Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV. 

"Паломники" обживаются. - Жизнь "Паломников" на море. - "Конский" биллиард. - "Синагога". - Школа чистописания. - "Дневник" Джэка. - Клуб "Куэкер-Сити". - Волшебный фонарь. - Бал на палубе. - Потешное судбище. - Шарады. - Торжество. - Протяжная музыка. - Офицер выражает свое мнение.

Мы смело плыли себе еще целую неделю (или даже больше), но ужь без дальнейших столкновений с капитанами. Пассажиры скоро привыкли приспособляться к новым условиям жизни, и жизнь на корабле сделалась почти такою же однообразной, как обыденные казарменные порядки. Я вовсе не хочу сказать, чтобы она была скучна, но в ней слишком повторялось все одно и то же.

Как и всегда во время плавания, пассажиры прежде всего принялись подхватывать морские термины и словечки, признак, что они начали чувствовать себя, как дома. Для этих паломников из Новой Англии, из Южных Штатов и равнин реки Миссисипи "половина седьмого" (по часам) перестала быть "половиною седьмого", она была для них-теперь: "семь стклянок". Восемь, двенадцать и четыре часа назывались "восемь стклянок". Капитан производил измерения долготы не в "девять часов", а в "две стклянки". Они свободно говорили о "задних" и о "передних" каютах, о "штирборте" (то есть правой) и "левой" стороне.

В семь стклянок был первый звонок. В восемь подавался завтрак для тех, конечно, кто не страдал морской болезнью и был еще в состоянии кушать. После утренняго завтрака (breakfast) все здоровые шли гулять под руку вдоль палубы, наслаждаясь дивным утром, а больные выползали на корачках туда же и, опираясь на подветренные части кожуха, выпивали свой противный чай с гренками и имели самый несчастный вид. От одиннадцати часов до второго завтрака (luncheon) и от завтрака до обеда, то есть до шести вечера, занятия и развлечения были у нас самые разнообразные. Мы немножко читали и много курили и пили, хотя и не все делали за-раз одно и то же. Нам надо было наблюдать за морскими чудовищами и восхищаться ими; надо было разсматривать иностранные корабли в подзорные трубы и приходить, по их поводу, к каким-нибудь мудрым умозаключениям... Мало того, каждый из нас считал делом личной для себя важности наблюдать за тем, чтобы флаг был поднят и любезно, троекратным спуском, отвечал бы непременно на приветствие чужестранцев. В "курилке" всегда была компания мужчин, игравших в карты и в домино, главным образом в домино, в эту невиннейшую из всех игр на свете; а внизу, на большой палубе, на "передке" (то есть перед курятником и отделениями для скота) у нас был устроен так называемый "конный биллиард". Славная игра, этот "конный биллиард". Она дает вам удобный случай подвигаться, повеселиться и поглощает ваше внимание, вызывая полезное возбуждение. Это как бы соединение игры "hop-scotch" с игрою "shuffle-board", нечто вроде биллиарда, которая играется с костылем в руке. Большую диаграмму (как и для "hop-scotch") проводят мелом на палубе, и каждое отделение её отмечено особой цифрой. Вы должны стоять поодаль, шагах в трех-четырех; перед вами, на палубе, большие деревянные диски, которые вы должны сильным движением своего костыля посылать вперед. Если диск остановится на линии, проведенной мелом, это вовсе не считается; если же он остановится в отделении, помеченном цифрою 7, вы выиграли 7; в отделении 5, вы выиграли 5, и т. д. Окончательно выигрывает тот, кто первый доберется до 100. Игроков же всех может быть лишь по четыре в игре. Конечно, все это было бы чрезвычайно просто, если бы приходилось играть не на палубе корабля; но от нас требовалось более чем заурядное усердие. Нам приходилось разсчитывать на качку парохода вправо и влево и с нею соразмерять удар; часто случалось, например, что разсчитаешь на отклонение вправо, а пароход метнется влево. Последствием этого, конечно, бывало, что диск пролетал мимо всего поля на целый ярд-другой и одна сторона игроков чувствовала себя пристыженной, а другая радовалась и веселилась.

