Выдержал, или Попривык и вынес.
Глава XLII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Выдержал, или Попривык и вынес. Глава XLII. (старая орфография)

ГЛАВА XLII.

Что же делать теперь?

Это был важный вопрос. Я с 18-ти-летняго возраста вступил самостоятельно в свет с намерением как-нибудь пробить себе дорогу (отец надеялся на друзей; он хотя и оставил нам наследство в виде чувства гордости о нашем происхождении из Виргинии и о нашем национальном достоинстве, но я скоро понял, нто на этом одном существовать нельзя, что необходим и хлеб насущный). Я зарабатывал себе этот кусок насущный на разных поприщах и никого не удивлял своими подвигами; и теперь путь стоял открытым, нужно было только умело выбрать работу, но дело в том, что мне работать не хотелось после такого громадного богатства. Я когда-то был приказчиком в колониальном магазине, впрочем, всего один день, потому что успел съесть такое количество сахару, что хозяин меня уволил, сказав, что я ему не нужен и что он сам намерен стоять у прилавка. Я когда-то стал разучивать законы, но скоро бросил это скучное и сухое дело. Я служил недолго в кузнечном заведении, но желание пристроить мехи так, чтоб они действовали сами, взяло у меня столько времени, что хозяин прогнал меня, сердито сказав, что из меня никогда ничего хорошого не выйдет. Я был приказчиком в книжном магазине, но опять не надолго. Покупатели надоедали мне постоянными требованиями и не давали мне спокойно читать; хозяин, заметив это, дал немедленный отпуск, позабыв определить срок. Я был приказчиком в аптекарском складе одно лето, но мои рецепты были неудачные; оказалось, мы продавали больше клистирных трубок, чем содовой воды. Мне опять пришлось уйти. Я когда-то изучал печатание, в надежде быть вторым Франклином, но и это принесло немного пользы. На Союзе Эсмеральда не было места, да к тому же я всегда был плохим наборщиком и всегда с завистью смотрел на кончивших двухлетний срок учеников; когда я нанимался на это дело, то главные приказчики обыкновенно говорили, что хотя нужен будет наборщик, но только не теперь, а как-нибудь в продолжение года. Я был хорошим лоцманом на Сент-Луисе и Нью-Орлеане и вовсе не стыдился своего знания в этом деле; жалованье получал двести пятьдесят долларов в месяц на всем готовом; я любил это дело и жаждал стоять опять у колеса и бросить навсегда эту бродячую жизнь, но за последнее время в письмах домой я выказал себя таким дураком, упоминая о моем будущем богатстве и о поездке по Европе, что я решил сделать то, что многие разочарованные минеры делали и до меня; я сказал себе: "Теперь все кончено, я никогда не поеду домой, не хочу видеть сожаление и слышать брань и выговор". Был я частным секретарем, серебропромышленником и ремесленником на серебряной мельнице, и все это не привело меня ни к чему, а теперь...

Я поддался снова увещеваниям Хигбая и согласился еще раз попробовать счастье на разработке руд. Мы поднялись высоко по склону горы и взялись работать на маленькой, дрянной шахте в восемь футов глубины. Хигбай спустился вниз и стад усердно копать своим заступом, отколол куски скалы и сбросил много грязи; тогда пришла моя очередь спуститься внутрь с длинной лопатой (самая ужасная работа, придуманная человеком) и выбрасывать все наружу. Вам надо сгрести полную лопату этой грязи и ловко кверху швырнуть назад себя, бросая через левое плечо. Я швырнул, но так неудачно, что вся грязь, слегка коснувшись краев шахты, упала обратно на мою голову и вниз по шее и спине. Не сказав ни слова, я вышел и ушел домой. Я внутренно решил, лучше умереть с голоду, чем изображать из себя мишень, в которую самому приходиться бросать грязью, вооружившись громадною лопатою. Я уселся в хижине и предался, так сказать, мрачным мыслям. Когда-то в лучшия времена я забавлялся тем, что писал в главной газете территории Виргинии, в "Ежедневном местном Предприятии", и всегда удивлялся, когда мои статьи появлялись в печати; вследствие этого редактор газеты сильно упал в моем мнении: я полагал, что он мог найти что-нибудь более достойное печати, чем мое писание. По дороге домой я зашел в почтовое отделение, где получил письмо на мое имя, которое под конец распечатал. Эврика! (я не знал значения этого слова, но мне казалось, что теперь оно у места, а другого благозвучнее не находил). В письме стояло предложение приехать в Виргинию, сделаться городским редактором "Предприятия" и получать за это по двадцать пять долларов в неделю. Было время, когда, полный надежд на потайной слой, я бы вызвал на дуэль издателя за такое предложение, теперь же я хотел броситься на колени и молиться на него. Двадцать пять долларов в неделю - это целое состояние, непомерная роскошь, даже грешно тратить такия деньги. Но мой восторг несколько улегся, когда я подумал о моей неопытности к этом деле и следовательно о моей негодности занять это положение, к тому же перед мною стоял длинный список всех моих неудач. Однако, откажись я от этого места, пришлось бы из-за куска хлеба зависеть от кого-нибудь; мысль эта тяжела всякому мужчине, который никогда не испытал такого унижения с тринадцатилетняго возраста. Нечем собственно гордиться, так как это обыкновенная вещь, но, что же делать, это было единственное, чем я мог гордиться. И так я, страха ради, сделался городским редактором; будь это при других обстоятельствах, я наверно бы послал отказ. Нужда заставляет идти "на авось". Если бы в то время предложили мне за перевод "Талмуда" с оригинала вознаграждение, я, без сомнения, не отказался бы и принял (конечно, с некоторым страхом и с недоверием к себе), стараясь как можно больше растянуть его, и все из-за денег. Я отправился в Виргинию и вступил на мое новое поприще. Вид городского редактора был весьма плачевный, могу в том сознаться. Вообразите себе человека в синей шерстяной блузе, панталоны в сапогах, шляпа с широкими полями и без пальто, обросшого бородой и с морским револьвером за поясом. Но вскоре я преобразился, приобрел более человеческий костюм и снял револьвер. Мне никогда не приходилось никого убивать, да я и не чувствовал к тому никакой наклонности, носил же его единственно из уважения к народному обычаю и чтобы, не имея его при себе, не казаться особенным и не быть предметом замечаний. Но другие редакторы и все наборщики носили револьверы. Я обратился к старшему редактору или хозяину (назовем его м-р Гудмэн {Гудмэн означает добрый человек.}, название, вполне подходящее ему) с просьбою указать мне мои обязанности, на что он мне сказал: "Ходите больше по городу, разспрашивайте и выведывайте у разного люда разные новости, отмечайте слышанное и потом дома составляйте статьи для печатания". Он прибавил:

