Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XII. (старая орфография)

ГЛАВА XII. 

Праздничный набег на Францию. - Летние виды. - За границей, в великих равнинах. - Особенности французских вагонов. - Французская вежливость. - Американские служащие на железных дорогах. - "Двадцать минут на обед!" - Почему нет больше несчастий. - Прежние опытные путешественники. - Мы все еще летим. - Вот, наконец, и Париж! - Французский порядок и тишина. - Площадь Бастилия. - Мы "видим виды". - Варварская жестокость. - Нелепые биллиарды.

Мы проехали пятьсот миль по железной дороге в самых недрах Франции.

Что за волшебная это страна! Ну, настоящий сад! Наверно, все пространства, занятые ярко-зелеными лугами, подметены и политы ежедневно, а трава подстрижена парикмахером. Верно, изгороди построены и размерены самым архитектурно-образованным из садовников. Верно и длинные, прямые ряды величественных тополей, разделяющих всю эту прекрасную картину как бы на квадратики шашечной доски, также были разставлены и выравнены с помощью свинцового бруска и веревки, а степень высоты их определена спиртовым аппаратом. Верно, прямые, гладкия, чисто-выбеленные рогатки каждый день вытерты и вычищены песочной бумагой. Каким же иным способом могут быть достигнуты такия чудеса? Как это ни удивительно, а здесь не встретится ни безобразных каменных стен, ни каких бы то ни было укреплений. Нигде ни грязи, ни развалин, ни мусора, ничего, что намекнуло бы на неопрятность, ничего такого, что говорило бы о запустеньи. Все здесь красиво, аккуратно, все чарует взор!

соборами, которые возвышаются в центре их; лесистые холмы с обросшими плющем башнями и зубцами феодальных замков, которые возвышаются над листвою дерев; словом, такия мимолетные, но райския картины, что мы их приняли за волшебно-прекрасные, сказочные видения!

Мы поняли тогда, что хотел сказать поэт, воспевавший...

Из самом деле, Франция - "прелестная земля", никакое слово лучше этого к ней не подойдет!

"home". В сущности же, если принять во внимание, что у них есть то именно, что принято обозначать этим словом на английском языке, значит, они могут обойтись и без него. Итак, не будем тратить понапрасну сожаления по адресу Франции, яко бы лишенной home'ов. Мне даже случалось замечать, что французы, живущие в других краях, редко когда отказываются от мысля снова, рано или поздно, вернуться на родину. Теперь я этому уже не удивляюсь.

Что же касается французских железных дорог, мы далеко от них не в восхищении. Мы взяли билеты первого класса, но не потому, чтобы желали привлечь на себя внимание поступком, необычным в Европе, а лишь потому, что таким образом можно было путешествовать скорее. Впрочем, трудно сделать приятным передвижение по железной дороге в какой бы то ни было стране, слишком ужь оно надоедливо и тоскливо. Путешествие в почтовой карете несравненно приятнее.

Однажды, например, мне пришлось ехать по степям, пустыням и горам Запада в дилижансе, от границ Миссури в Калифорнию, и с тех пор все мои увеселительные поездки должны измеряться по масштабу этого редкого и празднично-веселого путешествия. Две тысячи верст непрерывной стукотни, скрипа и грохота, днем и ночью, и ни минутки не чувствуешь усталости, ни на миг не ослабевает интерес к окружающему.

Первые семьсот верст идет ровная поверхность, устланная зеленым шелковистым ковром, который глаже и мягче даже морской поверхности; она разукрашена причудливыми тенями, которые бросают на нее большие облака. Нет здесь иных картин, кроме летних, ни иных стремлений, кроме желания растянуться ничком, во весь рост, на чемоданах и тюках, под освежающим легким ветерком, и в полудремоте курить трубку "мира": иная, ведь, просто немыслима в стране, где все дышат довольством и успокоением. Свежим утром, прежде чем солнце взойдет совершенно, отраднее целой жизни хлопот и беготни было для меня немножко посидеть, вскарабкавшись наверх, рядом с кучером, и любоваться, как шестеро мустангов (лошадей) содрогаются от щелканья бича, который никогда их не коснется, взором парить над синеющим простором, который не знает в эту минуту иных хозяев-повелителей, кроме нас самих; разсекать волны ветра непокрытой головою и чувствовать, что всеми жилками стремишься помериться в быстроте с неотвратимым тифоном... Затем идет три сотни миль безлюдных пустырей, безграничные картины, поразительные но своей перспективе; миниатюрные города, остроглавые соборы, массивные крепости, врезанные в вековечные утесы и сверкающия пурпуром и золотом заходящого солнца; головокружительные высоты, увенчанные туманами и вечными снегами, высоты, на которых нам довелось слышать гром и видеть молнию вместе с бурями, бушевавшими на просторе у наших ног, а над нами величественные облака, словно распущенные знамена, задевали нас но лицу.

