Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава X. (старая орфография)

ГЛАВА X. 

"4-е июля" на море. - Закат солнца в Средиземном море. - Мнение "Пророка". - Празднование торжества. - Речь капитана. - Берега Франции в виду. - Невежественный туземец. - В Марсели. - Еще ошибка. - Заблудились в большом городе". - Встретились опять. - Сценка во французском духе.

Четвертое июля мы провели в открытом море, на своем "Куэкер-Сити". День был, во всех отношениях, достойный Средиземного моря, т. е. безукоризненно прекрасный. На небе - ни облачка; ветер - летний, освежающий; солнце - яркое, сияющее, весело скользившее уже не по взъерошенным громадам валов, а по легкой, прыгающей зыби. Под нами раскинулось море - такой чудесной синевы, такой роскошной и сверкающей синевы, что самые мрачные сомнения на его счет пали под его волшебным обаяньем.

На Средиземном море бывают даже красивые закаты - вещь несомненно редкая в большинстве уголков земного шара.

В тот вечер, когда мы отплыли из Гибралтара, его резко очерченный утес плавал в молочном тумане, таком нежном, таком дивно-прекрасном, таком сказочно неопределенном, что даже наш оракул, этот поразительный, неподражаемый враль и хвастун, отнесся небрежно к обеденному звонку и запоздал к такому священнодействию, как принятие пищи!

Он даже произнес:

- Ну, знаете ли, это чудо, роскошь что такое! Не правда ли? Такой штуки не сыщешь нигде в наших краях; ведь, нет же? Я, знаете, считаю, что это прямое следствие силы отражения солнечных лучей, доведенного до самой высшей степени и дирамического, так сказать, сочетания солнца с лимфатическими силами перигелия Юпитера. А? Как вы думаете?

- Пойдите-ка, проспитесь! - отвечал ему Дан и пошел прочь.

- Ну, да, лучше всего сказать: "Проспитесь!" если вам человек приводит доказательства, на которые вы ничего не находите возразить. Дану со мной никогда не везет; и это оне знает прекрасно! Ну, а "вы", Джек, что скажете на это?

- Знаете, доктор! Не донимайте вы меня своими подходцами и толкованиями из диксионерных верхов: я, ведь, кажется, не сделал вам ничего дурного? Ну, так оставьте вы меня в покое!

- И этот ушел тоже! Ну, все эти господа поочередно нападали на древняго оракула, как они его называют; а все-таки им всем не под силу с ним тягаться... Быть может, господин поэт-лауреат и не совсем доволен такими выводами?

Но поэт отвечал лишь самым варварским стихом и тоже сошел вниз.

- Гм! Видно, и он тоже не может сказать ничего определенного! Что жь, от него я и ее мог надеяться чего-либо дождаться. Ни разу не видал я, чтобы поэт знал, хотя бы что-нибудь. Он теперь сойдет вниз и будет себе жевать-пережевывать строки четыре самой тяжеловесной рифмованной белиберды насчет этого старого утеса; а затем поднесет их консулу или лоцману, или какому-нибудь негру, или вообще кому-либо из тех, кто ему первый попадется и перед кем он может блеснуть своей внушительностью. Просто жалости подобно, что никто не примется за этого полоумного старика и не выбьет из него всю его стихотворную чепуху! И отчего это он не может направить ум свой на предметы, более достойные внимания? Гиббонс и Гиппократ, и "Саркофаг", и все они великие философы древности преследовали поэтов...

- Доктор! - проговорил я. - Вы пойдете теперь выдумывать имена авторитетов древности, а я ужь лучше с вами прощусь. Для меня всегда беседа с вами - наслаждение, несмотря на вашу щедрость в словосочинении, пока ваши философствования ложатся всецело за вашу ответственность. Но, когда вы воспаряете превыше небес и принимаетесь опираться на авторитеты, вымышленные вашим собственным воображением, тогда я начинаю терять к вам доверие.