Когда шел дождь, понятно, пассажирам приходилось сидеть по домам, т. е. в общих или в своих особых каютах, и утешаться чтением, карточной игрой или созерцанием в окно хорошо знакомых морских валов, с болтовней и сплетнями на придачу.

К семи часам вечера обед приходил к концу, после чего по порядку следовала прогулка по верхней палубе в течение часа. Затем раздавался звук гонга и значительное большинство пассажиров отправлялось на молитву в верхнюю каюту, красивый зал в пятьдесят-шестьдесят футов длиною. Непросветленные чувством веры называли этот зал в шутку "Синагогой". Молитвенное служение редко когда занимало более четверти чаеа и состояло лишь из двух гимнов (Плимутского издания) и краткой молитвы. Пение гимнов сопровождалось музыкой, т. е. аккомпаниментом органа, когда море бывало настолько спокойно, чтобы органист мог усидеть на месте без помощи ремней, притягивающих его к стулу.

После молитвы "Синагога" в самом непродолжительном времени становилась настоящей шкодой чистописания. Подобной картины не видано доселе еще ни на одном корабле. За длинными обеденными столами по обе стороны салона сидели, словно разбросанные вдоль всего помещения, человек двадцать-тридцать мужчин и дам. При свете покачивающихся ламн, они часа два-три под-ряд писали свои дневники. Какая жалость, что эти дневники, так грандиозно начатые, пришли к такому искалеченному и слабосильному концу, как это случилось с большинством из них!

Я сильно сомневаюсь, есть ли хотя один из всей толпы наших паломников, который не мог бы похвалиться целою сотней добросовестно написанных страниц дневника за первые двадцать дней своего плавания на "Куэкер-Сити"; но нравственно я совершенно спокоен, я могу смело быть уверен, что из нашего общества не наберется и десяти таких его членов, у которых оказалось бы хоть двадцать страниц записей за время последняго переезда в двадцать тысяч миль. Бывают такие периоды времени, когда для каждого человека драгоценнейшим его стремлением является вести достоверную запись своим делам и помышлениям. И он набрасывается на эту работу с таким восторгом, который дает ему повод думать, что ведение дневника самое настоящее и самое приятное в мире занятие. Но, проживи он хоть двадцать один день, и он сам придет к заключению, что на такое громадное предприятие, как ведение дневника, могут осмелиться лишь те редкия личности, которые целиком сотворены из храбрости, выносливости, преданности своему дому ради самого долга и непреодолимой решимости, а потому и не потерпят позорного поражения.

сияющим и восторженным образом сообщать о своих успехах.

- О, я справляюсь "молодцом"! - восклицал он, в свои счастливые минуты поддаваясь уличному разносчичьему жаргону. - Вчера вечером я вписал десять страниц в свой дневник; а третьго дня, знаете ли, девять; а еще того раньше целых двенадцать! Ну, это сущая потеха!

- Но откуда же у вас берется столько материала?

- О, отовсюду!.. Я заношу в дневник широту и долготу в полдень ежедневно, сколько миль мы прошли за последния сутки, сколько раз я выиграл в домино и в "конский биллиард", сколько мы встретили китов, дельфинов и акул. Записываю также содержание воскресных проповедей (вы понимаете, это произведет там, у нас дома, выгодное впечатление) и сколько мы судов салютовали, и в какой нации они принадлежат. Пишу, откуда дул ветер и сильно ли бушевала буря; на каких парусах мы шли, хоть, собственно говоря, мы вовсе не пользуемся ими, так как большею частью идем против ветра (кстати, интересно бы знать, почему это так выходит). Записываю, сколько раз солгал наш Мульт... О, я записываю все, положительно все! Отец сказал мне, чтобы я вел дневник и что он на тысячу долларов его не променяет, когда я его окончу.

- Понятно, Джэк, "тогда" он будет стоить несравненно больше.

- Да, ему будет цена не менее тысячи долларов, а, может быть, и больше... когда вы действительно доведете его до конца!

- Что жь, я, пожалуй, и сам отчасти с этим согласен. Вести журнал ведь тоже не шуточное дело!

