Принц и нищий.
Глава XVII. Фу-Фу первый.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Принц и нищий. Глава XVII. Фу-Фу первый. (старая орфография)

ГЛАВА XVII.
Фу-Фу первый.

Мильс Гендон поспешно шел к зюйдверкскому концу Лондонского моста, пристально высматривая тех, кого искал. Он надеялся и ожидал, что их нагонит, но эти надежды и ожидания не сбылись. Разспрашивая встречных прохожих, Мильс попал было на след похищенного у него мальчика, но в самой середине Зюйдверка след этот снова исчез, и почтенный воин увидел себя в чрезвычайно затруднительном положении, не зная, где и каким образом продолжать поиски. Тем не менее он не прекращал их до поздняго вечера. К наступлению ночи, страшно проголодавшийся Мильс Гендон с трудом лишь держался на ногах и в то же время сознавал, что не подвинулся ни на шаг к осуществлению доставленной себе цели. Поужинав в гостиннице под вывеской "Герольдова плаща", он улегся в постель с намерением проснуться рано утром и заняться деятельными розысками по всему городу. В то время, пока он лежал и обдумывал, как лучше всего организовать эти розыски, у него явилась следующая мысль: "Мальчик при первой возможности наверное убежит от негодяя, называющого себя его отцом. Можно ли ожидать, что он вернется назад в Лондон на прежнее свое пепелище? Нет, он ни за что этого не сделает уже из опасения попасться опять в руки тех, от которых бежал. Как же он, спрашивается, поступит? До встречи с Мильсом Гендоном у бедняги никогда не было друга и покровителя. Он естественно будет стараться поэтому разыскать снова этого друга, особенно же если такая попытка не потребует возвращения в Лондон, где на каждом шагу угрожает ему опасность. Мальчик непременно отправится в Гендон-Гаддь, так как ему известно, что Гендон едет домой и что его там вернее всего можно найти", Мильс Гендон выяснил себе таким образом, что не к чему терять даром времени в Зюйдверке, а что лучше всего пуститься немедленно через Кентское графство к Моксгольму, наводя дорогой кое-какие справки и производя розыски в лесу. Оставив его при этом решении, вернемся в пропавшему от него маленькому королю.

Трактирному слуге на мосту показалось, будто он видел, как к мальчику и сманившему его молодцу подскочил рослый негодяй. На самом деле негодяй этот не присоединился немедленно к ним, а только шел за ними следом, держась все время по близости и не говоря ни слова. Левая его рука висела в повязке, а на левом глазу был наклеен большой зеленый пластырь. Сам незнакомец слегка прихрамывал и как бы с усилием опирался на дубовый посох. Молодчик провел короля разными глухими переулками через Зюйдверкское предместье и вышел, наконец, вместе с ним на большую дорогу в кентское графство. Раздраженный король объявил, что дальше не пойдет и остановится тут, так как Гендону нарекало идти к нему, а не ему к Гендону. Он не намерен выносить такого дерзкого с собой обращения и не сделает более ни шагу.

Путеводитель его сказал:

- Ты, значит, хочешь оставаться здесь, в то время как твой приятель лежит раненый там в лесу? Ну, что ж, пусть будет по твоему.

Манеры короля сразу переменились. Он воскликнул:

- Мильс Гендон ранен, говоришь ты? Кто осмелился нанести ему рану? Впрочем, теперь некогда об этом разсуждать. Веди меня сейчас же к нему. Показывай дорогу! Скорей же, скорей! Неужели подошвы у тебя подбиты свинцом! Так его значит ранили? Еслиб тот, кто нанес ему рану, оказался даже сыном герцога, он должен будет в этом раскаяться.

До лесу казалось еще довольно далеко, но это разстояние пройдено было довольно скоро. Юный путеводитель короля, осмотревшись кругом, нашел воткнутую в землю древесную ветвь с привязанной к ней тряпкой и вошел в лес возле этой ветви; пробираясь далее сквозь лес, он разыскивал и по временам находил такия же вехи, очевидно указывавшия дорогу к месту, куда он направлялся. По прошествии некоторого времени король очутился со своим путеводителем на полянке, где находились обуглившияся развалины крестьянской избы. Тут же стоял сарай, который от ветхости угрожал обвалиться. Все кругом было тихо и безмолвно. Нельзя было подметить никаких признаков жизни. Мальчик, следом за юношей, поспешно вошел в сарай, но там никого не оказалось. Бросив на своего путеводителя взгляд, полный изумления и недоверия, король спросил:

- Где же он?