Но я, кажется, отвлекаюсь в сторону. Я ведь не в Америке, а в прелестной Франции; я больше не в Южном Ущелье и не в горах "Реки Ветров", не на военной дороге раскрашенных индейцев, в кругу буйволов и антилоп. Совсем не подходящее дело сравнивать безпорядочное колыханье в вагонах железной дороги с царственно-роскошной летней поездкой в американской почтовой карете. Я хотел было сначала лишь сказать, что путешествие по железной дороге утомительно и тоскливо (да оно так и есть), но в это время я его сравнивал мысленно главным образом с тоскливым переездом между Нью-Иорком и Сен-Луи, который длится целых пятьдесят часов. Конечно, наше путешествие по Франции, в сущности, нельзя было назвать скучным, потому что все его картины и впечатления были для нас новы и оригинальны, но все-таки и оно имело, как говорит Дан, свои противоречия. Вагоны здесь состоят из отделений, на восемь человек каждое. Оно разделено таким образом, что по одной стороне сидят четверо, а напротив еще четверо пассажиров. Сиденья и спинки скамеек, толстые, с мягкими подушками, весьма удобны. Если угодно, разрешается курить. Назойливых торговцев сюда не пускают; скопления навязчивой толпы неприятных пассажиров также не бывает. Все это обстоит благополучно. Но вот беда: когда поезд трогается, кондуктор запирает вас в вагоне и вы капли воды ужь не можете получить, не выходя от него. На ночь не имеется грелок; не имеется также и возможности уйти от какого-нибудь пьяного буяна, если бы ему случилось войти в ваше отделение: тут ужь не отодвинешься на двадцать мест от него, не пройдешь в другое отделение! Но самое главное - это невозможность спать, если вы устали и вам сон необходим: вы принуждены дремать только сидя, да и то урывками, причем ноги вам сводит и вы чувствуете себя истомленным и измученным, а на другой день вы обращаетесь все равно, что в безжизненное тело... и почему же? Единственно потому, что во всей Франции не находится такого в высшей степени человеческого учреждения, как спальный вагон. Я положительно предпочитаю американскую систему: в ней нет, по крайней мере, стольких прискорбных противоречий.

любезен и с полной готовностью неутомимо отвечает на ваши вопросы; он всегда готов разъяснить, в какой вагон вам надобно садиться, мало того, готов проводить и усадить вас, дабы быть уверенным, что вы не заблудились. Вы не можете пройти в багажный зал, пока не заручились билетом, а из него вас не выпустят в его единственную дверь на платформу, пока не будет подан поезд. Вот вы в поезде, но он не двигается с места, пока ваш билет будет проверен, пока не будет просмотрен билет у каждого из пассажиров. И все это клонится, главным образом, к вашему же благополучию. Если каким бы то ни было образом вам случится попаеть не в тот поезд, вас поручат вежливому и любезному служащему, который и отведет вас, куда вам следует идти, причем наградит вас множеством радушных поклонов. Билет ваш будут просматривать от времени до времени во все продолжение пути, а когда пора будет менять вагон, вас заранее предупредят об этом. Вы находитесь всецело в руках служащих, которые усердно пекутся о вашем же благе, о ваших интересах, вместо того, чтобы все свои таланты и усердие прилагать лишь к измышлению особых систем для поднесения вам всяческих грубостей и неудобств, как это нередко случается с непогрешимой владычицей всех железных дорог, с американской!

Но главнейшее из совершенств, отраднейший из железнодорожных порядков во Франции - это получасовая остановка во время обеда. Нет здесь усиленно торопливой еды в течение пятиминутных остановок на станциях, когда пассажир глотает размягшия булки, мутный кофе, сомнительной свежести яйца, гуттаперчевый ростбиф и, наконец, пирожки, содержание и изготовление которых покрыты мраком неизвестности для всех, за исключением лишь самого повара. Нет! Мы преспокойно уселись к столу (это было в Дижоне, название которого немыслимо произнести, пока не переделаешь его в английское Demijohn (демиджон), и, попивая себе доброе бургундское винцо, спокойно разобрались в карточке табль-д'ота, состоявшей из паштетов, превосходнейших фруктов и тому подобного; затем уплатили по счету гроши, которые за это причитались, и благополучно вернулись в вагон, ни разу не имев повода послать проклятия железнодорожному управлению. Это, признайтесь, редкий случай, который надо особенно ценить.

