Простодушные у себя дома и за границею.
Часть первая. Простодушные у себя дома.
Глава XIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть первая. Простодушные у себя дома. Глава XIX. (старая орфография)

ГЛАВА XIX. 

Экскурсия. - Капитан Филипс и его душегубка. - Прогулка верхом. - Лошадь с пороком. - Природа и искусство. - Интересные развалины. - Честь и слава миссионерам.

В дневнике своем, в описании третьяго дня пребывания нашего в Гонолулу, я нахожу нижеследующее:

По всей вероятности, сегодня вечером я оказался самым чувствительным, самым деликатным человеком, особенно в том отношении, что решился сесть в присутствии своих старших и начальствующих. С пяти часов пополудни я сделал верхом от пятнадцати до двадцати миль и, по чистой совести, говоря правду, я вообще стесняюсь сесть на место.

На сегодня была проектирована экскурсия на "Алмазную Главу" и в "Королевскую Кокосовую Рощу"; время, назначенное для отбытия - 4 ч. 30 м. пополудни, численность туристов - шесть человек мужчин и три дамы. Все они выехали в назначенный час, все, за исключением только одного меня. Я был в то время в "Государственной Тюрьме" вместе с капитаном Фиш и с другим китоловным шкипером, и до того заинтересовался её осмотром, что не заметил, как скоро проходило время. Но вот кто-то сказал, что уже двадцать минут шестого, и это заставило меня очнуться. По счастию, капитан Филипс проезжал в своей душегубке, как он называет одноколку, которую капитан Кук привез сюда с собой в 1778 году, на лошади, которая была тут еще при том же самом капитане Куке. Капитан Филипс может по справедливости гордиться своим уменьем править лошадью и подгонять ее; его страсти похвастаться своим искусством я обязан тем, что в какие-нибудь шестнадцать минут мы доехали от тюрьмы до "Американской гостинницы", до которой считается гораздо больше, чем пол-мили разстояния. Но ехать нам пришлось, как сумасшедшим.

Кнут капитана Филипса стегал проворно и с каждым ударом выбивал из шкуры лошади такую массу пыли, что, в продолжение остальной половины своего переезда, мы ехали в облаке как бы непроницаемого тумана и узнавали дорогу лишь по карманному компасу, который держал в руках капитан Финг, человек, имеющий за собою преимущества двадцати шестилетняго опыта в китоловном промысле. Все время этого опасного переезда он сидел так невозмутимо, как если бы находился у себя дома, на палубе корабля, за шашечной доской.

- Лево руля, лево! - спокойно приговаривал он то-и-дело. - Держи.. Пусти вольней... подтяни. В-о-о!.. - или еще: Держи по ветру!.. Право руля!..

И никогда, ни разу не потерял он присутствия духа, не выдал ни в малейшей степени своей тревоги ни словом, ни делом. Когда мы, наконец, стали на якорь, капитан Филипс посмотрел на свои часы и проговорил:

- Шестнадцать минут! Я говорил вам, что она на это способна! Ведь это выходит больше, чем по три мили в час.

Я видел, что он как будто чувствует себя в праве ожидать комплимента, и потому я сказал ему, что никогда еще не случалось мне видеть молнию, которая летела бы, как его лошадь. Но я и в самом деле никогда не видывал ничего подобного.

Хозяин "Американской гостинницы" сказал нам, что вся компания уехала с час тому назад, но что он может дать мне на выбор несколько таких лошадей, которые способны их догнать. Я сказал:

- Мне все равно, я даже предпочитаю надежную лошадь лошади проворной. Мне было бы приятно, чтобы моя лошадь была кроткого нрава... или даже, вообще, вовсе без какого бы то ни было нрава, хоть хромая, если у вас найдется!

И пяти минут не прошло, как я уже сидел верхом и был совершенно доволен своим конем. Но у меня не было времени надписать: "Се лошадь, а не овца!" а потому, если кто ее принял по ошибке за овцу, в этом ужь не моя вина. Я ею был доволен, а это главное. Я мог убедиться, что в ней, как и во всякой другой лошади, есть свои хорошия, выдающияся черты, и на одну из них, позади седла, я повесил свою шляпу, отер с лица пот и тронулся в путь.