- Никогда не пишите: "Мы слышали" то-то, или "Говорят", или "Общий говор", или "Мы предполагаем" то-то; будьте самостоятельнее, приобретайте безспорные факты и пишите прямо: "Дело было так-то". Иначе вы никогда не приобретете доверия к своим статьям. Абсолютная уверенность в себе даст газете силу и неоцененный успех.

Дело было несложное; и по сей день, когда я читаю статью, начинающуюся словами "мы предполагаем", я сейчас же подозреваю репортера, который не дал себе труда хорошо узнать то, о чем пишет. Я хорошо писал нравоучительные статьи, но не всегда хорошо повествовательные; воображение очень часто брало верх над фактами, особенно когда ощущался недостаток в происшествиях. Я никогда не забуду моего первого опыта, как репортера. Я бродил по городу, разспрашивал всех, приставал ко всем и под конец нашел, что никто ничего не знает. Моя записная книжка как была чиста, так и осталась, несмотря на мою пятичасовую ходьбу. Я сказал об этом м-ру Гудмэну, он заметил:

- Бывало, Дэн ловко разбирал и писал о сенном деле, когда был застой в происшествиях и не было ни пожаров, ни судебных дел. Разве нет фур с сеном из Травки? Если есть, вы могли бы упомянуть о возобновленной деятельности, что-нибудь в этом роде о сенном деле. Это не будет статья сенсационная или возбудительная, но она отлично пройдет за деловую и вместе с тем наполнит газету.

из шестнадцати мест, сделал шестнадцать отдельных отчетов и так расписал сенную операцию, что Виргиния-Сити давно ничего подобного не читала.

и никогда в жизни еще не чувствовал себя настолько счастливым. Я мысленно говорил убийце:

удручен заботами и вы облегчили мне труд именно в то время, когда все вокруг казалось темно и неприглядно. Позвольте мне с сегодняшняго дня считаться вашим другом, так как я не такой, чтобы забыть когда-нибудь сделанную мне услугу.

Если я в действительности не обратился к убийце с такими словами, то чувствовал большую потребность это сделать. Я описал убийство и обратил внимание на все подробности, и когда окончил статью, то сожалел об одном, а именно о том, что тут же на месте не повесили моего благодетеля, чтобы я мог теперь приняться за него. Потом я узнал, что на площади стоящия фуры эмигрантов отправляются в дальний путь и что оне недавно прошли через враждебную страну индейцев, где немало потерпели от них Я составил, что мог, из всего этого и, если бы не рамка, из которой я не должен был выходить, опасаясь репортеров других газет, я мог бы прибавить разные подробности, которые придали бы статье гораздо более интереса. Я сделал разные вопросы хозяину одной фуры, которая ехала в Калифорнию; он отвечал коротко и угрюмо, но я понял из его ответов, что он завтра же покинет город, боясь неприятностей, я взял у него список имен его партии и прибавил в статье, что они все были убиты и ранены, и выпустил номер этот раньше других газет. В статье этой я, кроме того, позволил себе написать, что фура эта перенесла большое побоище с индейцами, не слыханное в истории до сего дня.

Оба столбца были исписаны. Когда я перечел на другой день утром мое писание, то понял, что, наконец-то, я напал на настоящее мое призвание. Я разсуждал так: газете необходимы новости и животрепещущия новости, и я чувствовал в себе особенную способность добывать их. Мистер Гудмэн сказал, что я репортер не хуже Дэна. Лучшого мнения о себе я и не требовал. Получив такой поощрительный отзыв, я чувствовал, что в состоянии пером убить всех переселенцев в степи, лишь бы газета пользовалась успехом и была бы интересна.