Простодушные у себя дома и за границею.
Часть первая. Простодушные у себя дома.
Глава XXXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть первая. Простодушные у себя дома. Глава XXXIV. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIV. 

Разбойники. - Предсказание. - Грандиозная шутка. - Прости, Калифорния! - Большие перемены. - Нравоучение.

Теперь я смело выступал в качестве лектора, пользуясь к тому же полною свободой действий, так как публичные лекции были товаром, неизвестным на прибрежье Тихого океана. В настоящее время, я полагаю, оне не так редки. Я взял с собою в качестве агента одного из своих старых приятелей. В продолжение двух-трех недель мы с ним разъезжали по Неваде и по Калифорнии и для нас очень скоро и приятно прошло это время.

За два дня до моей лекции в Виргинии, в двух милях от этого города были ограблены два дилижанса (две почтовых кареты). Это дерзкое нападение было совершено на разсвете шестью разбойниками в масках. Вскочив на подножки карет и приставив револьверы к головам возницы и прочих пассажиров, они потребовали, чтобы все вышли оттуда. Когда это требование было исполнено, разбойники тотчас же отобрали у всех часы и все деньги, до последняго цента включительно. Затем они взяли и взорвали порохом денежные ящики и вынули из них все наличные деньги.

Предводитель этой шайки разбойников был маленький, решительный человечек; молва об его энергии, об его неустрашимости была у всех в устах, когда мы приехали в Виргинию.

Прочитав лекцию в этом городе, на следующий же вечер я прошелся по здешнему пустынному, так называемому "разделу" ("divide" букв. означает "раздел", промежуточное пространство) и дальше вниз до "Златой горы"; я и там прочел лекцию, по окончании которой, заговорившись с одним товарищем, я пустился в обратный путь в одиннадцать часов вечера.

Местность, лежавшая между этими двумя городами, то есть Виргинией и "Златой горой", представляла собою незаселенную, безлюдную возвышенность, место происшествия двадцати "полунощных" убийств и сотни разбоев. Взобравшись туда наверх, мы больше не могли ужь различить огней "Златой горы", оставшейся далеко позади, и погрузились во мрак зловещей ночи. Вдобавок дул резкий ветер и до костей пронизывал нам злополучное тело, покрытое испариной.

- Говорю вам толком, не нравится мне это место! - сказал Майк, мой агент.

- Не говорите вы так громко, - остановил я его. - Нечего напоминать кому бы то ни было, что мы здесь.

В эту самую минуту со стороны Виргинии к нам подошла какая-то неясно очерченная фигура, мужская, очевидно. Фигура шла прямо на меня и я посторонился, чтобы дать ей дорогу. Но неизвестный опять загородил мне путь и только тут мне бросилось в глаза, что он в маске; мало того, он приставлял что то такое к самому моему носу... я услышал подозрительное щелканье и заметил неясные очертания револьвера.

Отстраняя рукою дуло, я сказал:

- Не делайте этого!

Он грубо крикнул:

- Ваши часы и деньги!

Я возразил:

- Вы можете их получить, я даже... с большим удовольствием... Только пожалуйста отведите от меня револьвер. Он возбуждает во мне трепет.

- Без замечаний! Подавайте сюда ваши деньги.

- Ну, разумеется, я...

- Руки кверху! И думать не сметь хвататься за оружие! Руки поднять... Да выше!

Молчание. И потом вдруг опять:

- Ну, что ж, дадите вы мне ваши деньги или нет?

- Ну, разумеется... я...

- Поднять руки кверху! Что жь, или вы хотите, чтобы я размозжил вам голову прикладом?.. Выше!

Я опять поднял руки высоко над головой.

И опять молчание.

- Дадите ли вы ваши деньги или нет? Ага! Опять? Поднять руки кверху! Клянусь Богом, вам так и хочется, чтобы я непременно размозжил вам голову!

- Да что же вам угодно, милый друг? Я ведь, сколько могу, и без того стараюсь всячески вам угодить. Вы требуете денег? И прекрасно! Я вам достану их, как только это будет можно... Но вы велите поднять руки кверху. Еслиб вы только... Ах, нет, не надо! Что-о? Все шестеро на меня одного? Прошу вас, отведите прочь от моего лица ваш револьвер, нет, ваши револьверы!.. Пожалуйста не надо! С каждым разом, что щелкает курок, у меня разливается желчь. Если у вас есть мать... хоть у кого-нибудь из вас... или, если хоть у кого-нибудь из вас была когда-нибудь родная мать... или старушка бабушка... или...