Это и в самом деле скоро оказалось "делом не шуточным". Как-то раз вечером в Париже, после тяжелой беготни по достопримечательностям столицы, я сказал своему молодому другу:

- Ну, я пойду немножко пошатаюсь по разным там кафешантанам, а вам зато будет спокойнее заняться вашим дневником.

- Нет, пожалуйста не стесняйтесь! - сказал он. - Я думаю, что ужь не буду больше его продолжать: страшно он мне надоедает! Знаете, я ведь, кажется, отвалял четыре тысячи страниц; а о Франции не сказал ни полслова! Сначала я думал было вовсе выпустить ее и начать снова с того места, где остановился. Но это не годится... не правда ли? Ведь не годится, да? "Старшой" {Т. е. отец, которого англичане и американцы в шутку называют "governor", т. е. "старший".} скажет, пожалуй: "Ого!.. Во Франции тебе ничего не случилось видеть?" Нет, нет, на эту удочку его ведь не поймаешь! Я было ужь хотел выписать кое-что про Францию из путеводителя, как Бэджер, например, которая пишет книгу; но ведь там добрых страниц триста! О, мне, право, кажется, что эти дневники ни к чему не ведут... А, как вам кажется? С ними только мученье, вот и все!

- Да, неполный дневник, конечно, ни к чему не ведет; но такой дневник, который ведется аккуратно, стоит добрых тысячу долларов, если его довести до конца.

- Тысячу? Я с вами, пожалуй, и согласен. Но "я"... я не возьмусь его кончать за целый миллион!

Его собственный опыт был в то же время опытом большинства его спутников, писавших по вечерам свой дневник. Если вам вздумается когда-либо сделать исподтишка неприятность кому-нибудь из молодых людей, возьмите только с него слово целый год вести дневник.

в общей каюте после вечерних молитв, чтобы писать дневник, читать вслух про разные страны, к которым мы приближались, и обсуждать сведения, получаемые таким образом из книг.

Несколько раз фотограф экспедиции показывал нам свой волшебный фонарь и давал нечто вроде представленья. Почти все виды, которые он нам показывал, состояли из видов чуждых нам земель; но в числе их, однако, попадались и два-три вида нашей родины. Он вывесил объявление, что начнет "представлением задней каюте в две стклянки (т. е. в 9 час. веч.) и покажет пассажирам, куда они в скорости прибудут". До сих пор все шло хорошо и прекрасно; но по какой-то забавной случайности первою же картиной, появившейся на экране, оказался вид... "Гринвудского кладбища"!

Неоднократно, в звездные вечера, мы танцовали на верхней палубе, под навесом, придавая ей отчасти роскошный и бальный вид тем, что привешивали к стойкам множество корабельных фонарей. Музыка наша состояла из созвучий мелодиума, который несколько страдал одышкой и старался набрать воздуха, когда, наоборот, надо было посильнее его выпускать; кларнета, на верхния ноты которого нельзя было положиться, в то время как нижния звучали черезчур печально, а позорный аккордиум дал верно где-нибудь трещину и пыхтел гораздо громче, нежели "скрипел" (более изящный термин не приходит мне в голову в настоящую минуту). Как бы то ни было, а танцы были несравненно хуже самой музыки. Когда пароход кренился в одну сторону, вся масса танцующих валила со всего разбега на штирборт и скучивалась у перил; а когда он кренился на другую сторону, все шумно, невольно толкаясь, с одинаковым единодушием устремлялись к корме. Вальсировавшие непроизвольно вертелись секунд пятнадцать под-ряд и затем их вдруг отбрасывало к борту, словно они намеревались утопиться. Виргинский "риль" ("reel" - быстрый танец), который исполняли пассажиры "Куэкер-Сити", был гораздо более похож на настоящий, нежели какой-либо другой, который мне когда-либо приходилось видеть; он был так же интересен для зрителя, как и полон самых отчаянных случайностей для танцора. В конце концов мы вовсе отказались от танцев.

