Простодушные у себя дома и за границею.
Часть первая. Простодушные у себя дома.
Глава XXXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть первая. Простодушные у себя дома. Глава XXXIII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIII. 

Возвращение в Сан-Франциско. - Корабельные удовольствия. - Приготовление к нравоучению.--Обезпечена ценная помощь. - Моя первая попытка. - Слушатели в увлечении. - "Конец венчает дело".

Побродив с полгода по островам, я сел на парусное судно и с сожалением вернулся в Сан-Франциско. Великолепное это было путешествие, во всех отношениях; но ни единого не испытали мы приключения, если не считать за событие двухнедельный полный штиль, который продержал нас на разстоянии тысячи восьмисот миль от ближайшого берега. Киты, попадавшиеся нам, сделались такими ручными, что изо-дня в-день резвились вокруг судна вместе с дельфинами и, акулами, очевидно, нимало не стесняясь нашим присутствием. За неимением другой забавы, мы швыряли в них пустыми бутылками. Целые сутки спустя после того мы же видели эти самые бутылки на зеркальной поверхности моря у самого носа нашего судна, что могло служить верным доказательством полной неподвижности нашего корабля. Затишье было самое полное и на морской поверхности не видно было ни одной морщинки. Целый день и часть последующей ночи мы пробыли так близко от другого корабля, которого течением загнало к нам в такое близкое соседство, что мы даже могли разговаривать с пассажирами. Мы представились друг другу, назвав себя по именам, и довольно таки близко познакомились с людьми, которых не видывали никогда, ни до, ни после нашей встречи.

Нас всех было только пятнадцать пассажиров, и, чтобы вы яснее видели, до какой степени мы ощущали недостаток в занятиях и в развлечениях, я вам только одно скажу: мы все, мужчины, ежедневно во время штиля большую часть времени посвящали тому, что садились на пустую бутылку от шампанского и всеми силами старались вдеть нитку в иголку без того, чтобы каблуками прикоснуться к палубе или упасть с бутылки; а дамы возседали под сенью грот-мачты (главного паруса) и с величайшим любопытством следили за исполнением этих важных условий.

Я вернулся в Сан-Франциско без средств и без занятий. Я ломал себе голову, стараясь найти спасительный исход из этого критического положения, и, наконец, надумал... прочесть публичную лекцию!

Я взял и написал ее в лихорадочной тревоге и в напряженном ожидании. Я показал ее нескольким из моих приятелей, но они все неодобрительно качали головой, уверяя меня, что никто не придет меня слушать и что я только покрою себя позором. Они уверяли, что, так как я никогда не говорил публично, то непременно, сообщая свою статью публике в "устной" передаче, я буду запинаться.

Тут я пришел в отчаяние.

Но один из присутствующих, некий издатель, хлопнув меня по спине, строго приказал мне не унывать, а нанять самый большой дом во всем городе и пускать в него не иначе, как по билетам, взимая плату в один доллар за билет. Мне пришлось по вкусу такое смелое предложение, обнаруживающее, однако, много практической, светской мудрости.

Этот совет подкрепил еще содержатель нескольких театров, который предложил мне свое прекрасное, новое здание "Оперы" за полцены - за пятьдесят долларов. С отчаяния я согласился взять его, но в кредит, имея на это достаточно оснований. В каких-нибудь три дня я напечатал и разослал объявлений на сумму в полтораста долларов, и за это время чувствовал себя самым несчастным, самым трусливым существом на всем прибрежье Тихого Океана..

Я не мог спать, да и кто мог бы при таких условиях? Другие могли видеть шутку в последней строке моего объявления, но для меня она была полна печали, и я с содроганием сердца писал: "Вход открыт с семи с половиною часов. Мученье начинается в восемь часов". С тех пор эта строка оказывала и другим большие услуги: ею часто пользовались для объявления о представлениях.

Я встречал ее даже в газетах и в объявлениях, напоминавших школьникам, что близок конец их каникул и что скоро начнется новый учебный сезон.

По мере того, как проходили эти три дня ожиданий, я все более и более чувствовал себя несчастным. Я продал двести билетов моим личным друзьям, но все-таки боялся, что они не придут. Моя лекция, которая сначала казалась мне "юмористичной", постепенно становилась все более и более скучной, так что под конец в ней не осталось ни тени юмора, и я сожалел, что не мог внести на сцену гроб и обратить всю свою затею в погребение. Наконец, мною овладел такой панический страх, что я пошел к троим своим приятелям, которые отличались своим гигантским ростом, любезностью и громовым голосом, и сказал им:

- Я провалю свою выдумку. Шутки мои так слабы, что никто их верно не заметит. Мне бы хотелось, чтобы вы заняли места в партере и пришли бы мне на помощь.