- Стой!.. Отдадите ли вы мне ваши деньги или нет? Или мы вынуждены будем... Ну, ну, ну! Еще там чего? Руки кверху!

- Господа! Я знаю, вы ведь джентльмены... Это сейчас же видно по...

- Молчать! Если вам, молодой человек, угодно шуточки шутить, то прошу вас для этого избрать другое время и другое место. Наше дело серьезное, не шуточное!

- Вы с мясом вместе вырываете у меня мое мнение! Все похороны, на которых я когда-либо бывал, кажутся просто комедией в сравнении с этим приключением. Нет, как подумаешь...

- Чорт возьми вашу пустую трескотню! Деньги ваши подайте! Деньги, деньги... Стой!.. Руки кверху!

- Господа! Ну, будьте же благоразумны! Ведь вы же сами видите, в каком я состоянии... Да не держите же так близко револьвер! Я даже слышу запах пороха... Вы видите же сами, в каком я положении... Еслиб у меня было не две, а четыре руки!.. Так, чтоб я мог держать кверху две, а...

- Душить его! Заткнуть ему глотку! Спровадить его на тот свет!

- Нет, джентльмэны, не надо! Никто из вас и не вспомнит про того, другого... Отчего бы некоторым, например.... Уф! Да возьмите жь его прочь.... прошу вас! Джентльмэны, вы видите, я принужден держать руки кверху и, следовательно, не могу сам достать свои деньги... Но, если вы благоволите сами достать их за меня... я готов отплатить вам тем же, как только...

- Борегор, обыскать его! И если он опять вздумает шевельнуть челюстью... вы раздробите ее пулей. Ты, Стопуол, помоги Борегору!

А затем остальные трое, вместе с маленьким, но удаленьким юрким вожаком, направились к моему спутнику, Майку, и бросились обыскивать его. Я был до такой степени взволнован, что мучился желанием забросать шутливыми разспросами двоих разбойников, державших меня, разспросами об их товарищах, предводителях возмущения на Юге; но, принимая во внимание приказание, которое они получили, с моей стороны было лишь естественной предосторожностью промолчать. Когда же у меня было отнято все: часы, деньги и множество весьма ничтожных по цене безделушек, я предположил, что я свободен, и тотчас же, запустив свои окоченевшия руки в свои пустые карманы, начал было самым безобидным образом отплясывать на месте, чтобы дать согреться ногам и оживить свою запоздалую смелость. Но вдруг все пистолеты направились к моей голове и раздался приказ:

- Смирно!.. Руки кверху! Держите же их кверху!

"кверху", над головою, как и мне; вслед затем атаман шайки сказал:

- Борегор, спрячься-ка вон за тем большим камнем. Филь Шеридан, ты стань позади вон того; Стопуол-Джэксон, стань за тем вон шалфейным кустом. Взведите курок и нацельтесь в этих молодцов, и если они чуть опустят руки в течение десяти минут или двинут своим "бревном" (ногою), пусть себе получают на орехи!

И трое разбойников исчезли в указанных им засадах, а трое остальных исчезли в туманном сумраке, по дороге в Виргинию.

Водворилась мертвая, подавляющая тишина. Холод была жесточайший.

Надо кстати вас предупредить, что все это приключение было не что иное, как простая шутка, а разбойники никто иные, как наши же собственные друзья и товарищи, нарядившиеся в маску. Кроме действовавших шестерых, еще человек двадцать лежало по близости, в каких-нибудь десяти футах разстояния от нас, подслушивая, что у нас тут происходит. Мой агент и товарищ Майк знали все это прекрасно и сами были их соучастниками в этой шутке; но я-то ничего об этом не подозревал и принимал все за чистую монету, как это ни было для меня неприятно.

Простояв посреди дороги минут пять, как парочка каких-нибудь идиотов, с воздетыми "горе" руками, и замерзая постепенно, Майк стал чувствовать, что его интерес к этой забаве начинает ослабевать, и проговорил:

- Наш срок прошел ведь, да?