Ему ответил насмешливый хохот, до такой степени раздраживший короля, что он схватил валявшееся на земле полено и собирался уже броситься на юношу, когда услышал позади себя другой столь же насмешливый хохот. На этот раз смеялся хромой негодяй, шедший все время следом за королем и юношей, держась от них в некотором разстоянии. Король обернулся и сердито спросил:

- Кто ты такой и зачем сюда пришел?

- Перестань дурачиться и успокойся, - возразил ему Джон Канти. - Положим, что я замаскировался недурно, но всетаки ни за что не поверю, чтоб ты мог не признать во мне с первого же взгляда родного своего отца.

- Ты вовсе мне не отец! Я тебя не знаю. Я король! Если ты спрятал моего слугу, то разыщи мне его сейчас же, или тебя постигнет суровая кара за недостойные твои поступки.

Джон Канти возразил строгим, но совершенно спокойным тоном:

- Знаю, что ты сошел с ума, и мне бы не хотелось тебя бить, так как дурь из твоей головы палкой не вышибешь, но если ты станешь меня раздражать, то я всетаки должен буду задать тебе трепку. Твоя болтовня здесь сама по себе вредить не может, так как тут нет ушей, которые стали бы обращать внимание на подобные глупости, но все же тебе не мешает приучать свой язык к осторожности, чтоб он не повредил нам потом, когда мы выберем себе другое местожительство. Я совершил убийство и не могу теперь оставаться в Лондоне. Тебя я тоже не могу там оставить, так как нуждаюсь в твоих услугах. Я переменил свою фамилию, так как у меня имелись на это веския основания. Меня зовут теперь Гоббс, - Джон Гоббс, а тебя - Джек. Смотри же, не забывай этого. Ну, теперь скажи мне, где твоя мать и сестры? Оне не явились на сборный пункт. Быть может, тебе известно, куда именно оне девались?

Король угрюмо ответил:

- Не приставай ко мне с такими глупыми вопросами. Ты, как англичанин, должен и сам знать, что моя мать умерла, а сестры живут во дворце.

Это до того разсмешило юношу, что он чуть не лопнул от хохота. Король хотел уже на него броситься, чтобы дать ему хороший урок, но Канти или Гоббс, как он себя теперь называл, предупредил мальчика и сказал:

- Тише, Гуго, замолчи и не дразни его! Он ведь помешанный, а ты своим поведением только лишь хуже его волнуешь. Садись, Джек, и успокойся. Потом тебе дадут кусочек чего-нибудь съестного.

Гоббс и Гуго принялись беседовать друг с другом, понизив голос, а король отошел в самый дальний угол сарая, чтоб избавиться на возможности от неприятного их общества. В этом дальнем темном углу, сверх глинобитного пола, настлана была солома приблизительно на пол-аршина в толщину. Улегшись там, он закрылся соломой же вместо одеяла и вскоре погрузился в размышления. Много у него было горестей и печалей, но все оне отступали на задний план перед наиболее тяжким горем, вызванным утратой отца. У всех других имя Генриха VIII вызывало невольный трепет, соединенный с представлением о грозном людоеде, дышавшем, если можно так выразиться, смертью и разрушением. Для этого мальчика, однако, с именем Генриха VIII соединялись только приятные ощущения. Оно вызывало у него лишь представление о нежной отцовской ласке и любви. Мальчик припоминал себе длинный ряд сцен, свидетельствовавших о родительской нежности к нему покойного короля, и все более останавливался на этих сценах. Слезы, катившияся из его глаз, свидетельствовали, как искренно и глубоко было горе, томившее его сердце. День уже склонялся к вечеру, когда измученный и утомленный мальчик мало-по-малу погрузился в спокойный, целебный сон.