Я назвал своего коня по имени этого же острова "О-уа-ху", как его здесь произносят. При первых же воротах, попавшихся нам на дороге, он решительно направился туда. У меня не было ни шпор, ни кнута и я попробовал подействовать на него одним только убеждением. Но он противился моим доводам; однако, в конце концов поддался, когда мое обращение перешло уже в дерзкое и оскорбительное. Мой конь попятился обратно из ворот и стал "держать" в сторону, к другим воротам, которые виднелись по ту сторону улицы. Но и тут я победил своим прежним способом. На разстоянии следующих шестисот ярдов он четырнадцать раз переезжал с одной стороны на другую и пытался ворваться в тринадцать различных ворот; а тропическое солнце, тем временем, палило и угрожало припаять к земле мою макушку, а я сам буквально утопал в поту. После этого лошадь моя оставила в покое всяческую возню с воротами, и я побрел себе довольно мирно, но зато погруженный в размышления.

- Это животное прикидывает в уме какое-нибудь новое для меня оскорбление, какой-нибудь еще адский замысел. Никогда ни одна еще в мире лошадь не размышляла ни над чем так глубоко, как размышляет эта... из-за ничего!

И чем больше вкоренялась эта мысль у меня в уме, тем больше, тем сильнее овладевала мной тревога и овладела до того, что неизвестность стала для меня просто невыносима. Я спешился нарочно для того, чтобы заглянуть ей в глаза и убедиться, что в них действительно нет ничего безумного: я слышал, что глаза этого благородного животного чрезвычайно выразительны.

Я не в состоянии описать вам, до чего тяжелое бремя тревоги свалилось с меня, когда я убедился, что она просто спит! Я разбудил ее и двинулся вместе с нею вперед несколько более скорым шагом, и тут-то опять выступила на сцену подлость её природы. Она было попробовала перелезть через каменную стену футов в пять-шесть вышиною. Тут я увидел, что с этим животным надо расправляться силой и что для меня же лучше приступить к этому раньше, нежели позже. Я отломал здоровую жердь от тамариндового дерева, и мой "конь" покорился, как только ее увидал. Он понесся какой-то порывистой, судорожной рысью, которая состояла из трех шагов коротких и одного долгого, и этот аллюр напоминал мне, поочередно, то шумные колебания почвы во время большого землетрясения, то плавное нырянье нашего "Аякса" в бурю по волнам.

Никакого другого более удобного случая, конечно, не представится мне для того, чтобы объявить, как я благословляю (читай наоборот) того человека, который выдумал американское седло.

она составила бы толстую большую книгу, считая даже без рисунков. Иногда я настолько просовывал ногу вперед, насквозь, что стремя обращалось в нечто вроде штрипки; то мои обе ноги были крепко просунуты в них и охвачены как бы кандалами; то, наконец, обе ноги выскакивали вон наружу и предоставляли стременам дико болтаться около моих голеней, ушибая меня. Даже и тогда, как я принимал надлежащее положение и осторожно покачивался в седле, опираясь на стремена ногами по всем правилам верховой езды, и то я не чувствовал в этом ни утешения, ни удобства, потому что трепетал от страху, что вот-вот оне могут выскользнуть из стремян каждую минуту.

Но это слишком раздражительная тема, чтобы о ней писать. В одной с половиною мили от города я въехал в рощу высоких кокосовых дерев; их чистые стволы без ветвей достигали от шестидесяти до семидесяти футов в вышину и только на маковке были увенчаны пучком зеленой листвы, в которой прячутся кокосовые орехи. Эти деревья представляют собою, пожалуй, столько же живописного, сколько можно себе вообразить в целой массе гигантских разодранных зонтиков, пожалуй, еще осеняющих такия же гигантския грозди винограда. Быть может, какой-нибудь поглупевший инвалид-северян и скажет, что кокосовое дерево "может" быть (или даже уже "было") поэтично; но оно положительно имело вид пыльного опахала, которое обожгла молния. Я думаю, такое описание рисует его живее, чем даже картина; а между тем, в кокосовом дереве все-таки есть что-то такое обаятельное и даже безспорно изящное.