- Нет!.. Замолчите! Или вам хочется подвергнуть себя страшнейшему риску с этими кровожадными негодяями?

Но вдруг, помолчав, Майк возразил:

- Теперь, во всяком случае, срок уже прошел! Я насквозь промерз...

- Ну, что жь, и продолжайте себе мерзнуть. Лучше уж терпеть холод, чем приволочь домой свои мозги в корзине! Весьма возможно, что наш срок действительно прошел, но "почем" мы можем знать? У нас ведь нет часов, чтоб можно было справиться. Я не хочу обсчитывать этих господ: я хочу им отмерить полной мерой. Я так считаю, что мне нужно или умереть, или простоять здесь минут пятнадцать. Советую и вам: лучше не шевелитесь!

Таким образом, сам того не подозревая, я заставил одного из шутников почувствовать отвращение к его собственной шуточной затее. Когда мы, наконец, опустили руки, оне ныли от холода и от усталости; когда мы, крадучись, но шли прочь, подальше, мое злополучное, окоченевшее тело было в таком жалком состоянии, что даже никакой страх перед мыслью: "Вдруг срок еще не прошел и нас вот-вот догонят разбойницкия пули?" не мог отвлечь моего внимания от моих страданий.

Шутя надо мною, мои мнимые разбойники-грабители главным образом подшутили над собою. Добрых два часа прождали они меня наверху горы, на холоду, прежде чем дождались, а в этом было для них мало забавного. Их так пронял холод, что недели две спустя они все еще не могли согреться!

Вдобавок, мне никогда и в ум не приходило, что они могут действительно лишить меня жизни для того, чтобы отобрать у меня деньги, которые им было так легко заполучить, не прибегая к подобной глупости. Вследствие этого, они, в сущности, напугали меня далеко не в той мере, какая могла бы им действительно доставить потеху, из-за которой им стоило бы так трудиться.

Мне только одно было страшно: как бы не выпалил который-нибудь из револьверов. Самая их малочисленность уже была для меня уверением, что кровь не будет даром пролита. Наконец, они были недостаточно сметливы и проворны. Им следовало выслать против меня одного, только одного единственного разбойника с двустволкой в руках, если ужь им так хотелось посмотреть, как я, автор этой книги, с перепугу полезу на дерево.

был в испарине, стоя на вершине горы, я схватил простуду, которая перешла в тяжкую болезнь, а вследствие нея руки мои находились в бездействии целых три месяца, к тому же больших денег стоили мне докторские рецепты. С тех пор я не проделываю больше никаких шуток над своими товарищами и большею частью выхожу из себя, если подшучивают надо мною.

По моем возвращении в Сан-Франциско, я проектировал поездку в Японию, а оттуда, направляясь к западу, и вокруг всего света. Но желание увидеть снова родные места заставило меня изменить этому намерению. Я взял себе койку на пароходе, распрощался с самой благодатной в мире стороною и с самым милым обществом сердечных людей на всем нашем материке и вернулся домой, в Нью-Иорк, переехав через перешеек. Это путешествие, однако, не имело в себе ничего праздничного, так как в это время на пути среди нас обнаружилась холера и нам приходилось, что ни день, то опускать в могилу по два, по три трупа.

После моего продолжительного отсутствия родина показалась мне довольно скучным местом. У большей половины людей, которых я знавал прежде, еще детьми, теперь выросли усы и баки; а из числа взрослых людей, с которыми я прежде был знаком, весьма немногие здравствовали и наслаждались счастием у семейного очага. За это время некоторые из них умерли, другие сидели в тюрьме, а остальные кончили жизнь на виселице.

Все эти перемены произвели на меня глубокое впечатление. Я удалился и, присоединившись к знаменитой "Увеселительной поездке на пароходе "Куэкер-Сити" {См. Марк-Твэн,"Простодушные заграницею".}, увез с собою свои слезы в чужие края...

Нравоучение.

Вот в чем состоит её нравоучение:

Если вы способны делать дело, оставайтесь на родине, у себя "дома", и пробивайте себе дорогу усердным трудом. Но если, вы, так сказать, человек "не в счет", уезжайте скорее "из дому", и тогда вам "придется" потрудиться, - угодно вам это будет или неугодно, безразлично. Таким образом, вы сделаетесь благословением Божиим для своих друзей тем, что перестанете им вредить и докучать.... если от ваших посещений действительно страдают те, у кого вы бываете.

