Принц и нищий.
Глава XXXI. Процессия торжественного провозглашения короля народом.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Принц и нищий. Глава XXXI. Процессия торжественного провозглашения короля народом. (старая орфография)

ГЛАВА XXXI.
Процессия торжественного провозглашения короля народом.

Проснувшись на следующее утро, Том Канти услышал носившийся в воздухе громоподобный ропот. Все кругом было переполнено этим ропотом, производившим на Тома впечатление приятной музыки. Он свидетельствовал, что английский народ в обаянии своего могущества вышел уже на улицу, дабы верноподданнически приветствовать наступивший день великого празднества.

Вскоре Том оказался опять главною фигурой в великолепной процессии парадных барж, плывшей по Темзе. В силу древняго обычая, процессия признания короля народом должна была пройти чрез столицу, двинувшись из Лондонской башни, а потому Том направлялся туда теперь из дворца.

оглушительный взрыв, поколебавший землю и покрывший собою приветственные возгласы многотысячной толпы. Огненные языки, клубы дыма и взрывы повторялись раз за разом с изумительной быстротою, так что древний Тоуер по прошествии нескольких мгновений исчез в густом тумане своего собственного дыма. Лишь самый верх высокого здания, так называемая Белая Башня, с развевавшимися на ней знаменами и флагами, воздымалась над густым облаком этого дыма подобно тому, как вершина горы высится над тучами.

Том Канти, в великолепном одеянии, сел на превосходно выезженного дивного боевого коня, богатые чепраки которого спускались чуть не до земли. Дядя его величества, лорд-протектор Сомерсет, ехал приблизительно на таком же коне позади. Королевская гвардия в полированной стальной броне стояла вытянувшись шпалерами по обе стороны улицы. За протектором следовало, повидимому, нескончаемое шествие великолепно разодетых герцогов, графов и баронов, окруженных своими вассалами. За ними шли лорд-мэр и эльдермэны в одеждах из алого бархата с золотыми цепями на груди, а также старейшины и члены всех лондонских гильдий в богатых костюмах и со знаменами различных корпораций. В качестве особой почетной стражи участвовала в шествии через Сити древняя почетная артиллерийская рота, сформированная приблизительно за триста лет перед тем и являвшаяся единственной в Англии военной частью, которая обладала (и до сих пор обладает) привилегией не зависеть от предписаний парламента. Процессия представляла собою блестящее зрелище. Ее приветствовали восторженными возгласами всюду на пути торжественного её следования сквозь густые толпы горожан.

Летописец говорит;

"Народ встретил короля при въезде его в Сити молитвами, приветственными возгласами, нежными, ласковыми изъявлениями сердечной любви, радостными слезами и вообще всеми знаками самой горячей преданности верноподданных своему государю. Король, взирая с радостным лицом на тех, кто стоял поодаль, ласково говоря с теми, кто находился по близости, принимал с такою же благодарностью доброжелательство своего народа, с какою оно ему предлагалось. Он благодарил всех, кто его приветствовал. Лицам, восклицавшим: "Да сохранит Господь Бог ваше величество!" он отвечал: "Да сохранить Господь Бог вас всех!" и присовокуплял, что благодарит их от всей души. Таковые достолюбезные слова и поступки молодого короля привели народ в восторженное восхищение.

"В Фанчерской улице девочка в драгоценном одеянии стояла на эстраде, дабы приветствовать короля при проезде его через Сити. Последний куплет этого приветствия в стихах заканчивался словами:

Добро пожаловать вторят наши языки.

Добро пожаловать на радость твоим верноподданным,

Молим Бога, чтобы Он тебя сохранил и желаем тебе всего лучшого!"

"Народные приветствия слились в громовой возглас, повторявший заключительные слова этого куплета. Том Канти, сидя на великолепном боевом коне, видел кругом себя волнующееся море лиц, сиявших радостной восторженной к нему преданностью. Сердце его переполнилось тогда восхищением и он чувствовал, что если вообще стоит жить на свете, то именно лишь для того, чтобы быть таким, как он, королем и народным кумиром. Как раз тогда он приметил вдали двух мальчиков оборванцев, товарищей своих с Мусорного двора, один из которых состоял в его прежнем фантастическом придворном штате лордом великим адмиралом, а другой - первым лордом камергером. Том ощутил тогда больший, чем когда либо прилив гордости. Как хорошо было бы, если бы они его теперь узнали! В их глазах он явился бы тогда окруженный обаянием неизреченной славы. Что подумали бы они, увидев его теперь в полном блеске действительного величия? Призрачный король глухих улиц и задворков, над которым все издевались и потешались, превратился в настоящого короля, которому служат знаменитейшие герцоги и графы и пред которым преклоняется вся Англия. Тому пришлось, однако, отречься от себя самого и подавить в данном случае свое желание. Он нашел, что если бы прежние товарищи и приятели с Мусорного двора узнали его теперь, то это повлекло бы, пожалуй, для него за собой более неприятностей, чем удовольствия. Поэтому он отвернулся в другую сторону и предоставил обоим маленьким грязным оборванцам выкрикивать радостные приветствия, не подозревая, к кому именно приветствия эти обращаются. От времени до времени раздавались из толпы возгласы: "Осчастливь, государь, твоими милостями!" В ответь на это Том разбрасывал целыми горстями только-что отчеканенные монеты которые народ немедленно же бросался подбирать.