По прошествии довольно долгого времени, определить которое в точности мальчик не мог, глубокий сон сменился у него каким-то полусознательным состоянием. Он лежал с закрытыми глазами, не давая себе ясного отчета, где находится и что именно с ним случилось. Тем не менее внимание его привлек какой-то невнятный шум, вызывавшийся частым дождем, падавшим на крышу. Приятное ощущение комфорта охватило маленького короля, но, в следующее затем мгновенье, он был неприятно пробужден от этого чувства визгливою болтовней и грубым смехом многочисленных голосов. Придя совершенно в сознание, мальчик сразу же почувствовал себя очень скверно и, раздвинув солому, закрывавшую ему лицо, принялся разглядывать, откуда именно слышалась эта обезпокоившая его болтовня. Глазам его представилось тогда странное и весьма неказистое зрелище: на другом конце сарая, на полу, ярко пылал костер, вокруг которого лежало и сидело освещенное красными отблесками самое разношерстное общество, состоявшее из отбросов столичного населения и негодяев обоего пола. Маленькому королю никогда не доводилось читать или же слышать о чем-нибудь подобном. Там были рослые дюжие люди, загоревшие на солнце и закаленные непогодой, - длинноволосые и одетые в самые фантастические лохмотья. Тут же были дерзкие и грубые на вид юноши средняго роста и тоже в лохмотьях, слепые нищенки с повязками и пластырем на глазах, калеки на костылях и деревяшках, больные, покрытые ранами и гнойными болячками, выглядывавшими из под тряпок, которыми оне были прикрыты. Тут же находились: разносчик со своим коробом, смахивавший скорее на мошенника, чем на честного торговца, точильщик, лудильщик и цирюльник с орудиями своего ремесла. Между особами женского пола встречалось много девушек, едва только достигших возмужалости. Другия женщины были в цвете лет. Наконец, попадались также и старухи с лицами, сморщенными, как испеченое яблоко. Все оне без исключения как старые, так и самые молодые, отличались наглым безстыдством и пересыпали свою речь непристойными, скверными словами. Одежда у всех была грязная и рваная. При женщинах находились три или четыре грудных младенца, лица которых были покрыты болячками. Кроме того тут же бродила парочка исхудалых, голодных собак, которые исполняли у слепых должность поводарей.

Наступила уже ночь; вся шайка только-что отужинала и началось общее пьянство. Кружка с водкой ходила уже кругом, когда раздался возглас, тотчас же поддержанный всеми:

Один из слепых встал и приготовился в исполнению своих обязанностей, сняв пластыри, которыми были закрыты превосходные его глаза, и отбросив большой лист картона с трогательным описанием причин, вследствие которых он будто бы лишился зрения. Хромоногий Прыгун в свою очередь освободился от своей деревяшки и стал на совершенно здоровых и крепких ногах рядом со своим приятелем. Оба они принялись тогда петь старинную воровскую песню на мошенническом жаргоне. В конце каждого куплета присутствовавшие подтягивали припев хором. К концу последняго куплета полупьяный энтузиазм дошел до своего апогея, так что все повторили этот куплет хором с самого начала, при чем подняли такой рев, что в сарае, казалось, затряслись даже балки. В песне рассказывалось, как нескольким ворам удалось обокрасть часовню и как они потом кутили на похищенные там сокровища, в которых Господь Бог и Божья Матерь вовсе не нуждались, тогда как добрым молодцам они пригодились на выпивку. Затем завязался разговор, но не на воровском диалекте, употреблявшемся лишь тогда, когда существовало опасение, что могут подслушать посторонние. В разговоре этом выяснилось, что Джон Гоббс был далеко уже не новичком, и что в прежния времена он состоял членом шайки. От Гоббса потребовали рассказа об его похождениях после разлуки с шайкой. Сообщение о том, что он случайно убил человека, очень понравилось всем присутствовавшим, когда же он присовокупил, что убил священника, заявление это было встречено приветственными возгласами и рукоплесканиями, после чего ему пришлось выпить малую толику со всеми присутствующими. Старые знакомые приветствовали его самым радушным образом, а новые считали за честь пожать ему руку. Его спросили, где именно пропадал он столько месяцев? Он отвечал:

- В Лондоне нашему брату живется лучше, чем в провинции, а за последнее время также и безопаснее, в виду чрезвычайной строгости законов и чрезмерного усердия, с которыми они применяются. Если бы не упомянутая уже случайность, я бы до сих пор остался в столице. Я совсем было решил учредить в Лондоне постоянную мою резиденцию и никогда не удаляться в провинцию, но из-за этой неожиданной случайности пришлось поневоле переменить всю программу действий.