Они согласились; после чего я отправился к супруге одного известного гражданина и просил ее сделать мне большое одолжение, занять вместе с мужем крайнюю ложу с левой стороны, где они будут на виду у всего зала. Я объяснил ей, что мне будет очень нужна её помощь, что я повернусь к ней лицом и улыбнусь в виде сигнала, как только отпущу не совсем понятную шутку.

- И тогда, - прибавил я, - не старайтесь додуматься до её смысла, а сразу "откликнитесь" на нее.

Она обещала.

На улице мне повстречался незнакомый человек. Он был немножко на-веселе, он весь сиял и улыбался добродушно. Он сказал: - Меня зовут Том Сойер. Вы, конечно, не знаете меня, но это ничего не значит! У меня нет ни одного единого цента за душой, но если бы вы только знали, какое у меня желание посмеяться, вы бы наверно дали мне билетик. Ну-с, что вы скажете на это?

- А вы как смеетесь, - спросил я в ответ, - спроста или как критик? - Моя протяжная, убогая речь так поразила его, что он тотчас же преподнес мне образчик своего смеха и я, убедившись в необходимых для меня качествах его, дал ему билет и назначил место в центре второго круга, возложив на него ответственность за эту часть зала. Затем, преподав ему наставление, как понимать мои "непонятные шутки", я ушел и оставил его продолжать смеяться над новизною моей выдумки.

В самый последний из трех роковых дней я не мог ничего есть; я только страдал и мучился.

Я публиковал, что в этот день можно получать в кассе оставшиеся билеты. В четыре часа пополудни поплелся я в театр, чтобы посмотреть, продано ли сколько-нибудь билетов. Кассира не было на месте; касса закрыта. Я должен был поскорее втянуть в себя воздуху, а не то бы у меня сердце выпрыгнуло наружу.

- Ничего не продано, - сказал я сам себе. - Я должен был это заранее предвидеть.

Я стал уже подумывать о самоубийстве, о том, чтобы притвориться больным или обратиться в бегство; я серьезно подумывал о них, все время находясь в большом страхе и огорчении. Но, разумеется, я должен был подавить в себе эти мысли и приготовиться встретить свою участь. Я не мог дождаться половины восьмого, мне хотелось поскорей увидеть весь ужас своего положения и положить конец этому делу. Такое чувство, несомненно, испытывают приговоренные к казни чрез повешение.

В шесть часов я по задним улицам и закоулкам прокрался в театр и вошел в него через черный ход. Спотыкаясь в потемках и стукаясь о декорации, я добрался до сцены.

Мрак и тишина царили в зале, пустота чувствовалась подавляющая...

и перешел в настоящий грохот и гром рукоплесканий...

Волос у меня стал дыбом. Все это происходило так близко от меня и так меня оглушало!

Наступила пауза... потом другая, третья... И не успел я хорошенько собраться с духом, как уже очутился на сцене, глазея на целое море лиц, ошеломленный ярким освещением и содрогаясь каждым своим членом, полумертвый от страха и ужаса.

Зал был полон, и центр, и обе стороны его.

Волнение у меня в сердце, в ногах и в мозгу длилось с добрую минуту и тогда только я мог совладать с собою, тогда был в состоянии подметить великодушие и радушное, дружеское ко мне расположение на лицах людей, которые были здесь, передо мною. Мало-по-малу мой страх улегся; я начал говорить...

они были готовы подхватить малейшее проявление юмора. И в самом деле, при каждой шутке они стучали тростью и смеялись, растягивая рот до ушей. Сойер, веселое лицо которого красным пятном выделялось в центре второго круга, подхватывал их дружный смех, а за ним уже заливался хохотом и весь театр. Никогда еще плоския шутки не имели такого царственно-великолепного успеха. Когда же я заговорил внушительным тоном о серьезном предмете (то был мой "конек"), весь зал притаился, слушая меня в глубоком молчании, и это мне понравилось гораздо больше, чем всякие апплодисменты.

Она приняла это за условный сигнал и живо закатилась мягким смехом, который привел всех слушателей в умилительный восторг. Взрыв хохота, который тотчас же вслед за тем раздался, был настоящим торжеством, увенчавшим тот вечер.

Я подумал, что добросовестно трудившийся Сойер должен подавиться от смеху; что же касается тростей, оне работали, как в руках у ломовых... Но мои крохи патетического вдохновения пропали понапрасну; их приняли на веру, за искреннюю, преднамеренную шутку, за самую главную во всей лекции, и я поступил вполне благоразумно, не мешая ей сойти за таковую.

На утро все газеты заговорили обо мне с полным доброжелательством; у меня явился аппетит... вместе с большой суммой денег!

"Конец венчает дело!.."