"В верхнем конце улицы, где стоит церковь Благодати Господней, не доезжая до вывески Орла, город воздвигнул великолепную триумфальную арку, пониже которой устроен был помост, переброшенный с одной стороны улицы на другую. На нем изображалось аллегорическими фигурами ближайших предков короля важное значение его величества для английского народа. Посреди колоссальной белой розы, лепестки которой одевали ее словно нарядным воротничком, возседала Елизавета Иоркская. Рядом с нею находился Генрих VII, выходивший из столь же громадной алой розы, лепестки которой были расположены подобным же образом. Царственная чета держала друг друга за руки, на которых красовались обручальные кольца. Из алой и белой роз выходил стебель, поднимавшийся во второй этаж и расцветавший там в пеструю, алую с белым, розу, в чашечке которой возседали изображения Генриха VIII и мастери ныне царствующого короля, Анны Сеймур. Из этой четы исходила ветвь, проникавшая в третий этаж, где помещалось изображение самого Эдуарда VI, возседающого на троне в царственном величии. Вся эта аллегорическая картина была обрамлена гирляндами белых и алых роз".

Это забавное и поучительное зрелище подействовало так сильно на обрадованный народ, что восторженные его восклицания совершенно покрыли слабенький голосок ребенка, на которого было возложено объяснить значение картины, специально написанными для этой цели хвалебными стихами. Это, однако, нимало не огорчило Тома Канти. Взрыв верноподданнического восторга был для его ушей приятнее самого музыкального поэтического произведения. Куда бы Том не обращал веселое молодое свое личико, народ тотчас же узнавал близкое сходство его изображения с ним самим. Сходство это оказывалось и в самом деле поразительным, так что вызывало раз за разом бури приветствий и рукоплесканий.

Торжественная процессия безостановочно двигалась от одной триумфальной арки к другой, проходя мимо нескончаемый вереницы бросавшихся в глаза символических картин, каждая из которых представляла собою наглядное воплощение какой-либо добродетели, таланта, или же достоинства маленького короля.

По всему Чипзейду с окон и балконов висели знамена и флаги. Вся улица была убрана богатейшими коврами, штофом и парчей, которые служили образцами сокровищ и богатств, хранившихся в её магазинах. Другия улицы равнялись, или даже превосходили блестящим своим убранством это великолепие.

Щечки мальчика, игравшого роль короля, горели от волнения. Глаза его сверкали, и он весь был вне себя от восхищения. В это мгновенье, собираясь как раз бросить в народ пригоршню золота, он увидел перед собою бледное изумленное лицо, которое, устремив на него пристальный взор, старалось протесниться в первые ряды толпы. Внезапно пораженный ужасом, мальчик узнал свою мать и невольно заслонял лицо рукою, держа ее ладонью к наружи. Мать в свою очередь узнала обычный инстинктивный жест своего сына, приобретенный еще в детстве, и закрепленный путем давнишней привычки. В следующее затем мгновенье она пробилась сквозь толпу и сквозь кордон королевских гвардейцев прямо к сыну, припала к его ноге и, покрывая ее поцелуями, восклицала:

- Наконец-то я тебя вижу, милое ненаглядное мое дитятко!

Лицо её, обращенное к Тому, сияло самой нежной материнской любовью и радостью. В тот же миг один из офицеров королевской гвардии, разразившись вполголоса проклятием, отдернул эту женщину прочь и сильным толчком могучей своей руки втиснул ее на прежнее место. Слова: "Я не знаю тебя, женщина" сорвались с уст Тома Канти как раз в то мгновение, когда случилось это прискорбное событие, но ему было невыносимо больно видеть такое обращение с матерью. Когда она обернулась, чтобы взглянуть в последний раз на сына, в то время, как толпа начинала уже скрывать его от её глаз, она казалась до того обиженной и такой грустной, что Тому сделалось невообразимо стыдно. Этот стыд, обрушившийся целой лавиной на мальчика, обратил его гордость в пепел и заставил увянуть для него чарующую прелесть самозванной царственной власти. Обаяние её утратило сразу всякую ценность в его глазах. Удовольствия, которые она за минуту перед тем доставляла Тому, обваливались теперь одно за другим словно пожелтевшие листья осенью.