Мне сказали, что железнодорожных катастроф здесь не бывает, и мне кажется, что это сущая правда. Если не ошибаюсь, нам приходилось проезжать высоко над линиями конно-железных дорог или сквозь туннели под ними, но никогда не случалось нам перерезать их на одном с ними уровне. Чуть не каждую четверть мили (как мне показалось) к поезду выходил стрелочник и держал высоко в руке палку, которую опускал лишь по прохождении поезда в знак того, что впереди все благополучно. Стрелки переводились на разстоянии целой мили вперед, посредством проволочного каната, который шел вдоль рельс от одной станции к другой. И днем, и ночью непрерывно действовали сигналы, которые давали знать, в каком положении находятся стрелки.

Да, во Франции положительно не может быть и речи о железнодорожных катастрофах. А почему? Потому, что если случится одна таковая, кто-нибудь да поплатится за это головою {Французы придерживаются того правила, что лучше пострадать одному человеку неповинно, а не пятистам невинным людям. Прим. автора.} или, если не головою, то хоть настолько строго и внушительно, чтобы небрежность начала казаться каждому служащему за железной дороге чем-то чудовищным, достойным содрогания навеки вечные. Служащого да не коснется обвиненье! Таков слишком мягкий приговор наших присяжных заседателей; но во Франции он произносится редко. Если беда или непорядок случается в известном участке, за них должен ответить начальник участка, если его подчиненный не будет прямо уличен в небрежности; если то же коснется инженерной части, придется пострадать инженеру.

"Опытные путешественники" (эти восхитительнейшие из попугаев!), побывавшие здесь давным давно и знающие несравненно больше о Франции, нежели знает (или когда-либо будет знать) о ней сам Луи-Наполеон, говорят нам о ней все такое приятное, что мы им охотно верим; верим еще и потому, что все это возможно, и мы всем этим восхищаемся, как строгим повиновением закону и порядку, который видим вокруг себя повсеместно. Мало того, мы любим опытных путешественников, нам нравится слушать их болтовню, их вранье и хвастовство. Мы можем отличить их с первого же взгляда. Они сначала изучают почву и не рискнут пуститься в росказни, пока не убедятся, что каждый из собеседников новичек в путешествиях. Тут-то они и начинают ворковать, и парить, и возноситься в высь, и искажать правду! Их коренная мысль, их главное стремленье - преобладать над вами, поработить, подавить вас, заставить вас почувствовать ваше ничтожество перед блеском их собственного международного величия! Они и не допустят, чтобы вы хоть что-либо узнали! Они усмехаются презрительно на ваши самые безобидные предположения; они безжалостно смеются над вашими мечтами об иноземных странах; они налагают клеймо нелепейшей безсмыслицы на мнение ваших тетушек и дядюшек, которые бывали за границею; они поднимают на смех писателей, к которым вы питаете наиболее доверия, и разрушают самые прелестные картины, вызванные ими в вашем воображении, которое готово перед ними преклониться, разрушают их с безпощадной яростью фанатика-иконоборца!.. А все-таки я сам люблю этих опытных путешественников; люблю за их лишенные всякого остроумия плоскости, за их сверхъестественное искусство донимать людей, за их ослиное тщеславие, за роскошное и плодоносное воображение, за поразительную, блестящую, всеобъемлющую способность врать!

Мы катили все дальше и дальше, через Лион и Сену (где видели, конечно, покровительницу города Лиона и нашли ее не особенно миловидной), мимо Виллафранки, Тоннера, почтенного Сенса, Мелёна, Фонтэнбло и целых десятков других прекрасных городов и весей, причем не могли не заметить полного отсутствия куч хвороста, поломанных изгородей, навозных куч, некрашеных домов и грязи; наоборот, мы замечали повсеместную чистоту и опрятность, изящество и вкус в стремлении все украшать, всему придавать привлекательный вид, даже простым деревьям или изгибам изгороди; восторгались дорогами, которые содержались в безупречном порядке: ни выбоин, ни даже простых неровностей в них не было заметно. Мы катили себе вперед, час проходил за часом; день стоял яркий, роскошный, а к ночи мы очутились в пространстве, благоухавшем цветами и богатой листвою. Еще немного и, взволнованные, восхищенные, уверенные, что все это лишь дивный сон, мы стоим у порога в Париж!