Вот каким образом можно было польстить доктору, который считал подобное заявление еще одним из ненагляднейших доказательств, что с ним боятся вступать в спор. Он преследовал своих спутников длиннейшими тирадами на языке, которого не мог понять никто из смертных. Они терпели эту прелестнейшую из пыток минуту-другую. но затем оставляли поле битвы. Торжества над полудюжиной таких оппонентов было с него довольно на целый день: и до самого вечера он теперь мог покровительственно обозревать все палубы, безмятежно сияя для всех, встречавшихся ему на пути, и чувствуя себя мирно и блаженно счастливым.

Но я отклонился в сторону от главного предмета своей речи.

На разсвете наша пушка молодцевато возвестила всем проснувшимся, что "четвертое июля" наступило. Но многие из нас узнали об этом лишь позднее, да и то по календарю. Все флаги были подняты наверх за исключением каких-нибудь шести штук, предназначенных для украшения корабля внизу, и вскоре он принял самый праздничный вид. В течение всего утра были созваны всевозможные собрания и устроены заседания, работавшия в качестве коммиссии но устройству празднеств. После полудня все общество и служебный состав корабля собрались наверху, на палубе под навесом. Флейта и мелодиум, страдавший одышкой, а также и чахоточный кларнет, прихрамывая и попискивая, исполнили народный американский гимн: "Усеянное звездами знамя"; хор из всех сил старался их покрыть, а Джордж в заключение взял особенно скрипучую ноту и в конец погубил ее; но никому не пришло в голову об этом убиваться.

Раздалось троекратное "ура"; взвился национальный флаг и председатель, возседавший за канатной будкой, объявил, что сейчас появится "глашатай", который не замедлил встать и прочесть нам вслух то самое объявление независимости, которое мы уже не раз слушали, но без всякого внимания к его содержанию. Затем, председательствующий предложил оратору сказать слово, и он сказал то самое, в котором говорится о нашем народном величии, в которое мы все благоговейно верим и которым ревностно и горячо гордимся. Тут снова почему-то выступил на сцену хор с жалобными инструментами и набросился на гимн: "Да здравствует Колумбия!" В то время, как победа выражалась колеблющимися звуками Джордж решительно вновь приступил к своим ужасным "гусиным" нотам; но хор, конечно, их покрыл. Священнослужитель произнес свое благословение, и наше небольшое, но патриотически настроенное собрание разошлось. "Четвертое июля" могло не опасаться за свое существование, насколько оно зависело от американских путешественников на Средиземном море.

Вечером, за обедом, была прочтена хорошо написанная оригинальная поэма; читал (и весьма оживленно и умно) один из капитанов нашего корабля. После того были сказаны тринаднадцать тостов и политы несколькими корзинами шампанского. Речи были из рук все плохи, отвратительны... почти без исключения. И в самом деле, исключения вовсе не было; впрочем, нет: было только одно, "единственное". Капитан Дункан сказал прекрасную речь, единственную хорошую вещь за весь вечер. Он сказал:

- Милостивые государи и государыни, дай нам Бог дожить до глубокой, но бодрой старости, в счастье и довольстве!.. Человек, подать сюда еще корзину шампанского!

Его речь сочли все-таки весьма старательной и талантливой попыткой.

Наши так называемые празднества закончились одним из изумительных балов на корабельной палубе. Мы все еще не были привычны танцовать на киле и успех бала был, собственно говоря, относительный. Но если взять в соображение все вообще, то празднование четвертого июля удалось вполне: оно прошло блестяще и весело, и приятно.

На следующий вечер, к ночи, мы на всех парах вошли в искусственную бухту благородного города Марселя. Мы видели, как угасавший солнечный свет золотил её нагроможденные зубцы и укрепления и заливал окрестные пространства зелени мягким блеском, который придавал еще больше обаяния белым усадьбам, пестревшим, как белые пятна, на общей картине ближняго и дальняго пейзажа. ("С подлинным верно!")

