Простодушные у себя дома и за границею.
Часть первая. Простодушные у себя дома.
Глава XXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть первая. Простодушные у себя дома. Глава XXIV. (старая орфография)

ГЛАВА XXIV. 

Опять в море. - Буйный пассажир. - Несколько безмолвных пассажиров. - Сцены при луне. - Плоды и плантации.

Мы отплыли из Гонолулу в один прекрасный субботний день на доброй шкуне "Бумеранг", с намерением посетить большой вулкан на Гавайском острове (на разстоянии ста-пятидесяти миль отсюда), а также осмотреть всякия другия штуки, которыми славится и действительно отличается этот остров от остальных, принадлежащих к той же группе.

В длину "Бумеранг" занимал почти то же протяжение, как два уличных дилижанса, а в ширину - как один.

Эта шкуна была до такой степени мала, что, несмотря на свои значительно большие размеры, чем у большинства прибрежных крейсеров, она все-таки казалась маленькой; ну, мала до того, что, стоя на палубе, я чувствовал себя чуть-чуть что не Колоссом Родосским, когда у него между ног проходит броненосец. Я мог дотянуться рукою до воды, когда ее рябил сильный ветер. Когда сам капитан, и мой товарищ - некто м-р Биллинг, я сам и еще четверо или пятеро других, сошлись на кормовой части палубы, т. е. на месте, исключительно посвященном каютным пассажирам, там было уже битком набито; не было больше ни для кого ни местечка. Другая часть палубы - вдвое больше против нашей, была переполнена туземцами обоего пола с их обычными спутниками - собаками, цыновками, одеялами, трубками, горшками "пои", блохами и прочими предметами роскоши и грузом второстепенной важности. Как только мы подняли паруса, туземцы все развалились на палубе, тискаясь, как негры в невольничьей клетке, и курили, и беседовали, и плевали друг на друга, и были вообще весьма общительны.

Небольшая каюта с низким потолком, помещавшаяся внизу, под палубой, была, пожалуй, немногим больше, чем дроги; в ней было темно, как в склепе. По бокам её помещались два гроба, с каждого бока по одному; я говорю про ящики в виде скамеек.

Небольшой столик, за которым можно было обедать втроем, стоял у передней перегородки, а над ним висел самый длинный фонарь с китовым жиром, какой когда-либо наполнял темное пространство тюрьмы прозрачными, зловещими видениями и тенями. Ничем не занятая часть стола была не широка. Можно было, пожалуй, швырнуть по нем кошку, да и то не особенно длинную. В трюме, за перегородкой было мало груза, и с утра до ночи осанистый старый петух с густым басом, как у Валаамовой ослицы, и с таким же уменьем пользоваться им, топтался в этой части корабля и каркал, и кричал. Обыкновенно в шесть часов он обедал и затем, час спустя после того, как отдавался своим после-обеденным "думам", взбирался на боченок и, сидя там, кричал чуть не всю ночь напролет. Голос его хрипел все больше и больше, не переставая, но он не допускал, чтобы какие-нибудь личные мелочи мешали исполнению его обязанности. С вызывающей неустрашимостью он продолжал трудиться, несмотря на угрожавший дифтерит.

И речи не могло быть о сне, пока наш петух стоял на страже, он был источником самых существенных осложнений и досады. Более, чем безполезно было на него кричать или обзывать его оскорбительными словами: он принимал все это за одно сплошное одобрение и напрягал все свои силы к тому, чтобы шуметь еще больше. Иной раз среди дня я бросал в него картошкой сквозь отверстие в перегородке; но он двинулся в сторонку и продолжал кричать свое: "Куку-реку!"

В первую же ночь, когда я лежал в своем "гробу", лениво поглядывая на тусклый фонарик-лампочку, которая покачивалась в такт корабельной качке, я втягивал в себя, как понюшку табаку, рвотный запах воды, застоявшейся на дне корабля... и вдруг почувствовал, что по мне что-то промчалось в галоп.

Я выскочил наружу; но, сделав открытие, что это только крыса, влез в свой гроб обратно. Но вот что-то опять пробежало по мне еще раз. Теперь я уже знал наверно, что это не крыса и подумал, что это, вероятно, многоножка, так как наш капитан в тот день, под вечер, убил многоножку у нас же, на палубе. Я опять выпрыгнул вон из койки.

С первого же взгляда я увидел у себя на подушке отвратительнейшого из караульных, по одному на каждом из её концов.То были - тараканы, величиною с персиковый лист, господа с длинными, дрожащими щупальцами-усами, с горящими, злоумышленно лукавыми глазами. Они жевали зубами, как какие-нибудь "табачные черви" и, казалось, были чем-то недовольны.

Мне нередко приходилось выслушивать повествования рассказа о том, что этого рода пресмыкающияся (т. е. тараканы) имели обыкновение отгрызать ногти на ногах у злополучных моряков до живого мяса, и я не захотел больше лезть в свой ящик.

Я улегся прямо на полу...

Но вскоре прибежала крыса и принялась мне надоедать. После нея в скорости явилось целое шествие тараканов и расположилось лагерем у меня в волосах, а через несколько минут мой петух принялся кричать с необычайным оживлением в то время, как целая кавалькада блох проделывала в самом безумном безпорядке двойные вольты по всей моей особе, награждая себя укусом при каждом удачном прыжке.

Я чувствовал, что это положительно начинает меня раз дражать. Я встал, натянул на себя платье и вышел на палубу...

Во всем вышесказанном нет ничего преувеличенного: это совершенно верная действительности картина того, что представляет из себя жизнь на шкуне при переезде с одного острова на другой. Такого порядка, чтобы судно содержалось в изящном или приличном виде, вовсе не существует, если оно служит для перевоза патоки и "канаков".