Он осведомился, из скольких теперь человек состояла шайка. Начальник шайки, атаман, отвечал:

- Принимая в разсчет всех красоток, молодиц и старух, нас наберется двадцать пять душ. В этом числе много выдающихся ловкачей, карманщиков, громил и попрошаек. Большинство присутствует теперь здесь, остальные же пошли на Восток зимней нашей тропою. Мы на разсвете двинемся следом за ними.

- Я что-то не вижу Уэна между окружающим меня честным людом. Куда же он девался?

- Бедняга кушает теперь горючую серу, и притом мнящую ключем, так как всегда ведь был гастрономом. Он теперь на том свете, потому что убит в драке приблизительно еще в половине лета.

- Жаль, очень жаль! Уэн был способный малый и удалец хоть куда.

- Что правда, то правда! Черная Лиза, его красотка, и теперь с нами, но только ушла вперед. Это славная девушка, умненькая, бойкая и вполне добропорядочного поведения. Её никогда не видывали пьяной чаще, чем четыре дня в неделю.

- Да, я хорошо ее помню. Она умела себя держать и всегда была прекрасной девушкой, достойной всякого уважения. Вот её мамаша вела себя не в пример вольнее. Она готова была таскаться со всяким, да и характер у нея был очень ужь тяжелый и привередливый. Зато она обладала поистине необыкновенным умом.

- Вот из-за этого самого ума мы её и лишились. Она так ловко гадала на руке и так хорошо предсказывала будущее, что под конец прослыла колдуньей. Судьи приговорили изжарить ее до смерти на медленном огне. Ужь на что даже и меня растрогала бодрость, с которою она терпела злополучную свою участь, ругая и проклиная, на чем свет стоит толпу, собравшуюся, чтобы глазеть на то, как огонь подбирался в лицу старухи, жег поседевшие жидкие её волосы и с треском взвивался над старушечьей её головой. И как же хлестко проклинала она этих зевак! Если бы тебе довелось прожить тысячу лет, ты всетаки наверное бы не услышал такой художественной ругани. Увы, её искусство умерло вместе с нею! Теперь остается только ничтожное слабое подражание, а настоящей талантливой брани нигде более не услышишь. Встречается, положим, кое-где бойкая ругань, но по сравнению с бранью покойной старухи она представляется только ничтожным, слабым подражанием!

присутствовавших были не вполне лишены нежных чувств. У них сохранилась еще способность испытывать мимолетное чувство утраты и горести, правда, лишь по временам и при особо благоприятных этому обстоятельствах, как, например, по случаю смерти старухи, унесшей с собою в могилу гениальное свое искусство. Впрочем, когда чарка обошла кругом, все не замедлили воспрянуть духом.

- Пришлось пострадать еще кому-нибудь из наших приятелей? - осведомился Гоббс.

- Был тот грех! Некоторые пострадали. Особенно много доводилось терпеть новичкам, - мелким крестьянам, которых выгнали из изб и заставили шататься по белу свету и голодать, так как их фермы понадобилось обратить в пастбища для овец. Беднягам пришлось просить милостыню. Их хватали, привязывали в телеге и тащили но всему городу обнаженными по пояс, при чем секли плетьми на каждом перекрестке до крови, а потом выставили на площадь к позорному столбу и подъускивали мальчишек бросать в них камнями. Когда их, наконец, выпустили, они вынуждены были опять просить милостыню. Их снова тем же порядком драли плетьми на всех перекрестках и отрезали затем каждому по одному уху. Глупое мужичье и тут не унялось. Им, видишь ли, очень уж есть хотелось. Они попались в третий раз в попрошайничестве. Тогда им заклеймили щеки каленым железом и продали их в рабство. Тех, кто убегал от хозяев, ловили и вешали без всяких дальнейших церемоний, разумеется, в том случае, если их удавалось поймать. Другие из нашей братии вели свои дела много удачнее. Отойдите-ка маленько в сторонку, Иокель Бернс и Годж! Покажите, как вас разукрасили!