Мы отпраздновали день рождения одной из дам тостами, речами, приличествующей случаю поэмой и т. п. Был у нас для потехи и процесс: ни одно судно еще не совершало плавания без того, чтобы не позабавиться игрою в судопроизводство. Наш казначей обвинялся в краже сюртука из каюты No 10. Были назначены: судья, секретари и глашатай, констэбли и шерифы, защитник от правительства и от обвиняемого. Выбраны были свидетели и, наконец, после долгих прений, суд присяжных. Свидетели оказались глупы, ненадежны и противоречивы, как и бывают обыкновенно свидетели. Защитники были красноречивы, доказательны и мстительно-враждебно относились друг к другу, как это свойственно им всем в отличие от прочих людей. Наконец, дело было доложено и как следует завершено самим судьею, который произнес нелепое заключение и вынес смехотворный приговор.

Молодые люди и барышни пробовали еще представлять шарады в общей каюте, и это оказалось самым успешным из опытов разнообразных увеселений. Мы веселились все (мне кажется, я могу смело это утверждать), но наши увеселения были довольно мирного, тихого характера. Мы очень, очень редко играли на фортепиано; мы занимались совместной игрой на флейте и на кларнете, и наша музыка была действительно хороша, потому что мы всегда выбирали все самое лучшее из нашего репертуара, но это лучшее ограничивалось одним и тем же старинным мотивом. Это был прехорошенький мотив, и как я его прекрасно помню! Мне даже интересно знать, отделаюсь ли я когда-нибудь от него? Ни на мелодиуме, ни на органе мы не играли, за исключением молитв или песнопений. Но нет, я черезчур поторопился высказать свое суждение: юный Альберт умел наигрывать если не весь напев, то хотя часть его. Я в точности не помню, как эта песня называлась, но помню только, что в ней было так много жалобного чувства! Альберт почти без перерыва наигрывал ее, пока мы, наконец, не заключили с ним условия, чтобы он хоть несколько повоздержался. Однако, петь на палубе в лунную ночь никто у нас не решался, а общее пение за духовными сборищами в церкви и за молитвой было не особенно высокого достоинства в смысле стройности. Я примирялся с ним, пока было возможно; наконец даже сам примкнул к общему хору и приложил все свои старания, чтобы его улучшить. Но это лишь ободрило юного Джорджа и побудило его также присоединиться к нашему хору... Ну, и это "присоединение" лишь погубило мое предприятие. Голос Джорджа обладал свойством "подвертываться" и потому, когда он пел якобы бас, голос его неожиданно взлетал на горния высоты и вдруг поражал всех в высшей степени неблагозвучным кудахтаньем на верхних нотах. Впрочем, и самых напевов Джордж также не знал вовсе, и это, конечно, было большой задержкой для него.

"Венценосную" и не отклоняйтссь в сторону. Это хороший напев и вы ни в каком случае, особенно же таким приемом, не можете его сделать лучшим.

- Да я вовсе и не стараюсь усовершенствовать его. Я ведь пою, как все другие, как написано по нотам.

И он чистосердечно был убежден в свой правоте и потому не мог ни на кого пенять, разве лишь на самого себя, за то, что его голос случайно задевал за что-то в среднем регистре и вызывал невольное судорожное сжимание челюстей.

что эта ужасная музыка так и останется ужасной, даже в самые ужасные свои моменты, и что допускать к участию в ней Джорджа значило искушать Провидение. Те же строгие критики говорили, что, по всей вероятности, наш хор до тех пор не отстанет от своих раздирающих душу упражнений, пока не вызовет в один прекрасный день такого протеста стихий, такой бури, которая потопит весь наш пароход.

Были еще и такие, которые ворчали даже на молитве. Так, например, один офицер сказал, что у наших паломников вовсе отсутствует чувство милосердия.

можно сказать, единственное, направляющееся на восток в такое время года, но что целые тысячи судов идут теперь на запад и ветер, нам попутный, будет для них противным. Всевышний посылает попутный ветер тысячам судов, а это нечестивое племя хочет, чтобы Он заставил его свернуть с дороги и дуть попутно только одному, да к тому же еще не простому парусному судну, а... пароходу! В этом нет ни здравого смысла, ни разсудительности, ни христианского чувства, ни даже простого человеколюбия.

Впору крикнуть на такое безразсудство и нелепость: "Стоп машина!"