Торжественная процессия продолжала шествовать своим чередом по улицам, великолепное убранство которых становилось все более щегольским. Приветствия верноподанных принимали все более бурный восторженный характер, но для Тома Канти эта великолепная обстановка как будто не существовала. Он ничего больше не видел и не слышал. Королевский престол утратил для него всякую привлекательность. Роскошь и великолепие торжественной процессии, в которой он участвовал в качестве главного действующого лица, являлись теперь для него как бы упреком. Он мучился жесточайшими угрызениями совести и говорил: "Ах, Господи, как бы мне хотелось освободиться из этого плена"!

Блестящая процессия тянулась, словно лучезарная, нескончаемо длинная змея по извилистым улицам старинного лондонского Сити, между двумя рядами гвардейцев, они, в полированных стальных латах, сдерживали многотысячные толпы народа, который встречать и провожал короля громкими приветственными возгласами. Его величество ехал, однако, грустно опустив голову и нимало не интересуясь тем, что происходило вокруг. Он видел все время перед собою единственно лишь обиженное до глубины души выражение лица своей матери. "Просим твоих милостей, государь!" кричала вокруг него толпа, но он даже и не слышал этих возгласов.

"Многая лета королю Эдуарду английскому!" Земля как будто задрожала от этого громового возгласа, но король ничего на него не ответил. Возглас этот донесся до его сознания, словно рокот морского прибоя, который слышится откуда-то издалека. Его покрывал собою громкий голос, раздававшийся несравненно ближе, а именно в его собственной груди. Это был обвинявший его голос совести, который неустанно повторял постыдные слова: "Я тебя не знаю, женщина!" Слова эти также болезненно отзывались в душе короля, как звон погребального колокола, когда он напоминает оставшемуся в живых тайные его грехи против умершого друга.

На каждом перекрестке представлялись новые чудеса декоративного искусства, - новые диковинки по части аллегорических картин и сюрпризов. Артиллерия стреляла залпами, народ выражал верноподданническия свои чувства восторженными возгласами, но король оставался ко всему этому безучастным и слышал сколько-нибудь явственным образом единственно только голос обвинявшей его совести.

Мало-по-малу радость на лицах верноподданных слегка отуманилась как будто примесью соболезнования и опасения. Приветственные возгласы начали тоже ослабевать. Все это не укрылось от внимания лорда-протектора, мгновенно усмотревшого также и причину столь прискорбного явления. Пришпорив коня, он подъехал к королю, снял с себя шляпу и с низким поклоном сказал:

твоего величия. Пусть оно выглянет из омрачающого его тумана и разсеет таковой. Подними августейшее твое чело и улыбнись народу.

С этими словами герцог, бросив по горсти новеньких монет в толпу, теснившуюся по обе стороны улицы, придержал коня и занял опять свое место в процессии. Мальчик, игравший роль короля, машинально выполнил отданное ему приказание. Улыбка его исходила не от сердца, но немногие лишь находились вблизи и обладали должной проницательностью для того, чтобы это приметить. Отвечая на приветствия верноподданных, он ласково и грациозно кивал хорошенькой своей головкой, увенчанной страусовыми перьями. Милости, которые разсыпала его рука, оказывались царственно-щедрыми. Немудрено, если тревожные опасения, возникшия было у верноподданных, улеглись и приветственные возгласы толпы стали раздаваться также искренно и громко, как и перед тем.

Тем не менее, еще раз незадолго до прибытия в Вестминстерское аббатство герцогу пришлось подъехать опять к королю и обратиться к нему с увещаниями. Он прошептал:

- Могущественный государь, стряхни с себя роковую твою задумчивость. Вспомни, что все глаза устремлены на тебя!

Затем, он присовокупил с выражением величайшого неудовольствия:

Король в царственном своем убранстве устремил на герцога какой-то апатичный взгляд и объяснил словно помертвевшим голосом:

- Это была моя мать!

- Боже мой, - проговорил со стоном протектор, сдерживая коня, чтобы снова занять свое место в процессии. - Действительно, это было вещее предзнаменование. Король опять помешался!