Похождения Гекльберри Финна.
Глава XVII. Ночной визит - Ферма в Арканзасе - Убранство дома. - Стефан Доулинг-Ботс. - Поэтическая Эммелина.

Глава XVII
Ночной визит - Ферма в Арканзасе - Убранство дома. - Стефан Доулинг-Ботс. - Поэтическая Эммелина.

Не прошло и полминуты, как кто-то крикнул в окно, не высовывая головы:

- Ребята, готовься! Эй, кто там?

Я говорю:

- Это я.

- А кто ты такой?..

- Джордж Джексон, сэр.

- Что тебе нужно?

- Ничего не нужно, сэр. Я хотел пройти мимо, да собаки не пускают.

- Чего ж ты тут шляешься в такую позднюю пору?

- Я не шляюсь, сэр, я упал в воду с парохода.

- О, неужели? Давайте огня, эй, кто-нибудь! Как бишь тебя зовут?

- Джордж Джексон, сэр. Я еще мальчик

- Ну что ж, если ты говоришь правду, тебе нечего бояться - здесь никто тебя не обидит. Только не пробуй улизнуть, не трогайся с места. Разбудите Боба, Тома... и давайте ружья. Джордж Джексон, есть с тобой еще кто-нибудь?

- Нет, сэр, никого.

Я слышал, как поднялась возня в доме; зажгли огонь. Но человек крикнул:

- Убери свечу, Бетси, старая дура - есть ли у тебя смысл в голове? Поставь свечу за дверь, на пол. Боб, Том, готовы, что ли? Станьте по местам!

- Готово!

- Нет, сэр, никогда и не слыхивал...

- Кто тебя знает, быть может, ты лжешь. Выходи вперед, Джордж Джексон. Да смотри не торопись, выступай потихоньку. Если есть кто с тобой, пусть не суется, - его застрелят. Теперь иди... тихим шагом; толкни дверь сам, как раз настолько, чтобы тебе можно было протиснуться, слышишь?

Я двигался шаг за шагом, потихоньку; кругом ни звука, я слышал только, как шибко стучит мое сердце. Собаки затихли, как и люди, и следовали за мной. Дойдя до лесенки в три ступеньки, я слышал, как отпирали дверь, снимали болты, отодвигали засовы. Я взялся за ручку, толкнул дверь слегка, потом еще немножко, наконец, кто-то сказал:

- Довольно, просунь голову.

Я повиновался, но, признаться, трусил, как бы не срезали мне голову с плеч.

Свеча стояла на полу; все смотрели на меня, а я - на них, по крайней мере, с четверть минуты. Трое рослых мужчин стояли с ружьями, направленными прямо на меня, - так что я даже попятился назад; старший из них, уже седой, лет шестидесяти, а другие два помоложе, лет по тридцати или больше - все трое красивые, статные, - за ними премилая старушка с седыми буклями, а позади две молодые девушки, которых я не мог разглядеть хорошенько.

- Ну, вот теперь, кажется, все в порядке, - сказал старик-- Войди.

Как только я вошел, старый джентльмен запер дверь, задвинул засов, надел болт, потом велел молодым людям опустить ружья; все пошли в большую залу, где был постлан новый войлочный ковер, и скучились все вместе в углу, подальше от лицевых окон - сбоку окон не было. Они поднесли ко мне свечу, осмотрели меня с ног до головы и сказали все в один голос:

- Нет, он не из Шефердсонов, в нем нет ничего шефердсоновского.

Старик выразил надежду, что я не обижусь, если меня обыщут - нет ли при мне оружия: ведь это только так, для пущей верности. Он даже не залезал в мои карманы, а только ощупал меня снаружи руками и объявил, что все в порядке; теперь я могу расположиться у них как дома и рассказать свою историю. Но тут вмешалась старая леди:

- Бог с тобой, Саул, ведь бедняжка весь мокрый да и проголодался, должно быть!

- Правда, правда, Рахиль, а я и забыл.