С полдюжины сельских домиков (коттэджей), одни из дерева с резьбой, другие из прочных туземных трав, ютились, как бы в дремоте, тут и там под сенью дерев. Этого рода домики имели серенький вид и по форме своей напоминали наши собственные коттэджи, но только их крыши вообще были круче и выше наших; они сложены из пучков особого рода трав, туго связанных между собою. Крыши здесь обыкновенно делаются очень толстые, также как и стены; в последних сделаны четыреугольные отверстия, заменяющия здесь окна. На некотором разстоянии эти хижины имеют какой-то косматый вид, точно оне обтянуты медвежьей шкурой. Внутри их приятно и прохладно. Над крышей одного из таких домиков развевался королевский флаг, по всей вероятности, там находился в это время сам его величество король. Этому королю принадлежат все ближайшия окрестности и он часто проводит здесь время в знойные, жаркие дни, "на покое". Эта местность носить общее название "Королевской Рощи".

Тут же по близости есть интересные развалины: жалкие останки древне-языческого храма, то есть такого, где приносились человеческия жертвы в те давно прошедшия, отдаленные времена, когда простодушное дитя природы, на мгновение поддавшись искушению согрешить, спокойно обсуждало происшедшее и, благородно сознав свою вину, приходило сюда и приносило в искупительную жертву свою собственную бабку. В те отдаленные дни старины злополучный грешник мог хоть на время достигать сравнительного счастья, очищая свою совесть такими жертвами, до тех пор, пока у него еще были родные.

человеческого роста. Три алтаря и другия подобные же приспособления, которые находились внутри их, развалились и исчезли много, много лет тому назад. Говорят, в древния времена здесь убивали тысячи людей в присутствии голых дикарей, которые издавали дикий рев. Если бы немые камни могли говорить, каких историй они бы порассказали! Какие картины они нарисовали бы нам, изображая закованных людей, которых предавали закланию в то время, как несчастные извивались под ударами ножа! Какие кучки человеческих фигур вырывались из мрака, причем их озверевшия лица освещало жертвенное пламя! Какой зловещий фон составляли призрачные очертания деревьев и мрачные пирамидальные очертания "Алмазной Главы", которая стояла на страже над этой омерзительной картиной, в то время как безмятежная луна смотрела на нее сквозь прорезы разорвавшихся туч!..

войско, высланное ему навстречу, чтобы его побороть; затем, окончательно завладев всею страной, он разыскал труп короля этого острова, также и трупы главных предводителей и насадил на колья их мертвые головы на стенах этого самого храма.

Дикия то были времена, когда это древнее убежище убийц еще процветало! Король и военачальники управляли толпами простых смертных при помощи железной дубинки. Они заставляли народ собирать съестное, которое было необходимо для пропитания "хозяев и повелителей", принуждали их строить все необходимые дома и храмы; тянули с них какие бы то ни было расходы и приучали, вместо благодарности, довольствоваться кандалами и пинками; уныло влачить жизнь, весьма щедро одаренную нищетою и страданиями, а затем - подвергаться смертной казни за пустейшия обиды, или же пасть жертвой очищения на языческом жертвеннике, чтобы ценой жизни своей купить у богов милости для своих жестоких повелителей...

Миссионеры одели этих несчастных, дали им образование и смягчили тяготевшую над ними деспотическую власть начальства и правителей; дали им свободу и право наслаждаться какими бы то ни было (без различия) плодами своих рук и своего ума; дали им законы и правила, равные для всех, и равные же наказания для тех, кто их преступит. Разница в их положении прежде и теперь, очевидно, велика; польза, которую принесли миссионеры, так осязательна, так бросается в глаза и так безспорна, что самым прямым и самым лучшим комплиментом с моей стороны было бы просто указать на состояние Сандвичевых островитян во времена Кука и теперь. Труды их говорят сами за себя.