"Потешная" автобиография.

Две или три личности, в различные времена, дали мне понять, что в час досуга оне были бы не прочь прочесть мою автобиографию, если бы я ее написал; поэтому я, наконец, уступаю этому горячему желанию публики и предлагаю историю моей жизни.

Самый отдаленный из предков Твэнов, о котором сохранились данные в виде документов, был друг дома, некто по имени Хиггинс. Это было в одиннадцатом веке, и наши предки жили в то время в Эбердине, в английском графстве Корк. Как случилось, что с той поры наш многолетний род носил материнскую фамилию (за исключением, впрочем, если кто-нибудь из них иной раз в шутку, чтобы избегнуть какой-либо глупости, принимал вымышленное имя, почему мы так и не носили фамилии Хиггинса), это остается тайной, которую никто и никогда так и не пытался разъяснить.

Это своего рода неясный, но тем не менее миленький роман, а потому мы и оставим его в покое. Все старые роды так и делают.

Артур Твэн был довольно замечательный человек; он служил присяжным поверенным на большой дороге во времена Вильяма Рыжого. Когда ему было лет около тридцати, он пошел в одну из тех старинных и роскошнейших английских резиденций, которая называется "Ньюгэт" (тюрьма в Лондоне), пошел он туда по своему делу, да так и не вернулся!

Август Твэн, повидимому, произвел нечто вроде сенсации около 1160 года. Он был большой шутник, а потому случалось, что, взяв в руки и вычистив свою старую саблю, он темной ночкой забирался в укромное местечко, где и принимался колоть этою самой саблей всех прохожих, да так ловко, что они прыгали и плясали. Он ужь так и родился юмористом. Но, предаваясь этой миленькой забаве, он верно в ней зашел немножко далеко: в то время, как он обирал одного из прохожих, им убитого, его накрыла полиция, а правительство лишило его одной части тела, поместив ее на очень хорошем и "высоком" месте Тампль-Бара, откуда она также могла забавляться созерцанием прохожих. Никакое другое положение не нравилось ему до такой степени, как это, и ни в каком другом он не мог так долго удержаться.

"древе" значится целый ряд солдат; это все благородные, смелые воины, которые выступали в бой не иначе, как с песнями, тотчас же позади войска, а отступали впереди, перекрикивая всех других.

Пусть это послужит укором покойному старику Фруассару в том, что он съострил довольно тупо по поводу нашего фамильного "древа". Он, например, сказал, что оно все имело одну только ветвь, да и та состояла вся из прямых углов и приносила плоды как зимой, так и летом.

В начале пятнадцатого века встречается у нас "Красавец" Твэн, по прозвищу "Ученый". Он обладал чудесным пречудесным почерком и так искусно умел подражать почерку других людей, что можно было умереть со смеху!

Этот талант и ему самому дал возможность очень долго и много забавляться. Однако, с течением времени он подрядился на работу и заключил контракт в качестве каменщика. Тем не менее за все это время, пока он находился на службе, которая с небольшими промежутками продолжалась всего сорок два года, он вполне познал сладости бытия и умер, так сказать, "у дел". И за все это время им были так довольны, что не успевал он отбыть одного срока, как уже правительство назначало ему еще новый. Это был положительно любимец правительства!

Он пользовался также расположением своих сотоварищей и был выдающимся членом их тайного и благотворительного общества, которое называлось "Цепной камандой". Он всегда носил коротко остриженные волосы, предпочитал всякому другому полосатое платье и умер, оплакиваемый правительством. В нем родина понесла большую потерю. Он отличался таким постоянством!..

Во время переезда он все жаловался на еду и грозил, что сойдет на берег, если не будет перемены; он требовал себе свежей "бешеной рыбы".

Почти не проходило дня, чтобы он не шатался совершенно попусту по кораблю от нечего делать; он задирал нос и поднимал на смех самого командира, говоря, что Колумб, по всей вероятности, и сам-то не знает, куда он идет, и, должно быть, никогда еще там не бывал.