Положительно, для меня было настоящим вознаграждением за претерпенные муки выйти вдруг из могильного мрака моей каюты и очутиться под лучами яркого лунного света. Я стоял как бы в самом центре целого моря сверкающого, расплавленного серебра. Я видел, что на морской бурной волне наше судно кренило боком, а разъяренная пена, свистя с шипеньем проносилась мимо больверков с подветренной стороны; сверкающия полосы водяных брызг метались вверх, высоко над её носом, и дождем разсыпались на палубе. Мне оставалось только подтянуться и крепко уцепиться за первый попавшийся предмет, плотно нахлобучив шапку, в то время, как полы моего сюртука раздувались по ветру. Я чувствовал то особое возбуждение, от которого дрожь пробегает по корням волос и по каждому позвонку, если знаешь, что каждый дюйм паруса натянут, а судно режет волны с самой большой скоростью, какая для него возможна.

Здесь не было ничего мрачного, ничего смутного, ничего черного, как ночь: все вокруг сияло; каждая вещь, всякий предмет был виден ясно и определенно.

Каждый из распростертых на земле "канаков", каждый круг каната, каждый куль "пои", каждая собаченка, каждый шов на палубной обшивке, каждый болт, каждый предмет, как бы ни был он мал величиною, казался очерченным резко и определенно в мельчайших своих подробностях; а тень широкого главного паруса легла на палубу, как погребальный покров, оставляя открытым белое лицо Биллинга, обращенное вверх и окруженное сиянием; тело его было покрыто как бы полным затмением.

всего только десять тысяч футов вышины, то о ней мало когда приходится говорить или что-нибудь слышать. Говорят, что Мауна-Лоа достигает в вышину шестнадцать тысяч футов. Полосы блестящого льда и снега, которые, как в тисках, сжимают её вершину, производят освежающее впечатление, если на них смотреть снизу, где у нас царит знойный климат. Можно бы укутаться хорошенько в одеяла и меха, чтобы не замерзнуть и стать наверху этой горы, посасывая и покусывая "снежки" или ледяные сосульки, чтобы утолить жажду; в то же время, можно заглянуть вниз, на её длинные откосы и там увидеть те укромные уголки, где всегда есть растения, принадлежащия лишь холодным краям, где преобладают жесточайшие зимние холода. Еще ниже виднеются места, на которых произрастает все, что принадлежит к разряду продуктов одного только умеренного климата; а у подножия горы была родина кокосовых пальм и тому подобных растений, которые связаны с знойным воздухом вечного, тропического места. Таким образом, получилась бы возможность обозреть все климатические пояса земного шара в одно мгновение ока, - мгновение, в которое окинешь с птичьяго полета пространство свыше четырех-пяти миль.

Несколько времени спустя мы взяли лодку и съехали на берег в Каилуйе, намереваясь поехать прокатиться верхом по прелестной местности Коны, засаженной апельсинами и кофейными деревьяи и съехаться с нашей шкуной в нескольких милях отсюда. Эта прогулка стоит того, чтобы о ней поговорить.

Большая дорога идет по возвышенности, - ну, положим, на тысячу футов над уровнем моря и, по обыкновению на разстоянии почти мили от океана, который все время не теряется у нас из виду, за исключением разве только, когда вы очутитесь за-живо погребенными в лесу, посреди тропической природы и тесно разросшихся дерев, ветви которых нависли, как своды, над дорогой и заслоняют собою солнце и вид на море и на все другое. Вы очутились в полутемном, тенистом туннеле, который населен невидимыми певчими птицами и напоен благоуханием душистых цветов.

Очень приятно было от времени до времени выехать опять на солнце, которое припекало, и наслаждаться обильной пищей для глаз вечно меняющимися картинами лесной природы, разстилавшимися впереди и позади нас. Лес отливал множеством оттенков, которые смягчались светом и тенями; его волнообразные очертания полосою спускаются по направлению от горы к морю.

Также было приятно порой оставлять за собой палящее солнце и уходить в прохладную зеленую чащу этого же самого леса, чтобы предаться на свободе сентиментальным размышлениям, вдохновляясь под влиянием мечтательного полумрака и шепота листвы. Нам случилось проезжать по одной апельсинной роще, в которой было до десяти тысяч деревьев: все они были усеяны плодами.

они тоже незначительны и, вдобавок, горьки на вкус. Здесь говорят, что для персиков необходимы морозы; может быть, это предположение и справедливо; но в таком случае им долго придется ожидать этих морозов: это прекрасный случай продолжать в них нуждаться, потому что, по всей вероятности, вряд ли они чего дождутся! Те персиковые деревья, с, которых были сорваны упомянутые чудесные персики, были шестнадцать раз сажены и снова пересажены; этой-то заботливости и приписывает хозяин фермы свой успех.

"корневым тростником". Последующие сборы, которые получаются от тех же "корневых" растений без их пересадки, называются отпрысками или побегами (ratoaae), ростущими от корня.}.

Почти повсеместно на Гавайских островах сахарный тростник созревает в течение года как первый "корневой", так равно и третьестепенный. Хоть его и полагалось собирать, прежде чем он завьется в кисточки, но в тоже время нет никакой положительной необходимости собирать тростник раньше, чем месяца четыре спустя.

Говорят, в Коне, акр земли дает "две тонны сахару", но это лишь средний, посредственный урожай для этих островов; между тем, как в Луизьяне и в большинстве мест, где ростет и разводится сахарный тростник, такой успешный урожай считался бы поразительно удачным, например, в штате Луизьяна, и в других...

Благодаря тому, что Кона расположена на довольно возвышенном месте, ближе к свету, и к частым дождям, никаких систем орошения здесь применять не нужно.