Простодушные у себя дома и за границею.
Часть первая. Простодушные у себя дома.
Глава XIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть первая. Простодушные у себя дома. Глава XIV. (старая орфография)

ГЛАВА XIV. 

Я снова беден стал... - Ускользает... - Собиратель образцов. - Бедняки - общительный народ. - Хоть то утешение, что сравниваешь счеты... - Проблеск счастья. - Нахожу десять центов. - Я, сравнительно, разбогател! - Два роскошных обеда.

Некоторое время я помещал свои литературные разглагольствования в "Золотой Эре".

Ч. Г. Уэбб основал прекраснейший еженедельный журнал, который назывался "Калифорниец"; но высокое достоинство еще не есть ручательство за успех. Журнал едва влачил свое существование, угасая, и был, наконец, продан троим типографщикам и Брет-Гарт сделался в нем редактором на жалованьи в 20 долл., в неделю, а я обязан был сотрудничать, поставляя по одной статье в неделю, с гонораром в 12 долларов. Но журнал все еще продолжал угасать и типографщики перепродали его некоему капитану Огдену, богатому и милому человеку, которому угодно было забавляться такой дорогой и роскошной прихотью без особой тревоги о том, что это может стоить. Но когда эта новинка ему надоела, он ее перепродал обратно тем же типографам; и это издание испустило дух, тихо отошедши в вечность, а я опять остался без работы. Я бы и не упоминал об этих делах, если бы они не служили такой яркой иллюстрацией литературной деятельности на тихоокеанском берегу.

В течение двух месяцев моим единственным занятием было избегать знакомых, потому что за это время я не мог заработать ни одного пенни, не мог купить себе ничего нужного, не мог уплатить за свой стол и квартиру. Я сделался самым ловким "беглецом"; я скрывался, уходя из одной дальней улицы в другую; я ускользал, завидя лиц, казавшихся мне знакомыми; я крадучись обедал, смиренно съедая свою порцию и как бы молча извиняясь за каждый кусок, который я, как вор, отнимал от своей великодушной квартирной хозяйки; а в полночь я торопился проскользнуть в постель, после прогулки, состоявшей только в том, чтобы бежать от всякого веселья и от евета. Я чувствовал, что я ничтожнее, безличнее, невежественнее всякого червя. За все это время у меня только и было всего капиталу, что одна единственная монета в десять центов - серебряная монета - и я держался за нее, я ни за что не хотел ее истратить, чтоб только не поддаться твердому, сознательному убеждению, что я тогда уже буду "совершенно" без гроша и что единственный исход - самоубийство. Я заложил все, все решительно, кроме платья, которое было на мне; тем более настойчиво берег я свою монетку, которая даже потерлась от того, что я ее вертел в руках безпрестанно.

Впрочем, я и забыл, у меня было еще другое занятие, кроме того, чтобы бегать от всего и от всех. То были мои беседы с одним скупщиком векселей, которого я должен был занимать разговором и который сам занимал меня. У него в руках был мой вексель на те сорок шесть долларов, которые я занял для своего "Блудного сына" у банкира в г. Виргинии. Этот скупщик повадился являться ко мне раз в неделю и требовать уплаты, а иной раз и чаще. Но делал он это лишь по привычке, так как знал, что все равно ничего не получит. Он вынимал свой вексель и подсчитывал проценты, которые с меня причитались, по пяти процентов месячных, и ясно доказывал мне, что с его стороны не было ни малейшей попытки меня надуть, ни малейшей ошибки, и принимался просить и убеждать всеми силами, чтобы я хоть немного уплатил ему в счет долга, стараясь стянуть с меня хоть безделицу, хоть один только доллар или хоть под-доллара. Затем, его обязанность была исполнена, его совесть спокойна и он тотчас же оставлял об этом разговор. Он доставал парочку сигар, делился со мною, клал ноги на подоконник и у нас начинался длиннейший и чудеснейший разговор обо всем и обо всех; он доставлял мне неистощимый материал рассказами о своих "домогательских" приключениях, которых у него в памяти хранился обильный запас. Наконец, он нахлобучивал себе на голову шапку, пожимал мне руку и отрывисто вдруг говорил:

- Ну, делать дело, так делать! Не могу же я вечно у вас сидеть!

И в одну секунду его и след простыл.