Тут старая леди говорит:

- Бетси (Бетси - это негритянка), ступай живей и принеси ему что-нибудь поесть, бедняжке, да смотри, проворней! А вы, девочки, разбудите Бека и скажите ему... А, да вот и он сам! Бек, возьми к себе этого мальчика, сними с него мокрое платье и одень его в сухое.

Бек казался на вид одинакового со мной возраста - лет тринадцати или четырнадцати, хотя несколько повыше меня ростом. Он был в одной рубашке, курчавый такой. Он вошел, протирая кулаком заспанные глаза; в другой руке он тащил ружье.

- А где же Шефердсоны?

Ему объяснили, что это была ложная тревога.

- То-то, - сказал он, - пусть попробовали бы показаться, уж я бы не дал им спуску!

Все засмеялись, а Боб заметил:

- Отчего же никто не позвал меня? Это нехорошо! Вечно меня держат в загоне, не дают даже отличиться!

- Ничего, Бек, мой мальчик, - сказал старик, - еще успеешь отличиться в свое время, об этом не тужи. А теперь ступай и делай, что велит тебе мать.

Мальчик повел меня наверх, в свою комнату, достал рубашку из грубого холста, дал мне свою куртку и штаны. Покуда я одевался, он спросил, как меня зовут, но не успел я ответить, как он уже начал рассказывать мне про сизоворонка и про молодого кролика, которых он поймал в лесу третьего дня; потом вдруг спросил, где был Моисей, когда свеча потухла. Я, разумеется, не знал; я никогда об этом не слыхивал раньше.

- Отгадай, - приставал Бек.

- Как же я могу отгадать, коли не слыхал этого никогда?

- Попробуй отгадать - это легко.

- Какая свеча? - спросил я.

- Все равно какая, - всякая.

- Право, не знаю, где он был! Скажи сам, где?

- Разумеется, впотьмах! Вот где!

- Ладно, если ты знал, где он был, почему ж ты меня спрашивал?

- Ах какой ты глупый! Ведь это загадка, разве ты не понимаешь?" А ты здесь долго пробудешь? Оставайся навсегда. Вот весело будет! Теперь нет школы. Есть у тебя собака? А у меня есть - она умеет плавать и приносить, что ей бросишь в воду. А что, ты любишь причесываться по воскресеньям и тому подобные глупости проделывать? Наверное, нет, а вот меня мама заставляет! Черт возьми эти проклятые штаны, я понимаю, что лучше было бы их надеть, да не хочется - такая жара! Ну что, готов? Ладно, пойдем, старина!

Внизу мне приготовили ужин - ржаной хлеб, холодное мясо, масло и молоко: я отроду не ел ничего вкуснее! Бек, его мама и все прочие курили глиняные трубки, кроме негритянки и молодых девушек Все курили и разговаривали, а я ел и тоже разговаривал. Молодые девушки сидели с распущенными волосами, закутавшись в одеяла. Мне задавали разные вопросы; я рассказал, как папа, мама, я и все семейство жили на маленькой ферме, в дальнем конце Арканзаса, как моя сестра Мэри-Анна убежала и вышла замуж - так мы о ней больше и не слыхали, как Билли пустился за ней вдогонку и тоже куда-то сгинул, как Том и Морт умерли; тогда никого не осталось, кроме меня одного с папой, да и тот едва был жив от горя. И вот, когда он умер, я забрал все, что осталось, потому что ферма была не наша собственная, и поехал на пароходе вверх по реке; но свалился в воду - так я и попал сюда. Старик сказал, что я могу здесь жить, как дома, сколько мне вздумается. Тем временем стало светать, и все пошли спать; я улегся с Беком, а когда проснулся поутру - совсем позабыл, как меня зовут! Целый час я пролежал, все стараясь припомнить. Бек проснулся, я его и спрашиваю:

- Умеешь ты разделять слова по слогам, Бек?

- Как же, умею!

- Бьюсь об заклад, что не разделишь моего имени...

- Бьюсь об заклад, что разделю...

- Ну, отлично, попробуй-ка!

- Джор-джи Джек-сон.