От нас и к нам не было почты, так что мы не могли высадиться на берег, и это было предосадно! Мы были преисполнены восторга; мы хотели скорей увидеть Францию! В самые сумерки наша компания, состоявшая, по обыкновению, из нас троих, вступила в переговоры с одним из продавцов воды, чтобы он позволил нам перейти на берег по его лодке, как по мосту: она кормою упиралась в нашу подъемную лестницу, а носом в мол бухты. Я сказал ему по-французски, что нам бы только перейти на берег по его лодке и спросил, зачем он приехал оттуда?

Он отвечал, что ничего не понимает. Я повторил еще раз свой вопрос. Но и это не помогло: он все-таки не мог понять. Повидимому, он был невежда во французском языке.

Доктор попробовал было добиться от него толку, но и доктора он не мог понять. Тогда я просил его объяснить, что значит его поведение и он объяснил; но тогда я, в свою очередь, не мог его понять.

- Ну, убирайся ты к себе на мол, старый дурак! - воскликнул Дан. - Туда-то нам и надо!

не имел случая заметить, насколько он сам необразован.

- Ну, хорошо ужь, хорошо! - проговорил он. - Продолжайте и не обращайте на меня внимания. Я вовсе не желаю вмешиваться; только предупреждаю: если вы будете объясняться с ним на вашем французском языке, он так никогда и не узнает, куда вам надо ехать, вот что я думаю!

Мы строго возразили ему на это замечание, что, насколько нам известно, чем сам человек невежественнее, тем он имеет больше предразсудков. Между тем, француз снова начал говорить, и доктор, обращаясь к нам, сказал:

- Ну, вот что, Дан, он говорит теперь, что он пойдет ("allez") в "douain", то есть он отправится в отель. О, очевидно, не знаем французского языка!

Вот ужь была нам своего рода "нахлобучка", как сказал бы Джэк, но она приостановила дальнейшую критику со стороны обиженного члена нашего общества.

Мы лавировали у самого носа больших остроконечных пароходов, которых здесь был целый флот. Наконец, мы остановись у большого правительственного здания, стоявшого на каменной пристани. Тут нам уже было легко догадаться, что "douane" значит не "отель", а "таможня". Как бы то ни было, мы об этом ничего никому не сказали. С обаятельной французской любезностью, таможенные чиновники просто-напросто открыли и закрыли наши дорожные сумки и отклонили наше предложение проверить паспорта, а затем оставили нас следовать путем, дорогой.

Мы остановились у первого же попавшагося кафэ и вошли туда.

Какая-то старушка пригласила нас к столику и остановилась перед нами, ожидая приказаний.

Доктор проговорил:

- Avez-vons du vin? {Есть у вас вино?}

Почтенная особа приняла смущенный вид и молчала. Доктор еще раз повторил, стараясь как можно яснее выговаривать каждое слово:

- Avez-vous du vin?

Но почтенная дама казалась еще более смущенной и я сказал:

- Доктор, в вашем произношении есть, вероятно, какой-нибудь изъян. Позвольте мне попробовать. Madame, avezvous du vin?.. Доктор, будьте свидетелем: ничто не помогает!

- Madame! Avez-vous du vin... ou fromage... pain, маринованной свинины... beurre... des oeufs... du boeuf... редиски, баранины... свинины... ну, есть у вас хоть что-нибудь, что бы могли переварить христианские желудки!

Madame проговорила:

- Господь вас люби! Да чего ж вы с самого начала не говорили по-английски? Я ведь ни чухонка, не разумею вашего проклятого французского языка!

Наконец-то мы во Франции, в чудной Франции! В обширном каменном доме старинной внушительной архитектуры, разукрашенном страшными и смешными французскими изречениями и знаками. На нас таращили глаза странно-одетые, бородатые французы; все постепенно и уверенно подтверждало нам, что мы действительно находимся в чудной Франции, свойства которой мы воспринимаем до полного забвения всего остального и начинаем чувствовать счастье бытия во всей его волшебной прелести... Вообразите же себе, что за досада видеть перед собой эту костлявую англичанку с её низкопробным языком, и чувствовать, что в эту минуту она разсеяла по ветру прелестное виденье! Это было, невыносимо!