Подумать, так смешно, что можно скучать без вымогательства заимодавца! А между тем я привык желать, чтобы он поскорей опять пришел, и, если он не приходил, я безпокоился о нем, как добрая мать, когда весь день, в который я ждал его, проходил, а его еще не было. Но он так и не взял с меня ничего по этому векселю, даже ни малейшей его доли. Я дожил, однако, до того, что сам уплатил все сполна самому банкиру.

таким бездомником, без помощи и без друзей, что меня влекло к нему, как к брату. Я хотел предъявить к нему свои права в качестве родного, хотел бродить вместе с ним и вместе наслаждаться своим злополучным бездельем. Это влечение было, должно быть, обоюдное. Как бы то ни было, мы все чаще сталкивались, хотя, повидимому, лишь случайно; и хотя мы не говорили и не выказывали, что узнаем друг друга, мне казалось, что томительная тревога пропадала в каждом из нас, когда мы виделись друг с другом; а затем несколько часов под-ряд мы бродили довольные собой, хоть и врозь один от другого. Украдкой поглядывали мы в темноте на огоньки в домах и в каминах, вокруг которых люди сидели в кружок и радовались своей молчаливой дружбе.

Под конец мы заговорили и после того стали неразлучны; ведь наши горести и наши беды были почти однородны. Он тоже был репортером и тоже потерял свое место; таков был его жизненный опыт, насколько я помню. Лишившись места, он все спускался ниже, ниже, без остановки: из меблированного дома на Русской Горе в меблированный дом на улице Кернэ, а ужь оттуда - в Дюнон; оттуда он спустился в низкопробную матросскую берлогу; из нея - в ящики для перевозки кладей и, наконец, в бочки близ верфи. Потом некоторое время он заработывал себе на свое скудное пропитание тем, что зашивал на пристани лопнувшие мешки с зерном, которые были свалены на пристани; когда и эта работа ему изменила, он снискивал себе пропитание то тут, то там, где случай представлялся. В настоящее время он уже перестал показываться на свет Божий: ведь репортера знает всяк - и бедный, и богач, человек высшого круга и низших общественных ступеней.

Этот нищенка Блюхер (я так назову его для большого удобства) был чудное создание! Он был исполнен надежд, отваги и философских воззрений; он был очень начитанный человек с утонченным вкусом. Он владел блестящим остроумием и свободным даром сатиры; его доброта и великодушные воззрения придавали ему в моих глазах царственную доблесть и превращали каменную тумбу, на которой он сидел, в королевский трон, а истрепанную шляпу - в царскую корону.

Однажды было с ним приключение, которое твердо врезалось у меня в памяти, как самое привлекательное и в то же время забавное, какое-когда-либо возбуждало мое сочувствие. Целых два месяца у него не было ни гроша в кармане. Он бродил, крадучись, по темным улицам, при ласковом мерцании тусклых огоньков, так что это скитание сделалось его второй натурой. Но, наконец, его потянуло в освещенные места, на дневной свет, и причиной тому было достаточно уважительное обстоятельство: он ничего не ел в течение сорока восьми часов и не мог больше выносить ощущения голода, скитаясь без дела. Он пошел вдоль по глухой улице, сверкая глазами при виде больших хлебов в окнах булочных и чувствуя, что готов жизнь свою продать за кусок съестного. Вид хлеба удвоил его голод; но и смотреть на него уже было отрадно, потому что в уме рисовалось, что можно было бы сделать из этого хлеба, только бы иметь его в руках!..

Вдруг посреди улицы он заметил какое-то блестящее местечко; взглянул опять и... не верил, не мог поверить своим собственным глазам; отошел прочь, чтобы испытать, не обманывают ли они его, и взглянул опять. Нет, это в действительности так и есть: это не обман воображения, построенного голодом... это серебряная монета в десять центов! Он схватил ее; он пожирал ее глазами, он сомневался, настоящая ли она. Он прикусил ее зубами и нашел, что она не фальшивая; он подавил свое сердечное волнение и едва сдержал возглас: "Хвала Господу!" Затем он оглянулся вокруг, убедился, что по близости нет никого, и бросил опять монету на тоже место, где она лежала раньше, отошел прочь на несколько шагов и подошел опять поближе, делая вид, будто не знает, что она там лежит, для того, чтобы снова позволить себе роскошь испытать удовольствие найти, ее. Он обошел вокруг, поглядывая на нее на разном разстоянии и то вскидывая глазами на созвездия, то поглядывая вниз на монету, и чувствовал опять прежнюю дрожь восторга. Наконец, он поднял монету и пошел прочь, поглаживая ее у себя в кармане. Он лениво бродил по малолюдным улицам, останавливаясь под воротами и на углах для того, чтобы вынуть ее из кармана и полюбоваться. Мало-по-малу он дошел до дому, до своей квартиры, пустого сарая, и всю ночь был занят тем, что старался придти к решению, чтобы такое купить на эти деньги. Но это оказалось очень трудно. Главная его мысль была - сделать на них как можно больше.