Известный крик: "Земля, земля!" проник к каждому в сердце, но только не к нему. Посмотрев недолго в прокопченое стеклышко на тонкую полоску вдали, в море, он произнес:

- Ну, ее к чорту, вашу землю! Это - плот!

Когда этот пассажир довольно сомнительного достоинства сел на корабль, при нем был только лист старой газеты, содержавший: 1) носовой платок с меткою "B. G.", 2) один бумажный носок с меткой "L. W. С.", 3) один шерстяной носок с меткой "D. F." и 4) ночная рубаха с меткой "О. M. R.".

"чемодане" и гордился им всю дорогу больше, чем могли гордиться своими пожитками все остальные пассажиры, вместе взятые.

Когда корабль накренялся и "черпал носом", а руль переставал повиноваться, безпокойный пассажир отодвигал свой чемодан подальше назад и затем следил за тем, какое впечатление это произведет. Если судно опускалось и "черпало кормой", он тотчас же просил Колумба отрядить нескольких человек, чтобы отнести в сторону его "багаж".

Во время бури приходилось хватать его за горло и душить, чтобы его отчаянные вопли о его чемодане не мешали морским чинам слышать команду.

Против него не было никакого определенного, прямого обвинения в неблагопристойном поведении. Но в корабельном лаге обозначено его присутствие под названием "курьезного обстоятельства", так как он на корабль явился с багажом, завернутым в газетный лист, а удалился с багажем, заключавшимся в четырех чемоданах, в плетеной корзинке и в двух корзинах из под шампанских бутылок.

Когда он вслед затем вернулся на корабль и дерзко и развязно принялся намекать на то, что у него недостает некоторых вещей, а потом начал шарить в багаже других пассажиров, последние возмутились и выбросили его за борт.

за бортом, вдруг бросилось в глаза одно странное обстоятельство, а именно, что судно неслось по течению, а якорная цепь свободно свесилась с корабельного носа.

На возвышенном старом лаге мы находим по этому поводу нижеследующую оригинальную запись: "К счастию, было во-время замечено, что безпокойный пассажир пошел ко дну, а там оторвал якорь и продал его проклятым дикарям, говоря им, что он его "нашел". "Этакий негодяй!"

Но все же и у этого нашего предка были хорошие, благородные порывы, и мы с гордостью отмечаем тот факт, что он был первым из числа "бледнолицых", который заинтересовался делом образования и воспитания наших индейцев. Он выстроил весьма поместительную тюрьму, воздвиг виселицу и до последняго дня своей, жизни утверждал с удовольствием, что из всех преобразователей этой страны он имел самое обуздывающее, самое облагораживающее влияние на индейцев.

Но тут, на этом факте, летопись перестает быть такой откровенной и словоохотливой и внезапно прерывается на том, что старик-путешественник отправился присутствовать на повешении первого белого человека в Америке, но что при этом он получил такия повреждения, что от них же и умер.

Правнук этого "Преобразователя" жил себе припеваючи в шестьсот котором-то году и в наших летописях был известен под именем "Старого адмирала", хотя в истории и носил иные титулы. Он долгое время командовал легкой флотилией, снабженной хорошими орудиями и многочисленным экипажем; он же оказал большие услуги всей стране, способствуя дальнейшим успехам и развитию торговли. Все суда, которые он преследовал и с которых не сводил своего орлиного взора, совершали по необходимости быстрые рейсы через океан. Если, несмотря на все его усилия, какой-либо корабль продолжал двигаться не спеша, им овладевало такое негодование, что он из себя выходил, забирал это судно с собою, вел его туда, где жил сам, и там выжидал возвращения его владельцев, которые так за ним и не являлись. Он старался всеми силами искоренить в матросах этого корабля лень и нерадение; он заставлял их плавать и маршировать. Он называл это ходить по половице. Всем его ученикам нравилась эта система. По крайней мере, раз узнав его поближе, они уже больше не находили в нем ничего дурного. Если судохозяева долго не являлись за своими судами, он их всегда предавал огню, чтобы не пропали даром страховые премии. Наконец, этот добрый старый моряк скончался во цвете лет и почестей. Убитая горем, бедная вдова его до самой своей смерти верила, что, умри он на четверть часа раньше, он еще мог бы вернуться в жизни.