Трое поименованных молодцов встали и, сбросив с себя изодранные куртки, выставили напоказ свои спины, исполосованные толстыми, как канаты, рубцами, оставшимися от ударов плетьми. Один из них, раздвинув волосы, показал место, где когда-то имелось у него левое ухо, у другого выжжена была на плече буква "В" и отрезано тоже одно ухо, третий сказал: - Перед вами Иокель. Я был когда-то богатым фермером. У меня имелась любящая жена и трое маленьких деток, - здоровых и веселых. Теперь в моем состоянии и роде занятий произошла некоторая перемена, жены и детей у меня тоже нет. Быть может, оне на небе, а не то в каком-либо ином месте, но, слава Богу, по крайней мере, не в Англии. Моя добрая честная старуха мать, несмотря на преклонные годы, зарабатывала себе кусок хлеба, ухаживая за больными. Один из них умер, а так как доктора не знали, отчего именно приключилась у него смерть, то старуху сожгли, в качестве колдуньи. Мои ребятишки глядели, как она жарилась на костре, и плакали. Ура английским законам! Поднимите вверх чарки и выпьемте все разом за эти славные, милосердые английские законы, освободившие ее из английского ада! Благодарю вас, друзья и товарищи! Ферма моя понадобилась под пастбище, и мне пришлось с женой и голодными детьми бродить из дому в дом, прося милостыню. Голодные считаются в Англии преступниками, а потому меня и жену, на законном основании, обнажили до пояса и пороли плетьми на всех перекрестках в трех провинциальных городах. Выпейте же все опять по чарке в честь сострадательных английских законов, плети которых упились кровью моей Мери и помогли ей вскоре освободиться от всяких земных невзгод! Она лежит мирно и спокойно на кладбище. Ребятишки тоже теперь пристроены к месту. Пока закон таскал меня из города в город и драл плетьми, они все поумирали с голоду. Выпейте же молодцы хоть капельку в память бедных моих ребят, которые никогда никому не сделали зла! Я, как видите, всетаки не умер, но вынужден был опять просить милостыню. Я просил, чтобы мне подали хоть корочку хлеба, но меня схватили, нещадно отодрали плетьми, привязали к позорному столбу и отрезали мне одно ухо. От него, как видите, ничего почти не осталось. Я опять стал попрошайничать и в назидание мне, кроме всего прочого, отрезали и другое ухо. Я всетаки не унялся, и меня продали в рабство. Вот здесь, на щеке, если бы я смыл грим, который ее покрывает, вы увидели бы красное клеймо, выжженное раскаленым железом. Я невольник! Понимаете ли вы это слово? Перед вами стоит здесь англичанин-невольник! Я убежал от моего владельца и, если меня найдут, то я буду повешен по предписанию английского закона, на который да обрушатся все громы небесные!

Как раз в это мгновенье раздался сквозь мрак и мглу звонкий голос:

Все обернулись и увидели поспешно приближавшуюся фантастическую фигуру маленького короля. Когда она вошла в полосу света, так что ее можно было явственно различить, послышались со всех сторон вопросы:

- Зто кто такой? Что это значит? Кто ты, маленький человечек?

Мальчик стоял, нисколько не смущаясь устремленными на него испытующими изумленными взорами. Окинув величественным взглядом всех присутствующих, он ответил с царственным достоинством:

- Я Эдуард, король английский!

- Ах, вы, необтесанные бродяги! Так-то вы благодарите за обещанную вам королевскую милость?

Он продолжал говорить в том же тоне, возбужденно жестикулируя, но нельзя было различить его слов в урагане хохота и насмешливых восклицаний. Джон Гоббс несколько раз пытался усмирить эту бурю, перекричав ее. Под конец это ему удалось.