Что за безукоризненный порядок царствует на его обширном пространстве! Нет ни безумной толкотни и давки, ни криков и ругани, ни назойливого приставанья извозчиков. Последние стояли снаружи и даже стояли себе преспокойно вдоль длинной вереницы экипажей и молчали. Повидимому, над ними был своего рода командир или управляющий, в руках которого и было все извозчичье дело. Он весьма вежливо встречал пассажиров и сопровождал до того экипажа, какой им был угодно взять, а затем и приказывал кучеру, куда именно их везти. Не было здесь никаких препирательств, ни неудовольствия по поводу слишком высокой платы, никогда никакого ворчанья. Через несколько минут мы ужь ехали по улицам Парижа и с наслаждением читали и узнавали надписи и места, с которыми нас уже давно познакомили книги. Мы словно встретили старого друга, когда на углу одной из улиц прочитали надпись: "Rue de Rivoli" (Улица Риволи); обширный Луврский дворец мы так же скоро узнали, как узнали бы его и на картине; когда мы проезжали мимо Июльской колонны, нам не нужно было ни у кого справляться, что это за штука; мы не нуждались и в напоминании, что там же некогда стояла мрачная Бастилия, эта могила человеческих надежд и упований; эта ужасная тюрьма, в казематах которой столько юных лиц покрылось преждевременно морщинами старости, столько людей гордых духом смирилось, столько доблестных храбрецов пало духом!..

Мы запаслись комнатами в отеле или, вернее говоря, приказали поставить три кровати в одну комнату, чтобы нам не разставаться, а затем отправились в ресторан после того, как зажглись огни, и обедали преуютно и превкусно, не спеша. Чистое наслаждение было есть в таком месте, где все было так опрятно, так хорошо состряпано, где слуги были так вежливы, а приходящие и уходящие гости такие милые, на, рядные, радушные и так изумительно и всецело отвечавшие типу французов! Все вокруг было так весело и так оживлено! Человек двести народу сидело вдоль боковых аллей, потягивая себе понемножку кофе и вино; улицы были запружены легковыми экипажами и веселыми седоками в погоне за удовольствиями; в воздухе стояла музыка, жизнь и движенье, везде все вокруг было залито волнами яркого газового света.

После обеда мы почувствовали, что можем осмотреть лишь те из достопримечательностей Парижа, которые не потребовали бы большого труда и утомленья; поэтому мы и пошли себе бродить по блестящим улицам, окаймленным разнообразными складами, лавками и магазинами ювелиров. Изредка мы решались (единственно с целью их помучить) обратиться к какому-нибудь безобидному французу с вопросами на неудобопонятном жаргоне, составленном нами на их родном языке, и в то время, как они видимо страдали, мы их пытали и приносили на закланье... однако, не ножом, а с помощью их же собственных подлых глаголов и причастий.

"золото", а другия "накладное". Нам показался даже безразсудным такой избыток честности и мы поспешили навести справки. Нам разъяснили, что большинство публики, конечно, не в состоянии отличить настоящого золота от накладного и что правительство обязывает ювелиров подвергать свои золотые вещи пробе и штемпелюет их сообразно с их достоинством, а накладные снабжает соответственным ярлычком. Сказали нам еще и то, что ювелиры никогда не посмели бы преступить этот закон: чтобы ни купил иностранец в одном из подобных магазинов, он может быть спокоен, что вещь, купленная им, окажется тем самым, за что он ее покупал... Ну, право же, эта Франция удивительная страна!

Затем, мы отправились на поиски парикмахерской. Чуть не с самого детства у меня была заветная мечта - побриться в царственно-прекрасной парикмахерской города Парижа. Мне хотелось откинуться во весь рост на мягкия подушки длинного кресла. Надо мной и вокруг меня - картины и роскошная мебель; стены и позолоченные своды, ряды коринфских колонн, уходящих вдаль передо мною; аравийские духи и курения, опьяняющие меня, а вдали, за стенами заглушенный шум и грохот, которые навевают дремоту. Через час, приблизительно, я очнулся бы с сожалением и нашел бы, что лицо мое стало гладко и нежно, как личико ребенка. Уходя, я простер бы свою десницу над головой цирульника и проговорил бы:

- Небо да благословит тебя, сын мой!

Итак, мы все пересмотрели сверху до низу, а парикмахерской так и не нашли. Видели, правда, одни только заведения для изготовления париков, но в них лишь торчали напоказ пучки мертвых, отвратительных волос, прикрепленных к головам раскрашенных восковых бандитов, которые из под стеклянных колпаков таращили на прохожих свои стеклянные глаза и пугали их своим мертвенно-белым цветом лица. Сначала мы довольно долго не обращали на них внимания, но в конце концов вывели заключение, что, в силу необходимости, парикмахер должен же быть в то же время и цирульником, если ужь нигде цирульников не видно. Мы зашли спросить - и наша догадка оправдалась.