Я это намотал себе на ус; еще, чего доброго, кто-нибудь опять спросит мое имя, так что необходимо было на всякий случай приготовиться, чтоб отрапортовать его без запинки, как будто я привык к нему.

Премилое это было семейство, да и дом такой славный! Никогда я еще не видывал дома такого уютного и такого приличного. У входной двери не было железной скобы или деревянной с ремнем, а красовалась изящная медная ручка, которую надо было повертывать - точь-в-точь, как в городских домах. В общей зале не было ни одной постели - ни признака постели, а ведь даже в городе попадаются сплошь и рядом гостиные, в которых стоят кровати. Там красовался большой очаг, выложенный сверху кирпичом, а кирпичи содержались в необычайной опрятности - их обливали водой и терли чисто-начисто другим кирпичом, а иной раз мазали сверху красной водяной краской, называемой киноварью, совсем как в городе. Тут же лежали большущие медные щипцы, такие, что ими можно было бы своротить целое бревно. На камине стояли чудесные часы с картинкой, изображающей какой-то город. Посередине этой картинки, вместо солнца, был вделан стеклянный кружок, и можно было видеть, как сзади качается маятник

Очень забавно было слушать, как тикают эти часы, а иной раз, когда какой-нибудь странствующий разносчик приходил в дом, чистил часы и исправлял их как следует, тогда они начинали бить раз сто двадцать подряд, не останавливаясь. Хозяева не продали бы их ни за какие деньги.

По обе стороны от часов сидели два заморских попугая, сделанных из чего-то вроде мела и очень красиво расписанных. Возле одного попугая была кошка из глины, а возле другого собака, тоже глиняная; если на них нажать, они начинали пищать, но только при этом рта не открывали и вообще не проявляли никакого интереса, а пищанье шло изнутри. Позади всех этих вещиц раскинулись два широких веера из перьев дикой индюшки. На столе, посреди комнаты, стояла изумительная глиняная корзинка, полная яблок, апельсинов, персиков и винограду - только они были гораздо ярче, краснее и желтее, чем настоящие, - местами облупилась краска, и под нею видна была глина или мел.

сложенные стопками, по обе стороны стола. Одна из книг была большая фамильная Библия, полная картинок Другая книга называлась "Путь паломника", - в ней рассказано про одного человека, который, неизвестно почему, покинул свою семью. Я часто ее читал. Рассказ, конечно, занимательный, но немного трудный для понимания. А еще была книга "Дар дружбы", полная разных прелестных историй и стихов, - но стихов я не читал. Еще были "Речи Генри Клея", потом "Семейный лечебник" доктора Генна, где говорилось все, что надо делать, когда человек заболеет или умрет. Потом еще книга церковных гимнов и пропасть других. Вокруг стояли красивые стулья с точеными спинками, совсем целые, а не продавленные посередине и не растрепанные наподобие старых корзин.