"Ресторане Рудокопов" за десять центов он мог получить блюдо из бобов и ломоть хлеба или рыбью котлету и кой-какую приправу; но "к одной рыбной котлете хлеба не полагается". Во французском ресторане за те же десять центов он мог получить телячью котлету (без гарнира), несколько штук редиски и хлеба, или чашку кофе (по меньшей мере, целую пинту) и ломоть хлеба, но этот ломоть был не больше одной восьмой дюйма в толщину, а иной раз его резали еще с большей, жестокой разсчетливостью. В семь часов голод его разросся, как у волка, а он все еще не надумал никакого решения. Он вышел и пошел вверх по "Торговой" улице, все еще продолжая свои вычисления и пожевывая деревянную щепочку, как это обыкновенно делают голодающие бедняки. Проходя мимо освещенных окон ресторана Мартина, самого аристократического в г. Сан-Франциско, он остановился.

В былые и лучшия времена он часто заходил туда обедать и Мартин знал его хорошо. Стоя в сторонке, настолько, чтобы свет не падал на него, он с благоговением смотрел на дичь и котлеты, разложенные на выставке за окном, и представлял себе, что, может быть, еще не совсем миновали сказочные времена и что какой-нибудь переодетый принц явится тотчас же перед ним и позовет его следовать за ним туда, чтобы он мог потребовать себе все, что захочет... По мере того, что он все больше и больше распалял себе воображение, он жевал все с большим алчным усердием свою деревянную щепочку. И как раз в ту самую минуту, когда у него мелькнуло такое фантастическое предположение, он почувствовал, что возле него кто-то стоит и трогает его пальцем за рукав.

Он оглянулся через плечо и увидел призрак, олицетворение Голода!.. То был человек ростом в шесть футов, изможденный, небритый, весь в лохмотьях. Его растерянное лицо, впалые щеки и жалобно смотревшие глаза были полны мольбою. И призрак вымолвил:

- Пойдите ко мне пожалуйста!

Он зажал руку Блюхера в своей руке и пошел прочь, вверх по улице, туда, где прохожие были редки, а освещение не так ярко, и, оглянувшись вокруг, с мольбой протянул к нему руки, говоря:

зубах, напел себе под нос свою песенку, приятно помечтал и решил про себя, что чудо как хорош Божий мир... но страдать ты никогда не страдал! Ты ведь не знаешь, что такое забота; не знаешь, что такое нищета!.. Не знаешь, что такое голод! Взгляни же на меня. О, незнакомец, пожалей бедного, бездомного, не согретого дружбой пса! Бог мне судья, я не прикасался к пище вот ужь целых сорок восемь часов. Посмотри мне в глаза и ты увидишь, правду ли я говорю. Дай мне хоть самую ничтожную частицу денег, какая только есть на свете, чтобы мне только с голоду не умереть, ну, хоть сколько-нибудь.... хоть двадцать пять центов!.. О, сделай одолжение, сделай, незнакомец, прошу тебя! Для тебя это ничего не значит, но для меня - это возвратит мне жизнь! О, сделай это и я паду на колени пред тобою и буду лизать прах пред тобою, буду целовать след ноги твоей, буду боготворить ту землю, которую ты попираешь ногами!.. Только двадцать пять центов!.. Я голодаю.... я погибаю... я умираю от голода медленной смертью. Ради Бога, не оставь меня!..

Блюхер ошеломлен... и тронут, также и растроган до глубины души. Он подумал, и еще подумал... и, наконец, его осенила мысль. Он проговорил:

мне на счет, г. Мартин.

- Хорошо, мистер Блюхер, - согласился тот.

Тогда Блюхер отступил несколько назад, облокотился на прилавок и наблюдал за тем, как несчастный отправлял но принадлежности одну порцию за другой дорогих пирожков по семидесяти пяти центов за тарелку, чашку за чашкой кофе и битки в вине по два доллара за штуку. Когда же голод бедняги был уже утолен и съестного было уничтожено на шесть с половиною долларов, Блюхер пошел к своему "французу", купил себе там телячью котлету "по-просту" (без гарнира), ломоть хлеба, все на свою монету в десять центов, принялся за них и поел, как сам король!