Я заявил, что желаю побриться. Цирульник спросил, где. моя квартира. Я отвечал, что это все равно, где бы она ни была, и что я хочу бриться здесь же, не сходя с места. Доктор сказал, что и он тоже хочет побриться. Что за волнение поднялось у обоих цирульников! Они стремительно принялись совещаться, потом подняли лихорадочную беготню туда и сюда, разыскивая бритвы в каких-то темных помещениях, и, наконец, засуетились, чтобы раздобыть мыла. Затем они нас повели в жалкую, крохотную заднюю каморку, подвинули нам два обыкновенных кресла и усадили, не снимая с нас пальто... Мой сон, моя блаженная мечта исчезли, яко дым!

"парико-делателей" мылил мне лицо добрых минут десять и кончил тем, что залепил мне рот мыльной пеной. Я изгнал изо рта это неприятное вещество с прибавлением выразительной английской угрозы и прибавил:

- Берегись, чужеземец!

После чего сей варвар поточил бритву о свой сапог, зловеще помахал ею надо мной в течение шести секунд и набросился на меня, как воплощенный гений разрушенья. Первый взмах бритвы отделил мне кожу от лица и я рванулся вон из кресла... Но опустим занавес над этой ужасной сценой! Довольно того, что я покорился необходимости и перенес тяжкое испытание бриться у цирульника-француза. Слезы тоски и муки струились у меня по щекам, но я пережил и эти страданья, после которых мой невольный убийца поставил мне под бороду чашку с водой с поползновением смыть с лица моего мыло и кровь, затем обсушил его полотенцем и вознамерился было причесывать меня, но... я просил разрешения от этого меня уволить. С насмешкой (хоть и сдержанной, но все-таки с насмешкой) я объявил, что будет с меня и этого, что содрали живьем кожу, а дать содрать с себя еще и скальп я отказался.

Ушел я оттуда, прикрывая лицо платком, и уже никогда, никогда, никогда больше в жизни не мечтал о царственно-прекрасных цирульнях города Парижа. Правду сказать, этому, вероятно, было причиной то обстоятельство, что я на деле убедился в полном отсутствии цирулен, вполне достойных своего названия, а к тому же и подходящих цирульников.

я выстрадал здесь, в Париже... но все равно, придет время, когда я выполню свою ужасную, кровавую месть. В один прекрасный день, когда ко мне явился сдирать с меня кожу парижский цирульник, он больше от меня не выйдет и с того дня никто о нем уж больше не услышит.

по ветхому столу, не глаже каменной мостовой; то был один из тех столов, которые окаймлены потертыми подушками и лузами из выцветшого сукна; тех столов, в которых невидимые преграды заставляют шары описывать самые поразительные и неожиданные углы и давать мимо самым непредвиденным образом. В Гибралтаре мы играли шарами величиной не более каленого ореха, на столе, величиной с любой городской сквер, и как там, так и тут, мы испытали больше неудобств, нежели удовольствия. Здесь, в Париже, мы надеялись попасть удачнее, но и в этом мы ошиблись! Подушки были расположены гораздо выше шаров, которые под них и забивались; оне были слишком тверды и не достаточно упруги, а кий настолько искривлен, что, целясь, приходилось разсчитывать на уклон. Дан должен был служить нам маркером, а мы с доктором играли. Через час никто из нас не был в выигрыше, а Дан устал отмечать, потому что отмечать-то было нечего; все мы были возбуждены, раздосадованы, сердиты. Мы уплатили по счету (около шести центов?!.) пообещали, что завернем еще разочек-другой, когда-нибудь... когда у нас найдется неделька свободная, и тогда докончим игру.

если бы кому вздумалось пить не в меру.

В заключение нашего первого дня в Париже, мы возвратились в свою роскошную комнату в "Grand-Hotel du Louvre" и взобрались в грандиозные постели, чтобы спокойно почитать и покурить... Но, увы! Здесь полное отсутствие газовых рожков: единственное освещение - тусклый огонек свечей, позор, да и только! Мы пробовали было набросать план наших экскурсий на завтрашний день; мы бились над французским "Путеводителем в Париже"; мы говорили урывками, пытаясь возстановить в памяти хотя бы начало и конец наших странствований за минувший день, но все пришли единственно к тому, что углубились в куренье, моргали и зевали, потягиваясь и удивляясь, неужели мы и в самом деле в знаменитом Париже? Мало-по-малу, в тихой дремоте, мы незаметно переселились в ту неведомую и таинственную даль, которую люди называют сном,