что ожерелье из собачьих зубов и пара очков еще недостаточно представительная одежда для того, чтобы в ней являться на богослужение. Очень и очень любила его его бедная паства! После его похорон они все собрались (по выходе из ресторана) и со слезами на глазах говорили друг другу, что он был добрым, усердным миссионером, и сожалели, что он так недолго пробыл с ними.

Па-го-то-ва-ва-пуккетевивис (Могучий охотник с кабаньим оком) Твэн был украшением средины восемнадцатого века и усердно помогал генералу Браддоку против гонений Вашингтона. Это и был тот предок, который семнадцать раз стрелял в Вашингтона, притаившись за деревом. До этого места прекрасное романтическое предание является таким именно, какие встречаются в поучительных сборниках повестей и рассказов. Но историческая правда нарушается серьезно, как только в этом повествовании начинается рассказ о том, как дикарь после семнадцатого выстрела воспылал благоговейным чувством и торжественно провозгласил:

- Этот бледнолицый Великим Духом предназначен для великого подвига! Я ужь не смею больше поднимать на него мое кощунственное ружье!..

На самом деле он сказал вовсе не то, а нижеследующее:

- Не стоило (ик!) в него стрелять. Этот бледнолицый так ужасно пьян, что не может смирно постоять на месте, чтобы можно было настоящим образом подстрелить его. Я (ик!)... я не могу себе позволить понапрасну тратить на него свои заряды.

Я, помнится, всегда наслаждался рассказами из этой поучительной книги, но всегда у меня являлось какое-то предвидение, что во время поражения генерала Браддока каждый индеец стрелявший в любого солдата по нескольку раз (разве число два не может разрастись в семнадцать за каких-нибудь сто лет?) и не попавший в него, выводил заключение, что этот самый солдат и был предназначен Великим Духом для совершения знаменитых подвигов.

Вот почему я боялся, что, может быть, приключение с Вашингтоном именно потому и не было забыто, что в этом случае пророчество оправдалось, а в других - нет. Во всем мире недостанет книг, чтобы в них хранить все пророчества индейцев и других не авторитетных лиц. Но можно было бы битком набить карман пальто списками тех из пророчеств, которые уже осуществились.

Здесь я должен заметить мимоходом, что некоторые из моих предков до такой степени уже известны в истории под своими псевдонимами, что, по моему, не стоит останавливаться на этом или хотя бы упомянуть о них в родословном порядке. Из числа таких предков можно, пожалуй, назвать: Ричарда Бринслэй Твэна, он же Гай Фокс; Джона-Вентворта Твэна, он же "Шестнадцати-канатный Джэк"; Вилльяма-Хогарта Твэна, он же Джэк Шепперд; Анания Твэна, он же барон Мюнхаузен; Джона-Джорджа Твэна, он же капитан Кидд; а там пойдут еще: Джордж, Франсис Твэн, Том Пеппер, Навуходоносор, Валаамова Ослица... Все они принадлежат к нашему же роду, но к такой линии его, которая довольно круто сворачивает в сторону от почтенной прямой линии. Это в сущности побочная линия, члены которой главным образом тем и отличаются, что для достижения известности, которой мы вечно жаждали и добивались, они присвоили себе подлую привычку отправляться не на виселицу, а в тюрьму.

Если пишешь свою автобиографию, не хорошо доводить свою родословную слишком близко к настоящему времени; гораздо верней лишь слегка коснуться в неопределенной форме воспоминаний о прадедах, а затем разом перескочить к самому себе, как это я делаю теперь. Я родился без единого зуба во рту, и в этом отношении король Ричард III имел надо мною значительное преимущество. Но зато я родился без горба и в этом отношении преимущество было на моей стороне. Родители мои не были ни слишком бедные, ни слишком честные люди.

Моя собственная история действительно показалась бы слишком безцветной в сравнении с историей моих предков и потому было бы разумнее всего оставить ее ненаписанной до тех пор, пока я не попаду на виселицу.

Если бы в некоторых других биографиях, которые мне довелось читать, прерывалась родословная таблица в ожидании того, пока случится подобный же факт с автором её, это было бы большим счастием для читающей публики... Ну, а как думаете "вы" сами?

Конец.