сделаться безвыходным.

Все согласны были зажечь костер, у которого могли бы погреться, и вот стали мы его устраивать, но, чтобы зажечь, ни у кого не оказалось спичек, тогда решили попробовать воспламенить хворост пистолетными выстрелами. Никто из нас никогда этого не делал прежде, но никто и не сомневался, что оно возможно и без особых хлопот, потому что каждый читал об этом в книгах и, понятно, верил слепо, как многое другое, например, что заблудившийся охотник добыл огонь посредством трения друг о друга двух гнилых деревяшек.

Мы встали на колени в глубокий снег, теснясь один к другому, а лошади, собравшись вместе, нагнули свои добрые морды над нами; пока мы продолжали заниматься нашей важной работой, снег неслышно падал и превращал нас в группу белых статуй. Мы наломали прутьев с кустов, положили их в кучу на маленьком месте, расчищенном нами, и минут через десять все было готово; бросив разговаривать, едва переводя дыхание, мы тревожно ожидали успеха от этого опыта; Олендорф взял револьвер, выстрелил и сдул прочь всю кучу! Худшей неудачи трудно было ожидать.

животные ушли. Разыскивать их было невозможно, так как топот копыт пропадал на мягком снегу, а мятель мешала увидеть лошадей и в двух ярдах разстояния. Мы бросили думать их искать и проклинали книги, лживо говорящия, что лошадь в бедственую минуту будет стоять смирно около хозяина, чуя найти покровительство и защиту у него.

И прежде положение наше было довольно плачевное, но теперь мы чувствовали себя совсем одинокими. Терпеливо и с сомнительною надеждою наломали мы снова хворосту и собрали его в кучу. Пруссак опять выстрелил и этот раз окончательно все уничтожил. Одним словом, добыть огонь через пистолетный выстрел, вероятно, было искусство, требующее продолжительной практики и опыта, а глухая степь, полночь и мятель не способствовали развитию этого познания. Решено было бросить этот способ и испробовать другой. Каждый взял по две деревяшки и стал их тереть друг о друга, терли в продолжение полчаса и кончилось тем, что мы сами охолодели и деревяшки тоже. Мы глубоко ненавидели всех охотников и все книги, которые вводили нас в такия заблуждения, и печально недоумевали, что нам предпринять. В такую критическую минуту мистер Баллу совсем неожиданно выудил у себя из кармана, между прочим сором, четыре спички. Если бы найдено было четыре золотые прутика, то они показались бы ничтожными в сравнении со спичками. Никто не может понять, как приятно смотреть на спичку при таких обстоятельствах, как мила и прелестна кажется она. Этот раз мы набрали сучья, полные надежды, и когда мистер Баллу собрался зажечь первую спичку, то все наше внимание сосредоточилось на нем, так что несколько страниц было бы мало, чтобы описать наше настроение.

Спичка зажглась надежным огнем, погорела и потухла. Огорчение наше равнялось чувству потери близкого существа. Вторая спичка зажглась и тут же потухла. Третью потушил ветер в тот самый момент, когда успех был надежен. Мы теснее прижались друг к другу и почувствовали особую болезненную заботливость, когда мистер Баллу стал чиркать о колено последнюю нашу надежду. Она зажглась синеватым огнем, горела сначала плохо, потом разгорелась в яркое пламя. Заслоняя огонь обеими руками, старый джентльмэн постепенно нагибался, и сердце у каждого из нас забилось сильнее, а кровь и дыхание застыли.

Наконец, пламя коснулось сучьев, обхватило их, потом как будто потухло, снова сильно разгорелось, опять потухло и, наконец, как живое существо, сдержав секунд на пять дыхание, вздохнуло и окончательно потухло.

Мы безмолвствовали; это было какое-то торжественное молчание; даже ветер притих и его слыхать было не более, как падающие хлопья снега. Немного погодя, мы стали разговаривать уныло, грустно и вскоре оказалось, что у каждого из нас лежало на душе скорбное убеждение, что мы проводим последнюю ночь на земле. Я так сильно надеялся, что я один чувствовал это, что, когда остальные спокойно сознались в том же, оно прозвучало для меня, как бы призывом с того света. Олендорф сказал:

по снегу, но, верьте, мое намерение было хорошее; простите меня. Я прямо сознаю, что питал скверные чувства к мистеру Баллу, когда он ругал меня и назвал логарифмой, я не знаю, что оно значит, но, без сомнения, что-нибудь весьма позорное и непристойное в Америке, и оно почти все время не выходило у меня из головы и обидело меня до глубины души... но забудем; я прощаю мистеру Баллу от всего сердца, и...

Бедный Олендорф не мог продолжать и заплакал, плакал он не один, так как я и мистер Баллу присоединились к его слезам. Наконец, Олендорф совладал с собою и стал снова говорить и прощать меня, в чем я был виноват перед ним. Затем он вытащил бутылку виски и сказал, что будет ли он жив или мертв, но больше никогда не прикоснется до вина. Он говорил, что потерял всякую надежду на сохранение жизни и хотя чувствовал себя плохо подготовленным к смерти, но подчинялся смиренно своей участи; если он и желал бы продлить свое существование, то не для эгоистических целей, а единственно для того, чтобы совсем преобразиться и предаться добрым делам, помогать нищим, ухаживать за больными и предостерегать каждого от дурных последствий невоздержания, жизнь его была бы полезным примером для юношества, и тогда под конец умереть с приятным сознанием, что прожил не даром. Он кончил тем, что сказал, что тут же, в присутствии смерти, начинает свое преобразование, так как нельзя было надеяться на продление времени, чтобы с пользою посвятить свою жизнь - и с этим он швырнул далеко от себя бутылку виски.

Мистер Баллу делал замечания подобного же свойства и начал с того, что выбросил старую колоду карт, с которой не разставался и которая услаждала наше заключение во время наводнения и сделало его отчасти сносным. Он сказал, что хотя никогда не был игроком, но всетаки доволен, так как игра в карты. во всяком случае занятие безнравственное и вредное, и ни один человек не мог вполне быть чистым и непорочным, если не избегал их. "И потому, - продолжал он, - совершая это действие, я уже теперь начинаю чувствовать симпатию к духовной сатурналии, необходимой для полного и окончательного преобразования". Этот набор слов тронул его, как никогда не могла осмысленная речь, и старик зарыдал заунывно, но не без примеси довольства. Моя собственная исповедь была такого же характера, как и моих товарищей, и я знаю, что чувства, внушаемые ею, были чистосердечны и искренни. Мы все были искренни и все глубоко тронуты и проникнуты присутствием смерти и сознанием лишения всякой надежды. Я бросил свою трубку и, сделав это, почувствовал себя свободным от ненавистного порока, который угнетал меня постоянно, как тиран. И пока я еще говорил, то размышлял о том добре, которое мог бы сделать на этом свете, и о большем еще теперь, с помощью новых побуждений и высших и лучших стремлений, если только продлить жизнь на несколько лет более; мысль эта меня терзала и слезы снова потекли ручьями. Мы все трое обнялись и в таком положении, сидя, ожидали появления сонливости, которая всегда предшествует смерти от замерзания.

Понемногу оно стало нами овладевать, мы сказали друг другу последнее прости. Приятное ощущение сонливости захватывало пропадающее сознание, а снег хлопьями укутывал белым саваном мое побежденное тело. Пришел час забвения. Борьба с жизнью прекращалась.