Мы все отправились разыскивать самый центр города, то тут, то там разспрашивая, в каком направлении нам надобно идти. Нам никогда не удавалось дать кому-либо в точности понять, чего мы хотели; нам также не удавалось и понять, что собственно нам отвечали; но вопрошаемые всегда указывали руками по тому направлению (то-то уже всегда, непременно!) и мы, откланявшись вежливо, прибавляли:

- Merci, monsieur!

Во всяком случае, это было для нас блестящим торжеством над нашим огорченным спутником и ученым. Но он не сдавался без бою и частенько спрашивал нас:

- Ну, он сказал, куда нам идти, чтобы попасть в большое Казино.

- Да, по что же именно он "сказал"?

- Ах, да не все ли равно, что он там сказал; главное, "мы" его поняли, вот и все! Это ведь образованные люди, не то, что тот глупейший лодочник!

- Ну, знаете, я бы желал, чтоб они в самом деле были настолько образованы, чтобы указать дорогу, по которой мы хоть куда-нибудь могли бы придти! А то мы ходим, ходим, вертимся уже с час на одном месте. Мы уже раз семь проходим мимо этого самого аптекарского склада.

бы нам опять следовать по тому пути, который указывали нам перстами, если бы мы преследовали цель уничтожить подозрения нашего обиженного товарища!

из этих домов, каждая из этих громад были точь в точь похожи на другия такия же громады, на другие такие же дома. По обе стороны улиц пестрели яркие цвета, сверкали блестящия созвездия газовых рожков; пестро одетые мужчины и женщины толпами наводняли боковые аллеи; повсюду жизнь, суматоха, кипучая деятельность, веселье, болтовня и смех!

Мы разыскали Grand Hotel du Louvre и Hôtel de la Paix и расписались в книге путешественников, подробно обозначив свое имя и фамилию, звание и место рождения, чем мы занимаемся и куда держим путь, откуда мы прибыли теперь и сколько нам лет; женаты мы или холосты и как мы смотрим на свою супружескую или холостую жизнь, и нравится ли нам она; когда мы думаем прибыть на место назначения... и вообще массу разных сведении равнозначущей важности, сведений одинаково полезных как содержателю гостинницы, так и тайной полиции. Затем, мы договорили себе проводника и тотчас же принялись обозревать достопримечательности города Марселя.

Первый же вечер, проведенный нами на французской почве, оказался для нас очень хлопотливым. Я не могу припомнить и половины мест, в которых мы перебывали и что именно мы там перевидали. Мы, собственно, и не имели намерения останавливать свой осмотр на чем-либо одном, определенном; нам только надо было окинуть все, поочередно, мимолетным взглядом и двигаться вперед - все дальше, дальше, лишь бы не останавливаться на пути, а двигаться скорей, не переставая!.. В нас уже вселился природный дух страны.

Наконец, мы уселись уже в поздний час, в большом Марсельском Казино и потребовали себе неограниченное количество шампанского. Прослыть аристократом так легко там, где это ничего не стоит!.. В этом блестящем здании было до пятисот человек (как мне показалось); хотя, в сущности, нельзя было бы поручиться за достоверность этого числа, так как все стены были буквально сплошь покрыты зеркалами и таким образом число присутствующих могло, пожалуй, возрасти и до целой сотни тысяч человек. Молодые, изящно-одетые щеголи, молодые по моде одетые дамы, старики джентльмены и старушки сидели попарно или группами в несколько человек, вокруг безчисленного множества столиков с мраморными досками. Они кушали всевозможные, ими самими придуманные ужины, пили вино и поддерживали самую оглушительно-трескучую болтовню, от которой можно было совершенно одуреть. В самом дальнем конце зала была устроена сцена; там же помещался и оркестр. Актеры и актрисы в нелепо-смешных нарядах то-и-дело чередовались на подмостках и распевали самые безсмысленные песни, если судить по их безсмысленно вольным телосложениям. Однако, зрители лишь на мгновение прерывали свою болтовню, цинично поглядывали на сцену и хоть бы разочек улыбнулись, хоть бы похлопали, в знак одобрения, артистам!