По стенам висели картины-- все больше Вашингтоны, Лафайеты, разные сражения и, наконец, одна картина под названием "Подписание Декларации". Некоторые картинки карандашом нарисовала дочь хозяев, которая умерла, и, представьте, нарисовала, когда ей было всего пятнадцать лет! Таких картинок я еще никогда не видывал: они были гораздо чернее, чем обыкновенно рисуют. На одной была изображена женщина в узком черном платье, высоко подпоясанном под мышками, с пузырями, величиною с тыкву, на каждом рукаве, в большой черной шляпке с вуалью и белыми худыми руками, - она задумчиво облокотилась на могильный памятник, под плакучей ивой, а другая ее рука, свесившаяся вдоль бедра, держала носовой платок и ридикюль; под картиной была надпись: "Увы, неужели я тебя больше не увижу?!" Другая картина изображала молодую особу с волосами, зачесанными кверху на самую макушку и свитыми в узел гребенкой, величиною чуть не со спинку стула, - она плакала и вытиралась носовым платком, а на руке ее лежала мертвая птичка с задранными кверху лапками; внизу было подписано: "Не услышу я больше твоего сладкого чириканья, увы!" А еще была такая картинка: молодая особа стояла у окна и глядела на луну, а слезы так и катились по ее щекам; в одной руке у нее было письмо с черной сургучной печатью, а в другой - медальон, который она прижимала к губам; внизу была надпись: "Неужели тебя уже нет, увы!" Все это - довольно милые картинки, не спорю, только, признаюсь, они всегда наводили на меня тоску. Все домашние очень жалели, что она умерла, так как она намеревалась нарисовать еще пропасть других картин, а по тому, что она уже сделала, они могли судить, как много они потеряли. Но мне кажется, что при подобном складе ума ей, право, веселее на кладбище. Говорят, в то время, когда она заболела, она начала лучшую свою картинку, день и ночь молясь, чтобы Бог сподобил ее докончить это великое произведение, да так ей и не удалось! Это было изображение молодой девушки в длинном белом балахоне, стоящей на перилах моста, словно она собирается спрыгнуть в воду; волосы у нее распущены по плечам, глаза устремлены на луну, а из глаз струятся слезы; две руки у нее сложены на груди, две другие воздеты кверху, к месяцу, а еще две опущены по бокам - все это для того, чтобы увидеть, как будет лучше, а потом вымарать остальные две пары рук Но, как я уже сказал, она умерла, прежде чем кончила работу, а эту картину так и повесили в ее комнате, над кроватью, и каждый год, в день ее рождения, украшали цветами. В остальное время картина завешивалась маленькой занавеской. У молодой девушки на картине было кроткое, милое лицо, но обилие рук делало ее похожей на паука, - так, по крайней мере, мне казалось.

Эммелина вела дневник, куда она имела привычку вносить разные происшествия, вклеивать некрологи, сообщения о несчастных случаях и примеры терпеливого перенесения страданий, заимствованные из газеты "Пресвитерианский наблюдатель", а после сочиняла на них стихи. Стихи были очень хорошие. Например, она написала оду про одного мальчика, - звали его Стефан Доулинг-Ботс, - который упал в колодец и утонул.

Если уже в четырнадцать лет Эммелина Грэнджерфорд умела сочинять такие стихотворения - то можно себе представить, что она сочинила бы впоследствии! Бек рассказывал, что ей валять стихи было нипочем. Она даже не задумывалась. Напишет, бывало, одну строчку, а если не найдет сейчас же рифмы, зачеркивает первую, пишет вместо нее другую и ну строчит дальше. Ей было все равно о чем писать, что ни дадите - обо всем напишет, лишь бы грустное было. Каждый раз, как кто умрет - мужчина ли, женщина или ребенок, - сейчас у нее и готов "вклад", не успеет еще остыть покойник Она называла это "вкладами". Соседи так и говорили - сперва является доктор, потом Эммелина, а вслед за ней уже гробовщик Один только раз гробовщик поспел раньше Эммелины: тогда она никак не могла придумать рифмы к имени покойника, которого звали Уистлер. После этого она была сама не своя; не жаловалась никогда, но захирела и недолго протянула, бедняжка!

Часто я заходил в ее бывшую комнату, вынимал ее бедную, старую записную книжку, читал и немножко грустил по умершей девушке. Вообще я любил все это семейство - даже умерших. Бедная Эммелина при жизни сочиняла стихи про всех покойников, и мне казалось несправедливым, чтобы так-таки никто не написал про нее ни строчки, когда ее не стало. Я хотел было выдавить из своей головы два-три стишка, да ничего не выходило. Домашние держали комнатку Эммелины в чистоте и опрятности; все вещи оставались на тех же местах, как бывало при ней. Старушка сама прибирала комнату, хотя негров было вдоволь; там она постоянно шила и читала свою Библию.

внутри были устроены, кажется, жестяные сковородки. Ужасно я любил слушать, как барышни играли на нем и пели. Стены в комнатах были оклеены обоями, на полах разостланы ковры, а снаружи весь дом был чисто выбелен.

Дом был в два этажа. На высоте первого этажа проходила большая открытая галерея, снабженная навесом; иной раз днем во время жары туда выставляли стол, - хорошее прохладное местечко! Лучше этого дома себе и представить нельзя. А обеды какие вкусные! Славное было житье!