- Да, я король, - сказал Эдуард, обращаясь к Гоббсу. - В свое время тебе представится случай в этом убедиться. Ты сознался в убийстве и будешь за это вздернут на виселицу!

- Тс, тише! - прервал его удалец атаман, своевременное вмешательство которого спасло короля. Услуга эта являлась тем более блестящей, что атаман кстати сшиб Гоббса с ног здоровенным ударом кулака. - Вижу, что ты, брат, не уважаешь ни королей, ни атаманов, - продолжал он. - Если ты вздумаешь дерзить еще раз таким же образом в моем присутствии, то я повешу тебя сам на первом попавшемся дереве.

Обращаясь затем к его величеству, атаман присовокупил:

- Ты, мальчик, не должен грозить своим товарищам! Держи язык за зубами и остерегайся говорить про наших что-нибудь дурное. Будь королем, если ты ужь на этом помешался, но не причиняй твоим сумасшествием зла. Откажись от титула, который ты сейчас себе присвоил. Это самозванство ведь государственная измена. Мы в некоторых мелочах позволяем себе нарушат законы, а потому не можем называться хорошими людьми, но всетаки никто из нас не дошел до такой низости, чтобы изменять своему королю. Мы все здесь любящие его верноподданные. Послушай-ка сам, правду ли я говорю. Нутка, ребята, крикнем все разом: Многая лета Эдуарду, королю английскому!

- Многая лета Эдуарду, королю английскому!

от удовольствия. Он слегка наклонил голову и ответил с простодушной серьезностью:

- Благодарю вас, верноподданные!

Этот неожиданный ответ чуть не поморил всех от смеха. Когда возстановилось опять нечто вроде спокойствия, атаман объявил решительным тоном, но с оттенком добродушия:

- Оставь эту затею, мальчик! В ней нет ничего умного и проку из нея для тебя не выйдет. Называй себя королем, если тебе ужь так приспичило, но только выбери себе какой-нибудь другой титул.

Лудильщик, которому пришла счастливая мысль, воскликнул:

Титул этот понравился присутствовавшим. Все разом его подхватили, и в сарае раздалось громогласное приветствие:

- Да здравствует Фу-фу первый, король всех болванов! Многая ему лета!

Затем последовали многозначительные свистки, кошачье мяуканье и взрывы хохота.

- Подайте-ка сюда его величество, надо его короновать!

- Дайте ему в руки скипетр!

- Посадите его на трон!

Все эти крики и двадцать других раздавались за-раз. Прежде чем мальчик мог что-либо возразить, ему нахлобучили уже на голову оловянный таз, закутали беднягу в изодранное одеяло, усадили на бочку и вложили ему в руку вместо скипетра паяльник лудильщика, а затем все бросились перед ним на колени и напали притворно хныкать, вытирая себе глаза грязными ободранными рукавами и передниками.

- Сжалься над нами, всемилостивейший король! - насмешливо молили они.

- Сжалься над твоими рабами и сподоби нас хоть королевского твоего пинка!

- Освяти прикосновением твоей ноги землю, дабы мы могли облагородить себя, лобызая её прах!

- Удостой плюнуть на нас, о, государь, дабы дети детей наших могли рассказать о царственной твоей снисходительности и гордиться вовеки веков такою милостью!

к товарищам, лудильщик начал просить у них тогда тряпки, чтобы закрыть место на лице, до которого дотронулась нога его величества. Место это, по словам шутника, надлежало предохранить от прикосновения воздуха. Он уверял, что составит себе капитал, выйдя на большую дорогу и показывая это место любопытным по сту шиллингов за каждый раз. Вообще лудильщик обнаружил при этом случае такое убийственное остроумие, что вся окружавшая его толпа воров, бродяг и бездомных оборванцев глядела на него с завистью и почтительным изумлением.

Слезы стыда и негодования стояли на глазах маленького короля. Он думал в сердце своем:

"Если бы я чем-нибудь их оскорбил и обидел, они не могли бы поступить со мной более жестоким образом. Между тем я обещал сделать им добро, отменив несправедливый закон, от которого они теперь страдают. И вот как они отплатили мне за это".